и всем кто нашел, и не предал свою любовь, во время войны, посвящаю.
"Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь".
От автора:
Если честно, я не знаю, что в этом рассказе выдумка, а что, правда. Всех действующих лиц уже давно нет на этом свете, а так как с моей точки зрения, ничего постыдного в их действия нет, то я взял на себя смелость оставить в этом рассказе подлинные имена его героев.
Я давно привык к тому, что каждое лето он приезжал к нам в город и останавливался в нашем доме. У него была самая простая совершенно заурядная профессия - заготовитель. Звали его Абдурахман абзи, но я звал его дядей, хотя он приходился дядей моей матери, следовательно, мне был двоюродным дедушкой. Жил он после войны на Севере и приезжал к нам в южный город в командировку, централизованно заготавливать для северных районов, фрукты, овощи, ягоды.
Меня он совсем не интересовал, и был просто данностью, близким родственником мамы, которая его принимала в нашем доме. Я и предположить не мог, что этот коренастый, среднего роста, обильно потеющий от жары, упитанный, с небольшим солидным брюшком, немолодой мужчина, вечно озабоченный закупками, погрузками и прочими совершенно мне не интересными делами, может быть героем самой настоящей романтической истории.
В 1970 году, когда дядя в очередной раз приехал к нам в командировку, у нас в городе началась эпидемия холеры.
Был введен карантин и выезд из города был запрещен. Все закупки сельхозпродукции прекратились, и дядя совершенно остался не у дел. Кроме того из - за холеры были отменены уроки в школе. Сентябрь был жарким и школьники ничуть не боясь эпидемий целыми днями гуляли, купались в реке и вообще чрезвычайно весело проводили время от души желая чтобы холера продлилась подольше.
--
Быстро мой руки и за стол, - мама строго посмотрела на меня, когда я вернулся домой проведя первую половину дня на песчаном речном пляже, - Опять весь день на Волге купался? Я сколько раз тебе говорила, не ходить на реку там холерные бациллы!
Я хмуро промолчал, не ходить купаться на речку в такую жару, было просто невозможно.
--
Оставь его! Все купаются, и он будет. Не уследишь и не запретишь, а запретишь, так он просто врать тебе будет. - заступился за меня дядя Абдурахман и похлопал по спине, - Давай за стол малыш, твоя мама таких вкусных кайнаров напекла, пальчики оближешь.
--
Сам знаю, - буркнул я.
На столе было все, чем была богата наша область, разварная осетрина, черная икра, фрукты, овощи, нарезанный ломтями сахарной спелости арбуз, и конечно горячие кайнары, без которых не обходится не одно татарское застолье. В центре стола красовалась бутылка водки, а перед каждым из мужчин стояли хрустальные рюмки.
Вообще то мама терпеть не могла водку, пьяных мужчин, и хмельные застолья у нас дома не водились, но тут уж ежедневно по сто грамм выпивать сам санэпидемнадзор велел, и мама была вынуждена смириться.
--
Сейчас я тебе горячих кайнаров принесу, вот только дожарю, - сказала мне мама и вышла на кухню.
Родитель мой, достал из под стола припрятанную бутылку. Быстро разлил водку по рюмкам, они с дядей мигом не чокаясь выпили. Бутылка снова была спрятана под стол, а та, что чуть початая стояла на столе, осталась не тронутой.
--
Матери не говори! - грозно предупредил меня родитель, - У мужчин свои секреты.
--
Знаю, - снова буркнул я.
--
Ну, давай рассказывай Абдурахман абзи, что дальше было, - попросил родитель.
От жары, выпитой водки, горячей обильной закуски дядя немного захмелел и расслабился.
- Ладно слушай, и ты племянник послушай, может и тебе интересно будет. Погрузили нас в эшелоны и привезли на Украину на сборный пункт стрелковой дивизии, там выдали обмундирование х /б, б /у (хлопчатобумажное, бывшее в употреблении), ботинки старые с новыми летними обмотками, винтовку трехлинейную к ней одну обойму, малую саперную лопату и вперед: "За Родину! За Сталина! Смерть фашистским оккупантам!".
Раскидали вновь прибывшее пополнение по подразделениям дивизии. Я попал рядовым бойцом в стрелковую роту. Вечером прибыли, а утром немцы наступление начали. Летом, сорок первого года, у наших и оружия то толкового не было. Винтовки, один пулемет на роту, водка, да русский мат, вот и все военное снаряжение. А немцы нация аккуратная, воевать по всей науке, приучена. Сначала самолеты бомбят, потом артиллерия бьет, танки вперед в атаку, а под их прикрытием автоматчики.
