Okopka.ru Окопная проза
Прохор Баранчиков
Незыблемость

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения] [Рекламодателю] [Контакты]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Возможно, грешно рассказывать выдуманные вещи об усопшем, тем более о родственнике, хотя, многие люди сейчас так делают. Тем не менее, этим рассказом автор имел цель только увековечить память своих прадедов-фронтовиков и их сослуживцев, о которых стало известно после поднятия некоторых архивов и крайне поверхностной информации из найденной документации.
  Полем вдоль берега крутого мимо хат
  В серой шинели рядового шел солдат.
  Шел солдат, слуга Отчизны,
  Шёл солдат во имя жизни,
  Землю спасая, мир защищая,
  Шел вперед солдат.
  Землю спасая, мир защищая,
  Шел вперед солдат.
  -В. Соловьёв-Седой, М. Матусовский.
  
  
  Одной из мыслей, что меня посещали сидя у очередной печушки, это мысли о родимом Колояре. Вспоминаю всё время, когда думать не о чем и делать нечего- хоть дела и появлялись с каждым днём,- о своей Просе, хоть одним глазком её повидать, о Федьке, Мишке, Лёньке, Сашеньке; особенно о Грише да Ване; кабы дом свой сохранить, ведь вдруг что, а это только мы втроём знаем что да как делать. Как вспоминаю наши проводы после похода в военкомат: пир во дворе, любимая моя каша молочная и супы, "Ну будем ждать, Григорий Ефремыч: призовут- я приду, буду тебе помогать" от соседа Хлопова, как Наталья приходила Гришу провожать до поезда..
  Эта тоска по дому, конечно, обычное и понятное дело: все мы частенько о таком подумывали- о доме. Было ещё о чем беспокоиться. Бедный, бедный Гришка: опять я держу письмо от Прасковьи и читаю эту злополучную стро́ку: "Сердце колотится, не сплю: сказали, что Гриша пропал без вести. И Наташа его такая-же ходит. Надеюсь только на лучшее. И тебе стоит".
  А я честно старался. Мои думы прервал Сёма Коробейников:
  - "Гриша, пойдём. Там нас собирают" - говорит. Семён Коробейников может кому-то показаться таким-же старым, как и я: у нас обоих были относительно молодые лица, но покрытые небольшими морщинами сорокалетия. Ещё и линии от носа под глазами после ночных атак да побегов и отступлений ближе к выходу из Красногвардейска.
  - "Товарищи красноармейцы, -начал собравший весь наш батальон командир Мельников, - мне, и, соответственно вам всем, было приказано выйти из Гатчины и её окрестностей. Я буду вас вести. Отведённый политруку Григорину резерв будет прикрывать ваш путь до Пушкина. Вещи свои собрать и вернуться сюда. Вольно". А вещей у меня было не шибко много. Самое главное- мой станковый Максим. И не забыл я своего наводчика Павла Лукина взять. Вместе мы тягали пулемёт на колёсиках как кони. Рядом кони как раз тащили орудие для уничтожения танков, на которой были Сеня Бойцов и его помощники. Сам я эти самые танки, благо, видел только издалека; уходили сразу, как только они появлялись. А сам Бойцов с Лукиным- ещё совсем юнцы, как то Ваня или Васька. Бойцов один из тех, кто отступал один из последних: всё-таки, трудновато с такой махиной идти, хоть ей и управляет сразу несколько человек. Вот он предлагает мне на время привязать станок к покрытому мешком дулу, устали мы уже:
  -А лошади то ничего не будет? - спрашиваю я.
  -Да нет, у ней ещё сил по́лно, чем у нас. Айда.
  Привязали, а сами в полупустую повозку напротив.
  -Будешь? - протягивает мне Бойцов пару сигарет. Я дотягиваюсь, беру и жгу:
  -А мне можно? -Присаживается Паша Лукин.
  -А ты куришь? -Все мы на передовой от силы пару дней, и многого ещё друг о друге не знали, кроме своих мест рождения. И не знал я в таком аспекте и про Пашу.
  -Нет.
  -И не надо. Не бери с нас, дураков, пример.
  После лёгкого смеха артиллеристов, дорога до Царского Села не была ничем примечательна. Наш тогдашний разведчик и политрук Андрей Григорин действительно со своими тридцатью людьми обеспечил нашему отступлению прикрытие. Говорят, навязал фашистам бой в домах центра Красногвардейска; полдня отбивались они, пока немцы не прошлись по городу катком; оставшиеся смогли выбраться, но были схвачены; и шестеро, вместе с Григориным, были публично повешены на центральной площади. Об этом я узнал от местных после последующих вылазок.
  Добрались мы быстро; станок чуть не влетел в колесо орудия, когда остановились. Наше место, наши блиндажи и окопы, не были такими ухоженными. Каюсь, совсем забыл о том известии про Гришу. Но ведь я не знал что ещё сказать и о чём ещё оповестить дома. Да и это письмо, судя по дате, дошло непросто: там написан был август, а на дворе шли десятые числа сентября; сентябрь сорок первого, начало нашей долгой обороны вплоть до нескольких лет..
  Первая стычка с врагом была уже на следующее утро. Прохожу и слышу "Первый пулемётный приготовиться к атаке!" Паша уже с обвешанной лентами рукой ждёт у моего пулемёта, прячется. Только взялся за рукоятки, как повалили очереди и какие-то крики впереди. Движения пальцами для моих очередей уже машинальны, рефлекторны; после них я уже отчётливо слышал крики боли. Слева был ещё и Лёша Андреев со своим Максимом, так что близко немцев не подпустили. Кто-то пытался стрелять, а кто-то даже гранату бросил: Пашу за шкирку подальше, Лёша тоже, один только Миша Самойлов, после прижиманий спины к брёвнам, не успел; высунул голову, а взрыв уже произошёл; так его и припечатало обратно со свёрнутой от удара шеей. Я чуть не споткнулся об его каску, и вновь заиграл мой пулемёт.
  - "Заряжай!" - кричу Паше, и тот ставит мне новую ленту. Я опять жму "педаль". Заморские низкие голоса умолкли, и из окопов грянуло "Ура!" На моём щитке в некоторых местах видны белые точки; Паша сбросил из рук ленты и с обеспокоенным, с толикой испуга лицом смотрит на бедолагу Самойлова, пока я прикуриваю:
  -Что такое? - спрашиваю, перекрестившись, и перекрестив юнца и усопшего в мыслях.