После того как самолеты отбомбились, а пушки отгрохотали, у нас от роты только треть и осталась. Ротный кричит: "Огонь!". Я глаза, зажмуренные от страха, открываю, за бруствер окопа глянул: "Мамочка моя родная!". Фрицы уже в трехстах метрах. Танки на нас прут. Остановить их нечем. Достаю винтовку руки трясутся, выстрелил в божий свет как в копеечку, пять раз и все, нет больше патронов. Лег на дно окопа. Что делать? Да ничего, только молится. Я и молился, матом через слово. Танки через окопы переехали, кого подавили, а кому повезло. Мне повезло. Наши бойцы, у кого кишка тонка, оказалась, окопы бросили, и драпать в тыл. Вот их в первую очередь танки с землей и смешали, а кого из танковых пулеметов постреляли. Только видать увлеклись преследованием немецкие танкисты, от своей пехоты оторвались. Как только танки через окопы прошли, ротный, даже не знаю, как звали его, орет: "В штыки их, под такую мать! Ура! Вперед!". И первый поднялся, за ним встали, те кто в живых остался встали, и бегом к немецкой пехоте, в рукопашную сцепится, хоть не зря подохнуть. Страшно было? Да нет, уже ушел страх, только и думал, как не задохнутся, да не упасть. Бегу, сам дышу как лошадь запаленная, винтовка наперевес, а мне навстречу немец, высокий худой рукава мундира закатаны в руках автомат. Приостановился он, автомат на меня направил, прицелился, рожу в гримасе скривил, сейчас даст очередь и все, иди Абдурахман в царство небесное. Только видно забыл его, немецкий Бог, то ли автомат дал осечку, толи патроны у него кончились, не знаю, только не сумел он выстрелить. Подбегаю к нему и эх, от души со всей силы, хрясь, всадил ему штык в брюхо. Рывком выдернул штык и к другому немцу бегом. Вот так! Вашу мать! Умирать так, умирать! Уже и пуговицу, у него на сером мундире видел, под которую штык загнать, только не вышло, вспышка перед глазами и сразу темнота. Еще мысль мелькнуть успела: "А умирать то, не так и страшно".
Очнулся, от боли, и тошноты. Чувствую, тащат меня под руки. Глаза открываю и вижу, несут меня ребята незнакомые в форму нашу красноармейскую одетые. А сами мы в колонне идем, по бокам немцы вооруженные идут и орут на нас, как овчарки лают. Вот так я в плен и попал. Потом рассказали мне ребята, что всех кого в плен взяли, что здоровых, что раненых, немцы на сортировку отправили. Тяжело раненых кто идти не мог, сразу кончили. Про остальных раненых, офицер немецкий, эсэсовец, сказал по русски пленным: "Хотите, что бы они жить остались, несите их, а нет, так мы их тут и добьем". Вот нас раненых и понесли. Ранение у меня ерундовое оказалось, в затылок прикладом вскользь саданули. Как очнулся, дальше уже сам пошел. Рвало сильно, шатало, но идти смог. Ребят тех, что несли меня, даже имен не знаю, только поминаю их в молитвах вместе с родственниками.
Почему не бежал? Эх, мальчик, силы идти были, а вот бежать не было. Вот там, в плену я и узнал, до какой низости и подлости может дойти человек, и до каких вершин душа может подняться. Не дай Аллах тебе узнать это!
Не помогло дядино пожелание, Я узнал об этом, только в другое время и на другой войне, в Афганистане.
- Как оно в плену было? А ты лучше у Шолохова прочитай рассказ "Судьба человека". Лучше и рассказать невозможно. Одно добавлю в плену ты для противника не человек, а так скотина говорящая, только скотина не домашняя, породистая которую лелеют и за которой ухаживают, а так вроде ненужной, паршивой дворняжки и ударить и убить можно, да только мараться и время тратить не хочется. Тут главное как ты сам себя чувствуешь, если скотиной, то скотом и будешь, а если человеком, то всегда есть возможность душу сохранить, на брюхо ее не променять. Вот так то мой мальчик.
Дотащились наша колонна до железнодорожной станции, а там погрузили нас в товарные вагоны. В вагоны набили пленных как сельдь в бочку, не лечь, не сесть, только стоять. Хлеба, воды нет, а про лекарства для раненых и говорить нечего. До пункта назначения не все доехали, почти все раненые в вагоне душу Богу отдали. Я выжил.
Когда прибыли и вагоны открыли, сразу охрана на нас орать, хоть на немецком языке, да все понятно, приехали, выходи строится. Выпрыгнули, построились, стоим ждем, что дальше будет. В голове только одна мысль, дали бы хоть попить сволочи. Но воды нам не дали. В полдень приезжают на машине немцы. Молодые, здоровые, веселые в черную форму одетые, эсэсовцы. И к нам. Один по русски с акцентом таким, уже после войны я узнал, что с таким акцентом в прибалтике латыши разговаривают, приказывает:
- Комиссары, коммунисты, командиры, евреи выйти из строя.
Ясное дело никто не вышел. Тогда эсэсовец паскудно улыбается и врастяжку так говорит:
- Кто выдаст комиссаров и жидов, тот получит возможность послужить великой Германии.
Тут один и выходит, мразь, и показывает на пленных, этот комиссар, этот коммунист, этот командир, этот еврей, человек двадцать назвал сволочь. А ведь, погань, даже не знал никого, так просто наобум показал, что бы выслужится, да шкуру сохранить. Эсэсовец улыбается так брезгливо, предателя хвалит:
- Хорошо, очень хорошо.
Отводят этих в сторону. Потом новый приказ: "Снять штаны и исподнее белье". Снимаем. Светимся голыми, засранными ж..., впалыми животами, и мужскими отростками. Эсэсовец вдоль строя идет, и члены наши разглядывает. Знаешь так, стеком член поднимет, посмотрит пидор, потом опустит и дальше идет. Ко мне подходит, смотрит, стеком мою гордость мужскую поднимает и радостно так восклицает:
- О! Юде! Жид!
И толкает меня к машине, где остальные эсэсовцы сидят. Потом я узнал, что если мужчине сделали обрезание детородного органа, то для нацистов, это доказательство, что ты еврей. Евреям, как и нам, мусульманам в детстве обрезание делают.
Стою у машины и думаю:
- Ну, братец, за компанию с евреями на тот свет пойдешь.
Эсэсовец, что постарше чином, спрашивает, а тот пидор со стеком переводит,
--
Еврей?
--
Нет, татарин, мусульманин, - отвечаю.
--
Татарин? Мусульманин? А почему у тебя х... обрезан?
--
Мулла в младенчестве обрезание сделал, так по нашим обычаям положено.
Эсэсовцы в машине рассмеялись, разглядывают меня внимательно.
Надо сказать, что внешне, дядя был белокож, светловолос, лицо округлое, нос прямой, глаза голубые, не ариец, но и на классический еврейский тип, был совершенно не похож.
Старший эсэсовец спрашивает, а паскуда со стеком продолжает переводить, - Значит, мусульманин? Тогда прочти на арабском языке суру из Корана!
Слава Аллаху! Милостивому! Милосердному! Что заставлял меня дед в детстве учить на память суры из Корана на арабском языке. Читаю в голос нараспев суру Фатиха на языке Пророка.
1.Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного.
2.Хвала Аллаху, Господину миров.
3.Милостивому, Милосердному.
4.Царю Дня Воскресения.
5.Тебе мы поклоняемся, Тебя молим о спасении.
6.Веди нас прямым путем,
7.Путем тех, кому Ты ниспослал милость Свою, кто не познал гнева Твоего и не впал заблуждение.
Закончил чтение.
Смотрит на меня старший эсэсовец и хохочет:
- Молись своему Богу, - говорит, - что мой дед был профессором ориенталистом в Берлинском университете, и что заставлял он меня учить арабский язык, а изучение этого языка без Корана невозможно, так что арабский с ивритом не перепутаю. Коран от Талмуда отличить сумею. Живи. - И толкнул меня обратно в строй.
А тех, кого по наводке предателя взяли, прямо у нас на глазах из пулеметов расстреляли.
Дальше отвели нас к водонапорной башне, дали попить, и погнали пешим порядком в концлагерь. Там разместили по баракам, дали бурды свекольной поесть.
Через неделю, выстраивают нас на лагерном плацу. Комендант выходит, с ним баба молодая, холеная, красивая. Одета в черный мундир без погон в обтяжку, в талии мундир широким кожаным ремнем перехвачен, галифе чуть на ж... не лопаются, высокие черные сапоги из лаковой кожи. Комендант через переводчика говорит:
- Хватит вам, русские свиньи, даром жрать наш хлеб. Кого госпожа Гертруда выберет, тот пойдет работать в ее имение, остальных отправим ломать камни в карьере.
В сорок первом, когда немцам казалась, что победа над Россией так близка, многих наших военнопленных из концлагерей отправляли работать в поместья и на предприятия частных лиц, естественно, если это лицо было арийцем. Так сказать на практике воплощали теорию деления народов на расу господ- арийцев, и рабов - недочеловеков. И с практической точки зрения это для нацистов было выгодно.
Идет баба вдоль строя, спина прямая, подбородок вздернут, в правой руке кнут, левой отмашку как солдат делает, бедрами покачивает, рассматривает нас как лошадей на ярмарке. Личико кукольное, а выражение, такое довольное и счастливое, как будто без мужского члена оргазм ловит. Подходит ко мне.
- Ах, ты, - думаю, - кобылка не покрытая, арийская сучка неудовлетворенная, амазонка недоделанная, попалась бы ты мне в другое время, я бы тебя так отжарил, забыла бы как кнутиком на мужиков замахиваться.
Видать почуяла немка мысли мои, раз кнутиком подбородок мне поднимает, в глаза надменно так смотрит, секунды две смотрела, а потом кнутиком в грудь меня толкнула, отобрала, значит, для работы.
Перед отправкой в поместье начальник концлагеря нас предупредил, что дальше мы будем без конвоя работать, жить в имении будем, и кормить нас там же будут. Кто плохо будет работать, того обратно в концлагерь отправят, а тут в лагере повесят.
Ладно, пригнали нас в имение, сначала дезинфекционным раствором обработали, от паразитов, потом переодели в старую гражданскую одежду, правда, все чистое и не рваное было. Затем управляющий стал по работам распределять, по русски он не говорил все больше жестами и затрещинами объяснялся. Я к лошадям попросился, знаками управляющему показал, что умею с ними управляться. Мы татары лошадей любим и понимаем, ухаживать за ними, с детства приучены. Посмотрел управляющий, как я лошадку чищу, кивнул мне. Значит, согласился отправить в конюшню работать. Но кулаком погрозил, смотри мол, хорошо работай.
Вот так в конюшне с лошадьми я и стал жить. В пустом станке уголок себе обустроил. Кормили нас нормально, а как же иначе, для работы силы нужны, суп, кашу, хлеб, давали, но строго по порциям, добавки лучше и не проси, а то получишь кулаком в морду. Ну, я к тому же овес, который лошади не доедали, распаривал кипятком и ел. По сравнению с концлагерем, просто санаторий.
Через две недели набрал мяса на костях, мышцы наросли, силы появились.
Лошади в поместье славные были, и рабочие и для верховой езды, и для запряжки в прогулочные повозки. Любил я их и ухаживал я за ними хорошо. Лошади не только уход нужен, ей еще и ласка и любовь нужна, вот тогда она здоровой и красивой будет, мои лошадки, аж прям лоснились. Когда чистил их, поил, кормил, все песни татарские напевал, по дому тосковал.