  -Как думаешь, заснул? Нет? - немного погодя говорит он мне.
  -Не знаю, не знаю...
  Сюда пришли Василий Акатьев и Степан Баканов- два сержанта. Акатьев- можно сказать, заместитель комбата; с чуть вытянутой головой и усищами, он отвечал за ту часть людей, что вооружена ДП- они лёгкие, их можно переносить в руках, потому и зовутся "ручными". Баканов- в батальоне имеет должность каптенармуса. Это тот, с помощью кого мы можем переставить свои пулемёты с колёс на треногу, и не занимать много места в окопе. Мне он лично своими бакенбардами напоминал Пирогова в свои лучшие годы. Врачей у нас, кстати, не было: немцы нас ни в одном глазу не щадили, а пополнение давно не приходило. А Баканов, видимо, как и я- ищет чем заняться, когда работа кончена, вот и ходит за Акатьевым. Стоит понимать, что людей с подобными должностями было у нас сразу несколько, но я лишь называю тех, кто чаще всего попадались на глаза.
  -Одного? - говорит Акатьев.
  -Да- отвечает Баканов, и зовёт сюда штрафников. Те выволокли Самойлова на оставшихся от врачей носилках, и, как-бы кому не показалось, отнюдь не в лазарет. Да, для Лукина это ещё не до конца стало обыденностью- видеть покойников на регулярной основе. Но я и не заметил, как уже сам привык. Оставшийся день ребята занимались своими делами. Как хорошо, в термосе чай принесли, обеды, на дымок смотрели, хохми́ли. Напоследок, в вырытой землянке, где нас расположили, пишу Просе:
  "Пришло твоё письмо с опозданием. Это очень грустно. Очень надеюсь, что с Гришей всё будет хорошо. Тоже надеюсь на лучшее. Как ноги? Всё ещё болят? Передавай всем от меня привет".
  На завтра отправился в город. Сам Николай Ильич разрешил. Окопались мы недалеко как раз. Иду по окраине города, вижу стоит бабушка, у неё и спрашиваю:
  -Матушка, где почта ближайшая?
  -Да вон, милок. Направо, и сразу углядишь- показывает на поворот.
  -Спасибо.- прохожу я дальше куда указано.
  -Как вы там? Красногвардейск держите? - немного погодя, пока я недалеко ушёл, спросила она. Тут подхватывает наш разговор один товарищ, чуть помоложе меня:
  -Нет, гражданка, - говорит. - Я только оттуда. Я там жил, и меня теперь эти черти выгнали, как и вояк!
  -Ой, да что-ж делается то? - огорчается бабушка.
  -Ну что-ж поделать? - говорю. - Я уж без понятия что с этими полчищами делать. Руки уж устают их бить. Я только оттуда, нас мало, пришлось уйти.
  -А что жителей не взяли с собой, пока уходили? А? - ставит руки в боки усталый, в оборванной одёжке очевидец.
  -Как же? С нами много кто шли. Ты же как-то здесь оказался, правильно?
  Тут пришлось ему самому чесать репу в кепке с недоумевающим взглядом. Кажется, он и не догадывался, что при отступлении местные могут идти с бойцами.
  -А я сам сюда прибежал..
  -Ну, можно и так.
  Я развернулся и пошёл дальше; действительно увидел почтовый ящик. Оборачиваюсь: тот мужичина всё стоит.
  -Вот тебя- спрашиваю, - как звать?
  -Тихон.
  -Тихон. Знаешь, у меня там человек был, наш отход прикрывал.
  -Который в центре ходил?
  -Да.
  -Я целый день грохот слышал. Канонада была- просто смерть.
  -Не знаешь, что с ним стало?
  -Выжил он. Да только утром затолкали всех жителей в центр, а там кто-то виселицу поставил. Его-то вместе с своими и повесили. А я, пока никто не видит, тихо убёг. Долго бежал, окольными путями, и тут к другим бегучим влился.
  Ещё не лучше. Сначала Гришу моего, так ещё и такого толкового человека, как Григорин. С услышанного я явно помрачнел, снял пилотку с головы.
  - "Ясно.." - сказал я и окончательно, молча покинул Царское Село, надеясь, что письмо дойдёт до дома. Нахожу Ильича:
  -Здравия желаю, товарищ майор! Разрешите обратиться.
  -Разрешаю.
  -Помните нашего политрука Григорина?
  -Да, но я не знаю куда он запропастился.
  -Местные говорят, что погиб.
  -Да?.. Вот как.. Думаю, им стоит верить. Что-же, отпевать будем. Иди по своим делам, товарищ.
  -Есть.
  И действительно, у окопов мы собрали столик, накрыли его, и лишь только поставили пару рюмок и накрыли их чёрным хлебом. У кого-то нашлась фотография Самойлова, Григорина, но поминали мы всех тридцатерых.
  Я смотрел на всё это, и опять погружался с головой в свои мысли обо всём том-же, что прошло. Немного даже горевал по Грише, хоть любимая и наказывала думать о хорошем. Ещё и не известно как там Ваня. Я рано лёг спать. Лежу, сплю, и в один момент вижу странный сон: везде темнота, вижу себя в своей мирной рубахе, а передо мною Ваня стоит:
  - "Не смогли мы, папа. Сбереги хоть ты Родину..."
  И я тут-же просыпался в холодном поту, только уже на улице было светло. Теперь ещё и голову ломал что всё это значит.
  Только вытираюсь полотенцем после рукомойника- идёт Кулик. Это миномётчик из Бобруйска, такой смешной, иногда доставучий.
  -Гриша.
  -Чаго, Вовка? - говорю.
  -Глядзи, тут летаюць.
  Поднимаю голову- на небе сразу несколько самолётов летит:
  - "Да чёрт с ними, Вов, - говорю. - Главное, чтоб не на нас".
  Сюда пошли и Сёма Коробейников, и Клюев Петя, и Лёша Андреев, и даже Максим Колупаев. Это трое совсем молодых ребят. Лица их похожи на тех армейцев, что рисуют на плакатах. У Лёши Андреева вьются кудри, он носит очки и три раза в день молится, как "потомок Авраама", как он говорит. Кто бы это ни был. Максим мне сразу понравился: со всеми он говорил как-то по-доброму, по-людски.
  - "На Ленинград летят, чтоб их!" - злостно и энергично говорит он.