И другая тоска тоже была, мужчина я был молодой, здоровый, сил от овса хоть отбавляй, до войны успел свадьбу сыграть, так что прелесть женскую познал. Баб в имении полно было в основном полячки, что на работы в Германию угнали. А из немцев только один мужик управляющий был, да и то на старого кабана похожий, пивом от него за версту несло, все остальные мужики - пленные. Молодые немцы то все на фронте были. Где молодые бабы и мужики вместе работают и живут, там война не война, а до е...и, все равно дело дойдет. Стали наши бойцы с работницами пошаливать, любовными играми заниматься.
А мне все хозяйка, немочка по ночам снилась. Днем я ее часто видел, любила она в форме черной щеголять, форма то все ее прелести подчеркивала, фигурка точеная, груди высокие, личико светленькое, волосы белокурые до плеч, ножки стройненькие. Ходит, бедрами покачивая, и все улыбается чему-то. Гляну на нее, а пятая конечность как кол дубовый встает.
Раз днем заходит она в конюшню, кобылу свою посмотреть. На меня ноль внимания. Лошадку гладит, на ушко ей, что-то шепчет, то так повернется то эдак. Я смотрю, одна она, во дворе никого нет, днем то все на работе были. Чую горю весь, от немки глаз оторвать не могу, а член как штык трехгранный стоит, не согнешь и не сломаешь. И как тогда в штыковую атаку, так и сейчас кинулся я на немку, она и ахнуть не успела, как я ее в стойло затащил, на сене разложил, галифе с нее сдернул. Как сейчас помню, пахло от нее, так, что с ума можно сойти, хотя, казалось бы, куда уж дальше то сходить. Она сначала выгибалась все не давалась, но и не кричала, а потом раз обмякла и постанывать начала. Ну, я и так ее и эдак, и разэдак, по всякому сделал. Не подвела силушка степная, татарская, табунным жеребцом я госпожу немецкую покрыл.
Закончил я дело свое, да не один раз, надо сказать, встал, что делать дальше, не знаю. Стою и улыбаюсь как идиот. Немочка поднимается, галифе не спеша, застегивает, форму свою черную поправляет, и как мне правой ручкой, ладошкой нежной по щеке хлестнет, раз, а потом еще раз. Отворачивается от меня и бегом из конюшни.
Все ясно, думаю, сейчас позовет, кого из немцев, и все, разделают меня как кабана, в мясной лавке. И знаешь, хочешь, верь, а хочешь, нет, но и когда в себя я пришел, то и тогда о сделанном не пожалел. Чувствовал, что вроде как от души отлегло, одно было жалко, что в последний раз мне бабы коснуться довелось.
Жду, значит, когда придут за мной, час жду, второй, нет никого, а уж вечер наступил, работники с поля пришли, лошадей рабочих привели, а их надо и напоить, и накормить и почистить. Взялся я за работу. Заходит в конюшню немец, управляющий и пальцем меня манит, я к нему, рук, ног не чую. Вот думаю, и дождался. Ведет он меня, во флигель, а там душевая, знаками показывает, мойся мол, мыло душистое сует, на одной полке показывает, где бритва и помазок лежат, а на второй полке белье новое. У меня так от сердца и отлегло, и так хорошо на душе стало, впору плясать и песни петь. Привел я себя в порядок, ну думаю все понятно: баба она есть баба, хоть татарская, хоть русская, а хоть и арийская.
Ночью значит, я к немочке в господский дом в спальню полез. Довольный как кот мартовский и готовность у меня соответственная. Открываю в спальне дверь, а там немочка голенькая у кроватки стоит. Я к ней. Ручки для объятий раскинул, душа пылает, все остальное тоже. Немочка соблазнительно так нагибается, и ... берет с пола ведро с водой, да как в меня плесканет, вода ледяная. И все! Был кот мартовский, а стала курица мокрая, жалкая, смешная. А она одуматься мне даже не дает, хвать с кровати кнут, и пошла меня, этим кнутом хлестать, куда у меня только силушка степная, да удаль татарская и подевалась. Бьет меня, а я терплю, не кричу, думаю, побьет, а потом пожалеет. Нет, не пожалела, как экзекуцию закончила, так халатик на себя накинула и кнутиком мне на дверь, вали, мол, отсюда.
Все, как и прежде стало, я в конюшне работаю, вздыхаю, лошадушек холю, хозяйской кобыле, на жизнь и любовь безответную жалуюсь, она голубушка, то есть кобылка, а не хозяйка, головой мне кивает, сочувствует. Хозяйка по поместью своему разгуливает, только форму свою на платье поменяла, впрочем, ей так больше шло, была сучка арийская, а стала нормальная красивая баба. В конюшню она больше одна не заходила. Вот только если увидит, что не смотрит никто из посторонних, так себя по груди нежно ручками погладит, а мне язык покажет, что, дескать, ты хочешь, да я не дам. Игралась значит со мной так. Нет, милая, думаю про себя, и тебе, и хочется и колется, да фюрер не велит.
В октябре работы полевые закончились, даровые работники, пленные, стали с немецкой, практической точки зрения, дармоедами. Значит, пришла пора лишние рты обратно в концлагерь отправлять, на зимовку. За себя я не боялся, хороших конюх и зимой в хозяйстве нужен. Да и чуял, что не отправит меня немка, видела она, понимала, что как женщина мне нравится, а любой бабе это приятно, и я ей нравился. Почему так решил? Словами это объяснить не могу, такие вещи без всяких слов чувствуешь.
Приезжает из лагеря за пленными конвой. А там среди немцев, тот самый, гад, что эсэсовцам комиссаров и коммунистов выдавал, в форме черной, на ремне в кобуре парабеллум, плеточкой тварь поигрывает. Немцы - охранники к управляющему пиво со шнапсом пить пошли, а этот начал пленных строить, материть, да плетью бить, власть свою поганую показывать. Смотрю я на него, и кипит во мне все, кровь в голову бросилась. Все забыл, страх, немку, все. Только вижу морду его пакостную. Подхожу к нему, здорово земеля, говорю, что тебя к господам, водку пить не позвали, ну пойдем ко мне, есть у меня шнапс, угощу. Не почуял, гадина, что час его смертный пришел. Ухмыльнулся он так противно, давай говорит, угощай, все меньше плетей получишь. Заходим в конюшню, я впереди он за мной. У станка вилы стояли, вот их я и взял. Оборачиваюсь и раз, эх, вилы предателю прямо в брюхо всадил. Он только вскрикнуть, тихо так, и успел. Лежит, хрипит, кровью истекает, черту душу отдает, а меня трясет всего. Слышу шорох за спиной, оборачиваюсь, а там немочка стоит, я плечами пожал, видишь, мол, как все получилось. А у нее в глазах, ужас так и плещется. В тот день она опять свою форму одела, на талии ремень, на ремне черная лакированная кобура с дамским пистолетиком "Вальтер". Достает она пистолет, затвор передергивает, сразу видно, что стрелять умеет. Вот и все, думаю, больше мне тебя не крыть. Стреляет, раз, два, три, всю обойму выпустила, да только не в меня, а в гаденыша того. На выстрелы немцы прибежали. Что такое? Что случилось? Немочка спокойно так объясняет, что набросился на нее в конюшне пьяный солдат, а конюх защищая ее, ударил его вилами, а она добила его из пистолета. Поверили ей солдаты или нет, не знаю. Только муж законный у этой госпожи Гертруды, был каким то большим чином в СС и воевал на Восточном фронте. Так, что сделать ей ничего нельзя было. Да и было бы ради кого, дело раздувать? Предатель он и для немцев предатель, не стоит он того, чтобы из-за него истинной арийке нервы портить, да и себе неприятностей искать. Похвали меня немцы, что я за госпожу вступился, и уехали. А труп предателя в скотомогильнике закопали. Вот так то.
Как охрана уехала, так управляющий меня из конюшни во флигель перевел, живи, мол, теперь здесь. Одежду хорошую мне дал. Кормить хоть и с прислугой стали, но с господского стола. Все так и поняли, что благодарит, госпожа, раба своего верного, за службу и спасение. Да разве кто иное тогда мог подумать? Да, кроме того случая, в конюшне, и не было ничего между нами. Выбрал я удобное время и Гертруде в ножки поклонился, она ласково так усмехнулась, головой кивнула, приняла, значит, благодарность. Я все думал, как к ней подъехать, ну по-хорошему, значит объяснить, что любовь у меня и все такое. Не получалось, обиходные слова, я на немецком языке, уже знал, а вот объяснится с хозяйкой, все не выходило. Смешно это наверно, но когда ее в конюшне силой брал, не робел, а тут слово сказать боюсь, и в глаза лишний раз не смотрю, а если когда встретимся взглядами, то, как мальчик не целованный краснею. И она иной раз задумчиво так на меня взглянет, будто тоже не знает, что дальше делать. Такая значит у нас любовь на одних взглядах, была. Глупо конечно. Оба взрослые были, молодые, здоровые, красивые, знали, что хотим, а только переглядывались.
Перед самым сочельником, утром, приезжают к нам в поместье офицеры немецкие, все в черной форме, а ними один гражданский, пастор. В дом господский заходят, с Гертрудой о чем-то беседуют, о чем не знаю, не мое это дело. Только выходит из дома управляющий, а он меня за работу с лошадьми ценил, и говорит мне, ты госпоже на глаза не попадайся, у нее русские мужа на фронте убили. После обеда немцы уехали. Я сижу в своем флигеле как таракан в щели. Думаю, что же дальше то будет.
Ночью я уже спать лег, открывается во флигеле дверь, и входит моя немочка, на ночную рубашку, шубку накинула, а коньяком от нее разит как из бочки, и еще бутылка полная в руках. Обнял я ее, погладил, ну вроде как утешаю, а она шубку скинула, раз меня и на кровать толкнула, рубашку ночную сняла, вся голенькая, дрожит, и ко мне жмется. В общем, всю ночь я ее утешал, не так как тогда в конюшне, а по доброму ласкал, нежно. В перерывах коньяк с ней пили, я, кстати, тогда впервые, настоящий французский коньяк и попробовал. На рассвете она к себе ушла.