  Только самолёты скрылись из виду, как прозвучал еле слышимый грохот где-то вдалеке. Остаётся только смиренно стоять и слушать, но вдруг со спины слышим шум:
  -Ба..!
  -Ё...!
  А, всё-таки, слева от окопов была Соколиная улица, а справа- лесок; из леска в Пулковское шоссе; впереди река Пулковка. Чуть поодаль от неё земля вдруг начала колыхаться, взрываться и подниматься целыми кусками на целые верста.
  -Обстрел! - кричит Петя.
  -Обстрел! Все в укрытие! - орёт где-то рядом Акатьев.
  Естественно, каску к голове, руки на неё, и падаю на землю. Доползаю до своего станка, как и все пятеро; Паша как ослепший держится за боковые брёвна.
  -Паша, беги, неси сюда ленты!
  -Ладно! - и убегает, согнувшись полностью. Стоит тут уточнить, что в окопах сидели не одни только мы, но ещё и семидесятый стрелковый, и двадцать третий пулемётный, и прочие из пятьдесят пятой армии, откуда я никого не знал. Все люди, видимо, подумали так-же, как я, и за секунду схватились за ружья, пулемёты. Гляжу- нету нашего ротного. Побоялся Акатьев за себя, убежал.
  -Сём! - кричу Коробейникову.
  -А-о?
  -Заряжайся. Чую, в атаку пойдут!
  Вижу как один малец, стрелок, укрылся щитом у станка Колупаева. Лукин уже зарядил мой пулемёт, и уже слышатся выкрики: "Лос! Лос!", "Ворвальст!", "Марш! Раш!", Фернихте вир зи!" И пошли выстрелы с длиннющими очередями. Одна пуля продырявила щиток Колупаева, и юноша с пробитым затылком свалился с ног. Сам Максим уже подошёл к своему пулемёту. В ответ на пальбу наступающих немцев мы запели пулемётами, кстати говоря, стремительно разредив ряды фашистов. Хоть вокруг наши и падали, кто с контузией, кто при смерти. Артиллерия окончательно заглохла, задев холмы, а не нас. Везде визг, писк, кругом стреляют нещадно, как и я, жмущий гашетку до упора; снова "Паша, Заряжай!"; и вдруг откуда ни возьмись на холмах завиднелись гусеницы..
  На этой войне я боялся всего первые несколько дней. Но мне стало вновь страшно в этот момент. Об этих серых квадратах на колёсах говорили много того, из-за чего я был потрясён бесстрашию Сени Бойцова: он ведь уже издалека видел эти непонятные машины, непонятно что в себе таящие, а ему всегда хватило смелости смотреть на них. Вот и сейчас, пока на вершину холма выкатывался ещё один такой танк, Бойцов, Коля Киселёв, Серёга Колычев ставили снаряд в пушку. "Охотник на танки", ефрейтор Кенешбек с ПТР, стреляет во второй танк со словами: "Мен жумушту даяр". Тут-же Сеня тихо говорит: "Огонь!" На тот момент немецкая машина уже повернулась к нам боком. После выстрела из танка пошёл дым и огонь, из люков повыскакивали танкисты с криками; у одного даже рукав загорелся; а я навёл на них Максима и открыл огонь. Кенешбек попал второму танку в гусеницу; он лишь встал на месте; да как бахнет из пушки по земле рядом со мною- у меня аж в ушах зазвенело. Паша ещё попытался меня уложить, наверное, увидел ту светящуюся точку от снаряда. Страх танков ко мне опять вернулся, я на толику даже вернулся в мысли: "А, может, Гришу тоже танком переехало, вот и его не могут найти?". Я хотел было встать, но услышал возвращающимся слухом пулемёты. После очередных вздыманий травы в воздух, Бойцовым, в радость нам всем, подорвал второй надоедливый танк, и я вернул себе слух. Чрез время сам Мельников и Акатьев вышли из блиндажей, по куче трупов фашистов, и взошли на вершины холмов. Обернувшись и убедившись, что враги больше сюда не бегут, и явно ужаснувшись от увиденного поодаль, Ильич сказал: "Молодцы, товарищи красноармейцы". Воздух взорвался возгласами "Ура!" А на холме они наверняка видели огни, пламя костров полыхающих домов: стоящих в Пушкине солдат выбили из города, немцы захватили его, сделав нас и все близлежащие армии единственной преградой на пути к окружённому со всех сторон Ленинграду. Очередного приказа после той жатвы отступать не было, Ильич стоял здесь, оставляя меня наедине с думами о детях, о доме, о жене. Иногда мы делились друг с другом такими переживаниями.
  Но, оглядываясь на Ленинград, который мы- хоть гитлеровцы и не пытались больше пройти мимо нас, - защищали, иногда забывал о проблемах в Колояре. Здесь ведь я воочию видел трагедию всех горожан, а не дома. Трагедия ленинградцев, которую я пытался наблюдать в акатьевом бинокле, была масштабнее. Проходили томные дни сентября, октября в ожидании чего-то. Но единственное, чего мы дождались, так это того, что небо начало сереть, воздух- холодеть, трава- твердеть, покрываться инеем, а с неба шёл первый в моей службе снег. Бывает, сидишь на земле, ноги свесив, и вдруг на каску падает первая ноябрьская снежинка. А за ней ещё, и ещё, пока не окутает за считанные часы всё вокруг метровым слоем снега. Все мы начали утепляться в ватниках, душегрейках. Я нацепил шинель, когда день был особенно безвылазным- менял шлем на ушанку.
  Сидели мы раз в нашем кругу "станкаче́й", как нас называли, молодые рядышком, и Максим, причисленный к молодым, не застегнувший свою фуфайку на гимнастёрке, сказал: "Смотрите, братцы, что мне от папки досталось". И одевает себе на голову будёновку. Мы с интересом и толикой смехотворности ему улюлюкаем.
  -Да, - сказал я.- У нас даже такого нет.
  -А я, - сказал Паша,- думал, что ты и белых громил.
  -Смеёшься что-ли? Да я тогда ещё мелкий совсем был. Я и оружие то держу от силы месяц.
  Пошёл смех.