Вот так все и началось. Каждую ночь я к ней ходил. Она без мужика долго была, я без женщины, оба оголодали, по любви. Баба она классная была, нежная, на любовь охочая, с выдумкой, я то многие вещи с ней впервые и узнал, раньше даже и не думал, что так тоже можно, ну и я, конечно, не подкачал, осечек не было. Меня она Аркадэк, звала. На немецком языке, имя: Абдурахман, выговорить невозможно, вот она и переименовала меня, а себя просила Гердой называть. Жизнь вся на день и ночь делилась. Днем я хожу как муха сонная, силы на работу еле находил, а уж ночью спать почти и не приходилось. Правда немочка моя понимала, зачем мужику силы нужны и откуда они берутся, из конюхов меня быстро в помощники управляющего перевели, а там работы почти и не было, а после обеда я во флигеле отсыпался, сил для боев на любовном фронте набирался. Надо сказать, от этого дела, похорошела Герда, она и раньше красивая была, только какая то неустроенная, а тут прямо расцвела, спокойная стала, добрая.
Господи! На все воля твоя. Много ли человеку надо? На мой взгляд, не так уж и много, а все что мне для счастья надо, мне Герда дала. Думаю, что тоже в долгу не остался.
Там на Востоке, немцы и наши в страхе и ненависти, калечили и убивали друг друга, голодали, мерзли, вшей кормили, а я тут под пуховым одеялом по боком у любимой женщины горя не знал. Бывало, как увижу немца, в военной форме, так и думаю: "Давайте, давайте, козлы рогатые, воюйте за свой третий рейх, а мы русские, тут, баб ваших крыть будем". В общем, свой воинский долг перед страной, я в постели немецкой выполнял, и очень хорошо выполнял.
Знал ли кто про наши отношения тогда? Управляющий точно догадывался, но видать решил, что не его дело, за хозяйкой следить, ну и горничная, что за бельем постельным следила, тоже знала, но она полька была, от хозяйки полностью зависела, так что сообщать куда следует, не в ее интересах было.
Нет, я не был участником антифашистского сопротивления. Герде о преимуществах социализма не рассказывал, были разговоры и занятия по интереснее, а интернационализм я с ней так сказать на практике воплощал. Ячеек подпольных не создавал, листовки со сводками Информбюро, не расклеивал, мины на дорогах не ставил, немецких солдат тайком не убивал, продукцию имения, что в немецкую армию шла, не травил. Вот чего не было, того не было.
Весной сорок второго, новый сезон работ в имении начался, управляющий в концлагерь, за работниками поехать не смог. Он уже неделю пил запоем, ходил опухший, злой и все ругался. Берет меня Гертруда с собой, в концлагерь, переводчиком, я к тому времени на немецком языке не только стал говорить хорошо, но и читать и писать научился, Герда научила. Приезжаем в концлагерь, лагерное начальство вокруг Гертруды увивается, как же богатая вдова, к тому же красивая. Ее сразу начальник лагеря к себе в дом пригласил, и все офицеры туда же табуном поперлись. А мне поручили работников выбирать. Построили эсэсовцы, пленных наших ребяток, а у них кожа да кости, вид забитый, от голода ветром шатает, одна надежда выжить, это на работу в имение попасть, да там подкормиться. Иду я вдоль строя, сытый, здоровый, хорошо одетый, и сердце у меня кровью обливается. Совесть, хоть и не виноват я ни в чем, мучает, солдатам нашим, в глаза боюсь посмотреть. Выбрал, я для работы самых доходяг, почти все больные, если не подкормить, да не подлечить не жильцы на свете. Немцы эсэсовцы смеются, что, мол, для топки печей этих покойников набрал, а я вежливо отвечаю, что не их это дело мне указывать, их дело приказ начальника исполнять, а он ясно сказал, кого управляющий госпожи Гертруды выберет, того в имение и отправить. Посмотрела Гертруда, кого я выбрал, ничего мне при лагерном начальстве не сказала, только губы в ниточку сжала. Приезжаем домой, тут она мне форменный скандал и закатила. Кричит, что я ее разорю, что всех не пожалеешь, что от русских своих сентиментальных привычек отвыкать надо, ну и все такое. Я смолчал, со своей хозяйской, немецкой точки зрения права она. А я, ну не мог просто по другому поступить, не мог и все тут. Отвела она душу криком, но назад в лагерь никого не отправила. Управляющий тоже промолчал, потом он по пьяному делу, мне признался, что сын его как раз в это время в плен к нашим попал. Плачет пьяными слезами, говорит, что мол, если я русских тут пожалею, может и моему Паулю, кто поможет. Ведь есть же Бог на свете. В общем, утряслось дело. Наших ребят подлечили, подкормили, послали работать, вот только меня к ним командовать и близко не подпускали, да мне и не надо было.
Летом сорок второго приезжают к моей хозяйке гости. Офицеры, кто с женами, а кто и без. Надо сказать, когда в имение посторонние приезжали, я к себе во флигель уходил, чтобы глаза немцам не мозолить. Обычно гости у нее до ужина оставались, а вечером уезжали. А тут, как мне горничная сказала, ночевать в имении собрались. В ту ночь я к Герде, не пошел. Под утро слышу крики, я бегом в господский дом, думаю, что с Гердой случилось. И точно, держит Герда за шиворот, пьяного офицера и ругается почем зря. А тот в ответ кричит, мол, вы фрау, долг истинной немки не выполняете, героев третьего рейха не любите, не утешаете их по женски, перед отправкой на фронт. Герда как двинет ему кулаком в челюсть с разворота, тот и покатился, а она смеется, если ты герой с русскими также воюешь, то понятно почему, немецкая армия еще не в Москве. На этом дело вроде, как и кончилось. "Герой" уехал на фронт, а я Герду еще больше зауважал, ну думаю не только "есть женщины в русских селеньях", среди немок тоже такие попадаются, просто так не возьмешь, обожжешься.