  Ручным пулемётчикам Андрея Акатьева специальность позволяла покидать пределы траншей и выполнять задачи по снабжению. Ильич так и подходил к нашим: "Алтухов, Кодолов, через час идите к мосту через Славянку к зенитчикам. Смотрите, чтоб никто мост не разрушал, и машины защищайте". И вот однажды; когда мы спокойно отпраздновали Новый год, как нормальные люди; когда нам уже надоело играть в снежки и кататься по Пулковке; что меня никак не успокаивало, и я ещё больше страшился за сыновей, а отправить письмо в Колояр было практически невозможно; Ильич дошёл до меня:
  -Григорий Ефремович.
  -Да, товарищ командир?
  -Ты ведь на крючок нажимать умеешь.
  -Да, мы все здесь умеем.
  -Именно, товарищ командир. - подхватили рядом стоящие Паша и Сёма.
  -За неделю тысячи патронов истратили. - добавил Баканов. Это было время, когда мёрзнувшие гитлеровцы отчаянно пытались прорвать оборону. Невозможно пересчитать сколько было таких краткосрочных атак, похожих на попытки захвата кочевниками какой-нибудь древнерусской крепости. Бои могли идти целыми ночами, и я после них был вообще никакой.
  -Собирайся до моста по Славянке. Это недалеко. Пойдёшь с Алтуховым и Кодоловым.
  Гавриил Алтухов и Николай Кодолов были по возрасту и внешне похожи на отца с сыном. Один- пестовчанин, ему только исполнилось двадцать лет, и он пытался выглядеть толковым, всезнающим молодым человеком. Второй- со Владимира, он был несговорчив, и у него уже выступала седина.
  -Как думаете, Григорий Ефремович, - так интеллигентно обратился ко мне Алтухов, - жива ли Москва?
  -Да тьфу-тьфу-тьфу, что ты. Не дай бог! Наши наверняка уже с ними справились, и гонят этих гадов куда подальше.
  -Уж надеюсь. Вот бы ещё из этого плена освободили.
  -Ой, не напоминай лучше слова такие. Бр-р-р! Не надо..
  Далее мы просто шли куда тропинка грязного снега ведёт, но до этой самой Славянки дошли быстро.
  - "Тут не часто стреляют. - говорит Гаврюша. - Так что не думаю, что волноваться есть о чём". Но я всё равно, держа сигарету в зубах, прошёл на возвышенность, где открывался вид на деревушку Петро-Славянка, откуда ехали пару-тройку машин.
  -Всего-то? Да этого на целый город не хватит. Он вон, в сто раз больше Пензы.
  -Всё, что есть. Мы с ними договаривались часть запасов отправить в город.
  Тогда я вернулся к товарищам. Когда до моста грузовикам оставалось несколько метров, внезапно из побелённой с зелёными краями ели забрякали и засверкали серые каски. Всё-таки, не зря мы тут стояли.
  У меня в руках было ружьё. Мы тут-же спохватились и быстро начали целиться. Немцы встали чуть-ли не прямо на дороге, и всё тарабанят на своём: "Хальт! Дас Ауто альхайтн!" Было видно, как ведущий водитель- бывалый служака, - стиснул зубы, и, с яростью на лице, вдавил газ, чтоб на большой скорости влететь в эту серую толпу. Глядя на то, что делают гитлеровцы с горожанами, я-бы тоже так сделал. Кого это не задело, те сразу начали стрелять, изрешетив все двери, а затронутые лежали и вопили с поломанными конечностями. Я попал одному в висок, со звоном его каски. Остальных ребята перестреляли в голодные животы.
  - "Ох, чёрт уж с ними! - Сказал я на эмоциях, оглядываясь на уезжающие машины. - дальше с ними разберутся!"
  Ведь мы должны были защищать конвой только на этом участке. Дальше они всё равно проезжали через сёла. Да, нас отпустили даже без надзора свысока. Другие, быть может, сразу бы пустились в бега, предали Родину свою, но мы все видели что будет, если уйти к фашистам- смерть: с ними нельзя о чём-либо договориться, и они готовы на самые подлейшие вещи на свете, какие даже придумать сложно, но всё равно, всему остальному миру, публике, они говорят, что "Гитлер- ваш друг, он хороший", то, мол, да сё, и развешивают такое на стенах домов. Всё это мы и по себе прознали; какой он хороший. Поэтому наши души и умы твёрдо стояли на своём: чтобы жилось хорошо и спокойно, хотя-бы остальным людям, Родине нужны мы. Я всё никак не мог понять всяких беглецов: Родина и так их кормила, обула; я лично уже который год ходил на пашню. У нас всегда была еда, я ел хороший хлеб, даже не подозревая где его испекли на самом деле.
  Мы понимали одно: нас всех хочет уничтожить самый страшный враг, победить которого очень-очень непросто. Фашисты обязательно поплатятся за Гришу, Самойлова, Григорина и всех, кто не пережил то страшное лето; за семьи, за детей, за братьев и сестёр, за отцов и матерей- за жизнь.
  Когда прошёл весь снег с крыш, земли и деревьев, прошла весенняя грязь и слякоть, а воздух всё ещё оставался холодным; ветра дули морозные, сильные, как зимние; наступило лето, а я опять увидел танк. Своими гусеницами перебирающий, будто трактор пашущий.
  Было их сразу несколько, гусеницы чем-то закрыты, а пушка ещё длиннее стала. Они стояли на холме, и будто не видели наши позиции. Либо наши позиции настолько почернели от постоянных взрывов и пуль и всего подобного, что подумали, мол, нет там уже никакой живности.
  - "Глянь, Ефремыч, - говорит Сеня Бойцов, - новые какие-то появились"
  Я уже чуть-ли не на живот лёг. Бойцов выстрелил в один из них:
  - "Да не бойся. Они не ждали.."
  И, пока Бойцов заряжается, танк стреляет по ещё одному орудию Васи Кувыркова. Не доводилось мне говорить с этим сержантом, но досталось ему хорошо: в щите осталась огромная дырень у него над головой, а сам он спрыгнул с места, держась за уши и крича; с него слетела каска, часть темени которой стёрлась о снаряд, образовалась дыра в форме пореза. В то-же самое время Сёма выстреливает по танкам ещё раз, когда те начинают двигаться в нашу сторону. Естественно, Бойцов поразил машину; она загорелась; Кувыркова быстро затащили подальше к землянкам; но остались ещё одни. Дело в том, что в этот момент на месте было меньше человек. Танк выиграл время и подошёл к окопам вплотную. Встав на наши брёвна, заставив их трещать, он как ни в чём не бывало покатился дальше.
  - "Ты куда смотришь, дурной?!" - кричу Сене, а тот и не оборачивается: подгоняет своих помощников тащить снаряды, заострил внимание на оставшийся танк. Более я бояться и прятаться не стал. Я сцепил с ремня гранату, выскочил из траншеи, выдернул с палки крючок, бросил на зад танку и обратно нырнул в дощатые полы. Кстати, я давненько так не разминал тело, да и возраст сказывался, и я весь хрустел в ногах. Я перелёг на спину и увидел языки пламени и чёрный дым как из бани. Второй танк сделал то-же самое. Серёга Колычев взял целый ком земли в руки и заляпал ею стекло водителя. Машина остановилась. Её башня развертелась и полетели куда-то вверх зелёные линии. Наверное, воробьёв гонять. Бойцов встал и начал долбить прикладом ружья по люкам. Вылезает по пояс мужичина в чёрном и с автоматом, которого Сеня тут-же бьёт прикладом по темени, и тот валится обратно. Танк закидали гранатами.
  Сюда выбежал Максим в плащ-палатке и Ильич. Максим помог мне встать, взяв за руку.
  -Что за шум? - говорит Мельников.
  -Сюда танки приехали, товарищ комбат, - говорит Бойцов. - Опять не наши.
  -Мы вскрыли эту консервную банку! - энергично, на радостях возглашает Колычев. На словах Ильича "Молодцы, ребята" дело и было кончено.
  Мы долго гадали почему эти танки шли одни, а не с пехотой. Понимание сразу пришло к Николаю Мельникову: скорее всего, на нашем месте уже никого нет, а эти танки просто-напросто заблудились. К тому-же, остов от машин сделал невозможным дальнейшую борьбу. Решения теперь принимал сам майор. И, основываясь на таких доводах, он принял своё решение. И вновь он собрал нас всех, уже сказав взять вещи.
  - "Товарищи красноармейцы. Мной, сержантом Золотовым, Бакановым и Акатьевым было принято решение сменить позицию. Мы отправляемся на восток. Там мы будем куда нужнее".
  Спокойно мы доехали ближе к Колпину. Путь- была та-же картина, что и из Красногвардейска. Все ненужные вещи оставили и заняли места. Началась рутинная работа, стрельба по всему, что движется. Стоит расспрашивать именно что ручных пулемётчиков: у них всегда рассказы интересней, ведь они на месте не стоят.
  - "Друзья мои, - говорит Лёша Андреев.- А ведь сегодня ровно год войне". А мы и не знали, то-ли радоваться, что выжили и продержались целый год непрерывных атак, гор немецких тел и неразберихи, что видим сейчас, то-ли плакать. Мало что изменилось; уже руки сводило, от постоянного напряжения во время прицеливания в глазах двоилось, от пуль мой щиток становился всё белее и одновременно чернее из-за нескончаемых артобстрелах. Посмотришь на пропитанное чёрным дымом, мрачное небо- настоящий фейерверк: всё сверкает, везде линии разноцветные летят, артиллерия с нашей и немецкой стороны разрывает Колпино. Подальше бы только от такого "праздника".
  - "Примкнуть штыки!" - приказывают стрелкам, и те бегут в бой. Вернулись обратно считанные единицы. Ох и страшнейшая там была рукопашная; и это чувствовалось даже через щит моего пулемёта. Оборачиваюсь назад: немец- по виду моего-же возраста; всё лицо в грязи и саже, как у меня, - запрыгнул в окоп и набросился с кулаками на Пашу Лукина. После хлёсткого удара ему в подбородок, Паша свалился на доски, а фашист с выразительным, злостным оскалом схватился за кинжал. Хотел он было замахнуться на мальца, я машинально сильно толкнул его ногой в бок, берясь за ружьё со штыком. Не успеваю- он уже поднимает на меня руку. Я только ставлю ружьё перед собой, поперёк: рука с ножом останавливается на древесине ружья. Потом чувствую, что он пытается меня свалить, и ставлю ногу. Затем давит сильнее на ружьё; лезвие уже возле моей груди. На моём лице страх. Вдруг что-то сильно бьёт немца по шее сзади, и он облокотился на ружьё. Я что есть мочи выталкиваю его и вижу Максима с окровавленной лопатой. Я молча кивнул ему, про себя поблагодарив, и присел к проснувшемуся Паше.
  -Живой?
  -Вроде..- берётся он за челюсть.
  -Знаешь что? Иди-ка лучше найди доктора. Он у кого-то обязательно должен быть. Сам разберусь.
  И он всё-же решает меня оставить. Ставить ленты в затвор я и так умел. После рукопашной на нас, или на Колпино, кроме артиллерии никто не посягал. И каждая атака гитлеровцев сопровождалась подобным мраком. Теперь-то я представлял каково было тем, кто самым первым встретил врага двадцать второго июня. Интересно, сколько таких людей сейчас осталось живо?
  Вот так я сплю одной ночью, и вижу новый сон: снова я в рубахе, а передо мной стоит мой Гриша. На Гришу даже смотреть страшно: весь бледный, глаза пустые, руки-ноги как спички, из-под рваной рубахи видны рёбра.
  - "Прости, отец, - еле-еле говорит он. - Бог тебе только в помощь да Господня благодать".
  Сзади Гриши я увидел Ваню, к которому он разворачивается и подходит. А я снова просыпаюсь, уже со слезами на глазах. После таких снов я ходил мрачный, пыхтел как паровоз, как и все мы- пулемётчики: там, где сидели мы, всегда в воздухе вился табачок. Потому что шутки уже заканчивались..
  Но вот опять пошли снега. Я всё ходил в своей серой мохнатой шинели, которую иногда снимаешь- видишь почему-то дырки от пуль.
  Тридцать первое декабря. За лето и осень мы сделали манёвры рядом с Кузьминкой. Очередные траншеи; сидишь под пулемётом с Пашкой с горячим чаем, ешь уже ненавистную кашу, мечтая о домашних наваристых щах, и слышишь впереди низкий голос: "Тоте мих нихт, тоте мих нихт. Нихт шиссен". А Паша что-то говорит; я ему руку на плечо и показываю указательный палец. У самого ушки на макушке, молчу, прислушиваюсь. Поднимаюсь и оборачиваюсь: еле видимый человек в сером, с поднятыми руками, глазами в пол, надвигается на нас.
  - "Сержанта сюда" - говорят стрелки и уходят. Немец подходит к нам двоим, собирается слезть к нам. За руки я его брать не стал. Вокруг столпился народ.