Раз лежим мы с ней в постели, а она против обыкновения, не очень на любовные игры настроена. Все смотрит на меня и себя по животу поглаживает. Я спрашиваю, что болит, а она молчит. Потом отвернулась от меня, трясется вся и плачет. Поревела, поревела и говорит мне, что мол, о ребеночке мечтала, о девочке, с мужем у нее не получалось, а вот от меня беременна. Только нельзя ей рожать, если узнают, что от пленного ребенок, то дите, по закону о чистоте крове, убьют, ее в концлагерь, а меня повесят. Утром уехала она в город, на операцию. Вернулась, бледная, заплаканная, вся как побитая. Вот так война проклятая, и здесь нас достала, законами своими плод любви нашей убила. И знаешь, смерть дитя нашего не рожденного, еще больше нас сблизила. Даже не знаю как сказать, ну душевно что ли.
Осенью в сентябре у Герды день рождения, было, набрал я цветов полевых и к ней с поздравлениями. Выпили по бокалу шампанского. Она пристально на меня смотрит и спрашивает:
--
Ты Аркадэк, сказку о Снежной королеве, знаешь?
--
Нет, - отвечаю, не знаю.
--
Сказка есть такая, - рассказывает, она мне, - что жили и любили друг, друга мальчик и девочка, Кай и Герда. Но Снежная королева, похитила мальчика, и увезла его в свое Снежное королевство, и сердце его заморозила. А Герда пошла его искать и так сильна была ее любовь, что все, даже разбойники ей помогали. Нашла она Кая, а сердце его Снежная королева заледенила, и нет в нем ни любви ни памяти. Но Герда оказалась сильней Снежной королевы, ведь любовь всегда сильней, холода. Растаяв рухнуло Снежное королевство. Оттаяло сердце Кая он узнал свою Герду и они вернулись домой. Жили потом долго и счастливо. Я когда маленькая была все Гердой себя воображала, представляла, как за своим Каем в Снежное королевство пойду. А выросла, вышла замуж по расчету, чтобы семье своей помочь, уже и решила, что любовь сказка красивая, да не про меня будет рассказана.
--
К чему, - спрашиваю, - ты мне сказку эту рассказала?
--
К тому, - отвечает мне, она, - что Герда это я, а Снежная королева - война. Сколько она мальчиков похитила, сколько сердец заморозила, но любовь все равно победит, рухнет Снежное королевство, и сердца все равно оттают, вот как твое и мое, сердце от войны оттаяло.
Такие вот сантименты и телячьи нежности.
В ноябре сорок четвертого, в имение приехали гестаповцы. Написал, кто-то на нас донос. Меня арестовали, избили и в машину засунули, а Герде начальник их, он в свое время тоже к ней подкатывал, только получил от ворот поворот, кричит:
--
Сука! Русская подстилка! Немцы за третий рейх, жизни свои отдают, а ты тут ноги перед русским ублюдком раздвигаешь, в концлагерь тебя надо отправить.
Герда ему в ответ орёт:
--
Руки у тебя коротки меня в лагерь отправить! А жизни свои немцам, надо не отдавать, а со своими женщинами продолжать. Вот тогда и перед русскими никто ноги раздвигать не будет.
Выругался гестаповец и к машине. Выехали мы со двора, смотрю я, а Герда за машиной бежит плачет и кричит:
--
Аркадэк! Аркадэк! Не забывай меня!
Думал, забьют меня гестаповцы, до смерти, но ничего обошлось. Порядок есть порядок, отвезли меня в концлагерь, а коменданту сказали, чтобы он приказал меня повесить. Только спасла меня Герда, через управляющего дала взятку коменданту золотом, тот меня не повесил, а от греха подальше, отправил этапом, в другой концлагерь, даже лагерный номер поменяли. Откуда знаю об этом? Да перед этапом устроили мне свидание с управляющим, он мне продукты передал, да про все эти дела, рассказал. Герду тоже в лагерь не отправили. У нее в Берлине, кто-то из знакомых был каким - то начальником. Она ему подарок золотом и камешками, а он ее от гестапо защитил. Дело то к концу войны шло, немцы, кто поумнее, золотом впрок запасались, а на чистоту крови, и кто с кем спит, всем уже наплевать было. Так, что брали нацисты все уровней взятки, еще как брали.
Лагерь, в который меня отправили, наши, Красная армия значит, в апреле сорок пятого года, освободила. Охрана лагерная к тому времени из стариков и подростков состояла, фолькштурм, они нас пленных, особенно русских не трогали, тоже понимали, что третьему рейху конец.
Танкисты, что в лагерь вошли, нас накормили, лекарств дали. Радости то было, и сказать невозможно, войне почти конец пришел, нам свобода, скоро домой. Плакали мы все от радости. Конец войне! Смерть это суке! Весной сорок пятого рухнуло Снежное Королевство.
Всех пленных в фильтрационный лагерь отправили, сначала нами контрразведка армейская занималась "СМЕРШ". Шпионов, пособников и предателей выявляли. Про то, что я у немки помощником управляющего был, в лагере, куда меня этапом отправили, никто не знал, а то запросто или в пособники или в предатели бы попал. В общем, проскочил я "СМЕРШ". На родину нас в товарных вагонах переоборудованных в теплушки отправили. Паек дали, переодели с лагерных складов в старую военную форму, только без знаков различия. Думали все домой, домой, война то кончилась. Перед отправкой митинг был, нам говорят: "Солдаты! Родина - Мать ждет вас!" Мы ликовали. Как же победители!