  -Перевести сможешь? - спрашивает Акатьев местного ополченца, умеющего толковать по-немецки.
  -Ладно. - говорит он.
  -Спроси чего он хочет.
  Человек обращается к немцу:
  -Вас вильст ду вон унс?
  -Уберлибен.
  -Вохин вильст ду гейн?
  -Во эс руних ист унд виль цу эссен ист.
  -Говорит, - оборачивается к Акатьеву переводчик, - что хочет выжить, и чтоб мы отправили его туда, где спокойно и много еды.
  -Так, - достаёт Акатьев карту, - Попроси его показать где артиллерия и войска.
  -Ага.. - поворачивается переводчик обратно к гостю.- Зихт ду ди картэ?
  -Я-я.
  -Цайг мир, во зих ди артиллери бефиндет?
  -Хир.- немец тычет в карту, и места его пальца Акатьев помечает ручкой.
  -Вроде всё. - говорит Акатьев, убирая карту,- Сейчас вернусь. Держите его здесь, никуда на расходитесь.
  И уходит. Я долго боролся с желанием взяться за пистолет, пока немец, понурив голову, сидел на моём месте. Потом пришёл Акатьев со штрафниками:
  - "Все расходимся. Чтоб каждый здесь лежал и спал. Марш"
  И мы смиренно ушли есть дальше и ложиться. Вскоре в том месте, где мы стояли, я услышал выстрел. Но в землянках ещё горели свечи, слышались чоканья кружками спирта. После часа ночи звуки празднования, мне кажется, слышал каждый.
  Эх, моя родимая Прасковья! Как же ты там? Всё больше о тебе начинаю думать. И ведь нашему Васе уже должно исполниться восемнадцать. Надеюсь хотя-бы его встретить, если нам удастся прорваться из этого страшного города.
  В конце января нашу округу, и особенно Шлиссельбург, обстреляли со всех сторон. Но только не гитлеровцы нас, а Мы со всех сторон обстреливали стоящих там немцев. Теперь мы убедились, что мы- не последний оплот Страны. Не помню когда ещё мы так радовались: "Плясать и петь хочется!"- говорил Кенешбек. Но на это времени не было: казалось, что на нас сегодня пошла вся осаждавшая Ленинград свора. У Паши даже закончились ленты на руках, набегался же он тогда. Когда окопы были завалены фашистами, вышел Мельников, и, со словами "В атаку!", мы переставили, благодаря каптенармусам и прочим механикам, свои пулемёты с треноги на лыжи и с криками "Ура!" Побежали всей армией, что находилась в окопах. Я тащил Максим за верёвку, а Паша- патроны и ружья. Гаврила Исаков, Вова Кулик и прочие несли миномёты. Благо, танков не предвиделось; остановились у брошенного домика. Судя по направлениям, немцы должны были выйти за поворотом, где лежу я, а Паша стерёг меня справа. Мои догадки подтвердились: я был готов жать на "педаль", пока не ляжет каждый фашист у двери в дом. Глянул на небо: работают наши зенитчики, летят "мессера" и прямо на них зелёные самолёты с красными звёздами.
  - "Наши!" -слышу я от смотрящих вверх. Наши, советские самолёты? И в Ленинграде? Да я-б в жизни не поверил! Туча из наших самолётов быстро поглощает серые самолёты с крестами, и многое их число попадало с чёрными следами. Я лежал и наблюдал, но мне попало в щит пулемёта, оставив дыру. Смотрю- как в костюме, мужичина в очках и с пистолетом стоит передо мною на кучке раненых и убитых. Я берусь обратно за рукоятки и растрачиваю всю оставшуюся ленту. Паша не успел ничего сделать, лишь приблизился ко мне, а я опять слышу: "Наши!"
  Я встаю и запрягаю себя пулемётом опять. Бежим так вместе с подоспевшими Лёшей Андреевым и Сёмой Коробейниковым. Весь "блокадный народ" увидел других представителей Красной армии, которые уже уносят пленных. Мы встретились кличем "Ура!" и пожали друг другу руки через вырытую землю, в которой мог в полный рост встать человек, и его не будет видно. Затем мы переступили через окоп и обнялись друг с дружкой на радостях. А ведь для некоторых из нас это была встреча. Интересный получался контраст: мы- старые, иногда чудом дожившие до этого момента, закалённые бойцы, каждый из нас уничтоживший немало гитлеровцев; немытые, заросшие, грязные, бородатые; и они- молодые, гладенькие, выбритые и чистые, хоть и повидавшие виды, но так просто это углядеть в них было сложно. Надеялся я среди них найти Васю, но не смог. Зато я увидел какие танки есть у нас: зелёные, с красными звёздами, большие, с длиннющими пушками, и у них даже сзади стоит пулемёт. Удивился при виде них. И каждый со своим: молодые с молодыми толкуют, мы, взрослые, рассказываем про свои беды дома, Мельников и другие командиры отсчитываются перед остальными командирами; рассказывают, как они последние нервы истратили. И ведь действительно, я не спрашивал Ильича сколько ему лет, но после этой встречи, которую сразу назовут Днём снятия блокады Ленинграда, он выглядел куда старше по сравнению с тем, как он выглядел только в самом начале всего этого ужаса. Стоит ли говорить, что мы были теперь переполнены до краёв надеждой на победу, и что мы зайдём в сам Берлин, как всегда предрекали. Нам всем удалось немного помочь Мельникову выполнить своё обещание, данное ещё в Красногвардейске, когда ему дали знамя нашего батальона: "Мы клянемся у боевого знамени ленинградцев: враг не пройдет через наши рубежи. Мы будем бить его беспощадно, до полной победы! Не щадя жизни, мы будем драться за наш великий город".
  Среди большого количества людей в одном месте, а начавших наступление было куда больше, чем защитников, нашёлся куйбышевец с баяном, и поэтому все начали песнопения, кто что знает и как знает:
  "Мою милку спрятали,
  В чугуне запрятали...
  Сковородой захлопнули -
  Чуть глаза не лопнули!"
  "Никому так не досадно,
  Как нашему деду:
  Села бабка в решето,
  Говорит: уеду!"
  "Научила меня мать
  Шёлком метки вышивать...
  Я на милом метку вышью,
  Чтоб нигде не потерять."
  "На столе стоят чернила,
  А в чернилах - два пера.
  Расскажи, моя подруга,
  С кем гуляла ты вчера?"