Только мы советскую границу пересекли, на крыши выгонов пулеметы, в тамбуры конвой из войск НКВД, и вперед на Север.
Привезли, выгрузили на станции. Офицер из НКВД нам бывшим пленным, постановление Особого совещания при НКВД СССР зачитал. Всем пленным с нашего состава чохом, не разбирая, без следствия и суда, объявили, что мы раз в плен попали и живыми остались, значит предатели Родины. Вот и получите предатели по пять лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Вот так из огня да в полымя, из одного лагеря в другой и попал. Был военнопленным, а стал зэком.
Обидно было? Да не то слово, что обидно, не понимали мы за что? Наша что ли вина, что почти безоружными нас под немецкие танки бросили? Судить тех надо было, кто дивизии и армии на убой бросал, кто думал мясом нашим бронетехнику остановить, кто начало войны проворонил, но судили они.
Многие тогда в зоне сломались, немецкие концлагеря выдержали, а тут ломались. А если у человека душа сломлена, то и тело долго не живет.
Смертность в зоне высокая была. Другие все письма товарищу Сталину писали, верили, что не знает, он всего, просили разобраться, объяснялись в своей любви к вождю народов, отцу родному. Ответ был, как не быть, переводили таких писак в штрафной лагерь, а оттуда прямая дорога на кладбище.
Я тоже написал, только домой, жив, здоров, нахожусь в зоне как враг народа. И ответ получил, от супруги разлюбезной, отказалась от "врага народа" жена моя верная, и развод оформила.
После лесоповала, каждую ночью во сне ко мне Герда приходила. Все плачет, плачет, да молится, а потом утешает, все будет хорошо, жди. И я ... да что там говорить, просыпался и выл тайком по ночам.
Через шесть месяцев после начала отсидки, когда я уже от голода загибался, вызывают меня к начальнику оперативной части зоны. Он мне и говорит, что приехали твои родственники и дает мне свидание. Иду на свиданку и гадаю, кто же мог ко мне приехать? Открываю дверь в комнату, а там сестра моя, бабка твоя, приехала, с ней рядом муж ее, твой дед значит. По обнимались, поговорили, поплакали и все, конвой заходит, конец свиданию. Только успел дед твой шепнуть мне, что привез он красной рыбы и икры, много всего привез, и отдал это начальнику, а тот обещал помочь.
Не обманул начальник, помог. С гиблого лесоповала меня перевели работать на склад, а потом и вовсе в безконвойники определил. Дед твой, царство ему небесное, каждую осень и весну начальнику посылки с рыбой и икрой слал. От своей семьи отрывал, от матери твоей отрывал, а мне помогал. Вот так я и выжил.
Отмотал я свой срок и вышел на свободу в пятидесятом году. Домой уехать не могу, все-таки ссыльнопоселенец, надо здесь жизнь устраивать. Нашел работу. На Севере тогда больше половины населения были бывшие зэки. И потому особенно нас и не чурались. Работу делать кому-то все равно надо, а где их с чистой анкетой на Севере найдешь? Мужиков после войны мало осталось, и нами бывшими зэка женщины не брезговали. Повстречался и я с хорошей девушкой, женился, сын у нас родился. В пятьдесят шестом году, нас бывших пленных потихоньку без особой огласки реабилитировали. Так жизнь и наладилась.
Дядя Абдурахман часто прерывал рассказ, выпивал, и снова продолжал, ровным без особых эмоций голосом. Мы молчали. И только когда дядя закончил говорить, мама удивила меня. Первый раз на моей памяти, мама достала еще две рюмки, налила в одну из них чуть, чуть водочки для себя, во вторую для меня сока, и глухим ломающимся голосом предложила:
- Давайте, выпьем за Герду, за любовь, и что бы Снежная королева, наших мальчиков не забирала.
Мы все выпили. А через неделю дядя уехал.
Потом он еще несколько раз приезжал к нам, но больше никогда к этой истории не возвращался.
В тысяча девятьсот девяносто третьем голу я получил письмо, от тети Оли, второй жены дяди.
"Дорогой племянник! Сообщаю тебе, что твой дядя Абдурахман, умер. Перед смертью, в бреду, он все звал, какую то Герду. Кто она я не знаю. Если ты знаешь, ее, то сообщи ей, что твой дядя вспоминал о ней в день своей смерти".
Я не знаю, что в этом рассказе выдумка, а что правда, но если все было так как рассказывал дядя, то счастливы люди нашедшие и сохранившие любовь среди ненависти и смерти. Этот мужчина и эта женщина победившие Снежную королеву. И пусть память об этой любви сохранится, хотя бы на этих страницах. Аминь.
Песнь песней Соломона. Библия, Ветхий Завет.
Для тех, кто не знаком с основами Ислама, хочу пояснить, обрезание у мусульман, не религиозное требование, а скорее гигиеническая норма, не обязательная для принятия Ислама, но имеющая силу обычая. У иудеев обрезание является религиозной обязанность при принятии иудаизма и носит наименование "гиюр"
КОРАН. Смысловой перевод профессора Б.Я. Шидфар. Москва. Умма. 2004
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