  По́пили, устроили песни и пляски, закурили. При том, каждый держался своего отряда. Затем Мельников выстроил нас, сказав, чтоб мы получили письма из дома. Несколько старлеев встали перед разными батальонами с охапками писем в руках. Пред нами стоял один такой: вся голова и руки перебинтованы.
  - "Не представляете, - высоким голосом говорил он, - как я с вами тут набегался, товарищи красноармейцы".
  И раздаёт всем письма, спрашивая имя по написанному адресату. Кто отзовётся, подходит и отдаёт ему. Более сотни адресатов так и не отозвались.
  Прося мне писала мало: видимо, понимала, что могут и не дойти. Писала, что её беду заметили, как она уже не может за детьми уследить и хозяйством заниматься без нас, как ей все соседи помогли, хоть она у меня такая женщина: помощи никого не просит, хочет всё сама да сама делать. Тогда я уже ей написал:
  "Я жив, со мной всё хорошо. Мы прорвали блокаду Ленинграда, мы спасены. Спасибо всем соседям за помощь. Как ты там? Как там Васька? Не знаешь что сейчас с Гришей и Ваней?"
  Из последних её писем я узнал, что как у Васьки прошёл день рождения, так его и забрали. Его-то я обязательно должен догнать, где-б он не был. Бог знает что с двумя моими произошло, может, просто мои плохие сны были и не более, хоть и верилось с трудом, но я должен хотя-бы его сберечь.
  Всю блокаду чем-то уже давно привычным для нас, чем-то само собой разумеющимся, была смена погоды. Снега и грязь опять прожгло раннее июньское солнце. Мы стояли уже подальше, южнее. Находились мы уже в резерве: стрелки очищали деревушки от фашистской черни, а нашим миномётчикам оставалось только обстреливать позиции. Ох, и наработался теперь Вова Кулик и прочие миномётчики. Вот так собрал нас всех Мельников, выстроил. В коем-то веке стоял один: все- и я, и Лёша Андреев, и Сёма Коробейников, и Гавриил Алтухов, и Акатьев, и Баканов, и Бойцов, Киселёв, Клименков, Колычев и Кодолов, и Максим, и Кувырков, и прочие,- стояли в одном строю, как сплав, коим мы стали, обороняясь несколько лет, отважно сражаясь за любую пядь земли от Ленинграда.
  - "Товарищи, - начал Николай Ильич. - Сегодня, указом Президиума верховного совета СССР от двенадцатого сентября и шестого июня тысяча девятьсот сорок третьего года, сержант Акатьев Василий Фёдорович награждён медалью "За оборону Ленинграда"..."
  Названные люди подходили, пожимали ему руку, тот давал книжку, даже меньше тетрадки, и человек уходил обратно. Так Мельников дальше и продолжал:
  -"Рядовой Алтухов Гавриил Васильевич награждён медалью "За оборону Ленинграда"; Рядовой Бойцов Арсений Александрович награждён медалью "За оборону Ленинграда"; Ефрейтор Клюев Пётр Иванович награждён медалью "За оборону Ленинграда" "..." Рядовой Малахов Григорий Ефремович награждён медалью "За оборону Ленинграда"."
  Когда я выходил, у меня даже пот выступил. Становлюсь перед Мельниковым: "Рядовой Малахов к вручению награды прибыл". Кстати говоря, нам всем дали новую одёжку, теперь мы были такими-же чистыми. Я был в новой пилотке, а на вороте моей шинели больше не крепили никаких красных нашивок. Но был я тогда просто в гимнастёрке.
  -Благодарю за службу. - говорит Мельников с протянутой книжкой и сверкающей через стекло медалью.
  -Служу Советскому союзу!
  Я беру коробочку, жму крепкую руку командира и ухожу обратно. Продолжаю так стоять, пока последний боец в нашем батальоне не получил медаль "За оборону Ленинграда". Строй стоял и широко улыбался. Для кого-то это была уже не первая награда, и такие, прознав что сегодня будет, загремели своими старыми. Для меня эта медаль- первая в жизни. Я радовался этому как настоящий мальчишка. Так и написал Прасковье: "Приду домой с медалью".
  -Такой точно не у кого больше нет. - говорю Паше, пытаясь разобраться как её одевать.
  -Может и с той стороны нашим дадут. - отвечает.
  -Едва-ли.
  Для меня прошедшее до следующего января- всё как в тумане. Но я во сне после нового года опять увидел сон: все втроём- и Гриша, и Ваня, и даже Вася, появление которого окончательно опустило мне руки.
  - "Спасибо тебе, папа. Сберёг ты Родину. Отмолен ты. Но дальше как сам Бог решит". - сказали все разом, и исчезли в темноте.
  Как всегда, просыпаюсь, и меня уже трясёт Сёма:
  - "Гриш, вставай. Мы уходим" - а на лестнице в последней моей землянке стоит Паша. Наверное, сам не смог меня разбудить. Раз уходим, то я собрал всё в рюкзачок и прошёл в строй перед Ильичом, который выдвинул подобную речь:
  -Товарищи красноармейцы! Сегодня нашему батальону был дан приказ, в целях возвращения прежних границ Союза Советских Социалистических Республик, перейти через реку Нарву и освободить территорию Эстонии от немецко-фашистских захватчиков. Бой будет тяжёлым, но помните, что вместе с нами будут другие советские войска. Я знаю, что многих воинов сейчас нет с нами, но мы должны всей душой верить и чувствовать, что они здесь, и пойдут с нами в атаку. Нам будут приданы транспортные отделения и силы Балтийского флота, которые обеспечат нашему батальону быстрое, молниеносное продвижение. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
  -Ура! - кричал батальон, и уходил в стоящее у шоссе скопление грузовиков. Далее мы днями и ночами ехали. Уехать от Ленинграда- вот она, окончательная победа. Один раз проезжаем Кингисепп, на мосту через Лугу я увидел как светящиеся пули летят на снежную землю. Никакая пыль не поднимается; пули пропадают в этом снегу, из-за которого они даже до земли не достают. В начале, середине и конце несколько машин не везли людей, потому что у них сзади водителя стояли зенитки. Грузовые смиренно остановились; один этот "мессер", который я заметил, для зенитчиков не представлял трудностей. Сущий кошмар начался, когда все начали показывать пальцами вверх с выкриками "Лаптёжник!"
  Наши старые знакомые "Юнкерсы" стремительно снижались, когда истребитель уже загорелся. Все машины тронулись с места и разъехались кто куда, главное- подальше от дороги, на которую уже стали ронять бомбы. Сделалась хорошая яма. Когда один бросил бомбу со звуком, который каждому в кошмарах снился, от которого волосы у всех дыбом вставали, то его сразу окучивали наши зенитчики, не давая и шанса. "Юнкерс"- вещь страшная была сперва, но сейчас всё изменилось: наша армия стала сильнее, а у них эти самолёты, наверное, до сих пор во всеобщем пользовании. Казалось, и пару-тройку попаданий хватало, чтоб ему крыло оторвало. А так как все напавшие на нас снизились разом, то зенитчики быстро расстреливали один и переходили к другому. Мы были спасены.
  И вот, уже освобождённая Нарва, откуда на нас щебетали на своём жители её пригородов: "Кес тулеб?" "Судолет тулей", "Минге эдаси!" "Мита курат те син тейте?! Матапан тейт куоики нюд!"
  Но та маленькая крепость, что преграждала путь до длиннющего моста через болота, стояла как и этот мост через Нарву, западнее. Смотрю: из щелей выглядывают пушки как у Сени Бойцова, которого на штурм не взяли; не предвидится тут танков; и которые стреляют по нашим танкам. У них ещё и такие-же, как мой, Маскимы стоят, которыми они не пользуются. Кто в чём: в шлемах, в фуражках, кепках, одного видел с винтовкой, да ещё одет во всё простое; как я дома обычно одеваюсь. Благо, одной гранаты, закинутой через ворота, хватило, чтоб усмирить пыл их всех. Наверное, гранатой подорвало всех яро желающих сражаться. Двумя ранеными и контузией в танке обошлись. Теперь путь через реку был открыт.
  Уведя пленных, мы- я, Паша, Максим и Сёма Коробейников- шли самыми последними через мост, ведущий дальше по эстонской земле, дальше к победе. Весь наш основной батальон ушёл достаточно далеко, а мы ещё шли не спеша по середине моста.
  -Григорий Ефремыч. - говорит меня Паша.
  -А-я?
  -Что-же тебя так гложет? Можешь рассказать?
  -Не пойму, ты про что?
  -Ну, я вот вижу, что ты всё время какой-то смурной ходишь.
  Подумав, что я так заметно скорблю по детям своим, я не успел ничего сказать, как вдруг сзади нас мы услышали шаги. Обернувшись, я схватился за единственное, чем можно было защититься- пистолет, - и стреляю по вышедшим из-под моста фашистам с винтовками. После их выстрела я слышу, как кто-то из нас четверых падает на доски, а затем и мои ноги перестают слушаться. Я упал, из уст моих вырвался крик боли, я посмотрел на себя и увидел, что у меня вся шинель окровавлена. У Максима был ДП в руках, которым он воспользовался. Все гитлеровцы укатились обратно под мост без чувств.
  - "Чёрт! Врача! Медика!" - кричит на всю округу Паша и бежит к батальону. Там его явно уже слышат за километр.
  - "Гриша! - Максим сажает меня спиной к ставням моста и сидит рядом. - Не спать. Всё хорошо. Всё будет хорошо. Не спать!"
  А у меня уже глаза закрываются сами, будто я всю ночь не спал. Сёма Коробейников умер сразу; ему попали в шею. А меня донесли до ближайшего лазарета, где ребята меня покинули.
  - "Крепись, брат. Ты обязательно выкарабкаешься.." - говорили они. Я лежал, вжимая вату и марлю в живот. Мне очень холодно. Я закрываю глаза и, видимо, сразу впадаю в сон: я снова вижу моих родных Гришу, Ваню и Васю, уже осветлённых неясно чем. Я вижу свою руку в серой шинели, протягиваю её им, и делаю к ним первый шаг.
  
  Григорий Ефремович Малахов (1897 года рождения, село Большой Колояр Наровчатского района Пензенской области) умер от ран 4 апреля 1944 года. Местом его захоронения являлось: Эстонская ССР, Вируйский уезд, деревня Усть-Жердянка, братская могила советских солдат. Ныне такой деревни не существует. Дома у него осталась жена Прасковья Ивановна и ещё четверо несовершеннолетних детей, переживших войну. Был награждён медалью "За оборону Ленинграда".
  Григорий Григорьевич Малахов (1914 года рождения, село Большой Колояр Наровчатского района Пензенской области) попал в плен 28 июня 1941 года. Он умер в плену 1 мая 1942 года в лагере Шлессвиг (Шталаг XD 310) в Германии. В селе Усть-Каремша Нижнеломовского района Пензенской области у него осталась жена Наталья.
  Иван Григорьевич Малахов (1919 года рождения, село Большой Колояр Наровчатского района Пензенской области) пропал без вести в августе 1941 года.
  Василий Григорьевич Малахов (1925 года рождения, село Большой Колояр Наровчатского района Пензенской области) пропал без вести в октябре 1943 года.
  267-й отдельный пулемётно-артиллерийский батальон РККА начал свой путь в Красногвардейске (ныне Гатчина) и участвовал в обороне Ленинграда и последующих боях в Эстонии. Он перестанет существовать уже после победы над Германией, летом 1945 года около Выборга.
  Николай Ильич Мельников, майор, командир 267-го отдельного пулемётно-артиллерийского батальона, возможно, прошёл войну, командуя своим подразделением.
  Старший лейтенант Андрей Семёнович Григорин (настоящее имя- Андраник Симонович Григорян) в начале войны был политруком 267-го отдельного пулемётно-артиллерийского батальона. Во время завоевания фашистами Красногвардейска, он и его резерв из тридцати человек прикрывал отступление батальона, дав ожесточённый бой захватчикам. Он и его люди держались порядка тридцати часов, но в итоге Григорин и ещё шестеро бойцов были схвачены и повешены при виде всех жителей в центре города.
  Точная судьба рядового Семёна Коробейникова автору сего рассказа неизвестна.
  В трёх километрах от села Большой Колояр Наровчатского района Пензенской области, где жила семья Малаховых, стоит село Рождествено-Тезиково, где жила семья Лукиных. Один представителей рода Лукиных также будет участвовать в Великой Отечественной войне, и вернётся домой живым и невредимым. Многими годами после окончания Великой Отечественной войны один представитель рода Малаховых и одна представительница рода Лукиных в бракосочетании образуют одну семью.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019