У кого-то на них наверняка хранится более обширное досье: рост, вес, дата рождения, послужной список... Я же перед вылетом спецназовцев на задание успел по просьбе комбрига Зарембы записать лишь по две-три странички из того, что они сочли нужным рассказать мне о своей жизни.
Сейчас, когда спецназовцы не вернулись, когда молчит мой телефон, остается единственное желание: показать московским "архивариусам", кого они посылали на верную смерть. Чтобы они приобщили мои короткие записи к тем данным, которые казались им более важными, -- рост, вес, дата рождения, послужной список...
Часть первая
Женский пляж
Глава 1
На суше "SOS" не принимается
Состав тянулся обреченно, будто машинисты знали о засаде и предстоящем грабеже. Но увы: кто загнал себя в колею, личной судьбой не распоряжается.
-- Давай-давай, -- прекрасно ведая, что поезду деваться некуда, говорили и поджидавшие добычу налетчики.
Машинист послал в преддождевое небо несколько коротких гудков. Может, так требовалось по инструкции, но один к одному вышел сигнал "SOS". Морзянка ткнулась в одну гору, во вторую, исцарапала себе бока в глухом извилистом ущелье и окончательно расшиблась о скалы, клыкасто ощерившиеся вдали. На них, повиснув клочьями, и умолкла.
В этот момент впереди прогремел взрыв. Он взметнул узкие ленты рельс, в воздухе поотрывал и отбросил прицепившиеся к ним черные обрубки шпал, оставив после себя запах тротила и сгорбленный стальной узор. Поезд подобно загнанному в угол зверю теперь уже надсадно заревел, попятился. Но куда отступать, ежели и сзади щелкнул хлыст: "Стоять!"
Он один стоял на затоптанной, покрытой шрамами и перетяжками спине БТР. Черная разлапистая борода, длинные, свисающие на плечи волосы, перехваченные зеленой исламской лентой с арабской вязью и эмблемой волка. Угрюмый, знающий себе цену Одинокий Волк. Остальные из его команды залегли в дубовой роще, подгадавшей вырасти аккурат к началу войны и теперь охотно и зло помогавшей им воевать с федеральными войсками. Затем спокойно, размеренно, на автомобилях, -- затмив дерзостью индейцев времен покорения Дикого Запада и даже летучие отряды самого батьки Махно, -- налетчики двинулись к сжавшейся коричневой гусенице грузового поезда.
-- Вскрывать пятый, шестой, десятый и двенадцатый вагоны, -- сверившись с записями в блокноте, отдал приказ Одинокий Волк. Сам, покачиваясь в такт с бронетранспортером на неровностях, подъехал к тепловозу. Пружинисто спрыгнул, привычно отбросил назад непокорно взметнувшиеся волосы.
Машинист и его помощник лежали вниз лицом. На их вывернутых назад руках поблескивали наручники.
-- График не выдерживаете, товарищи железнодорожники, -- пожурил Волк, перешагнув через пленников. -- Целых семь минут задержки. Заставляете волноваться, думать неизвестно что. Следующий раз так не поступайте.
Похоже, железнодорожники теперь жалели, что не опоздали на час, на два, навсегда. И уж наверняка молча клялись, что, если останутся живы, никогда не поведут локомотив в сторону Чечни.
-- Как погода в Москве? А здоровье вашего Президента?
Вопросы не для ответов, а в пустоту, чтобы подчеркнуть свое безраздельное господство: хочу убиваю, хочу милую. А под настроение еще и разговоры веду. Да и приятно поинтересоваться самочувствием Ельцина у людей, которые лежат, уткнувшись мордой в пропитанную мазутом и мочой насыпь. И угадать, чего они в данный момент желают Президенту.
-- Если останетесь живы, передадите ему привет от чеченских волков. Он так и не понял, кого тронул. И зачем. -- Усмехнувшись, заскрежетал горными ботинками вдоль состава.
Когда-то закончится стрельба, сменятся правители, не сумевшие предотвратить чеченскую бойню, а народ будет помнить тех, из-за чьей бездарности его тыкали носом в мазут и мочу... Из помеченных вагонов в подошедшие "КраЗы" грузили мешки, коробки и ящики с продовольствием, стройматериалами. Все, что нужно для долгой войны. Работали пленные солдаты, которые по мере приближения Волка сгибались уже не под тяжестью груза, а под его взглядом. Боевики держали пленников под прицелом, пиная под зад тех, кто мешкал или пытался передохнуть.
-- Ильяс, -- произнес себе под нос Волк.
Однако тот, кого назвали по имени, отчетливо услышал командира и мгновенно вырос рядом. Впрочем, рядом с Волком вырасти невозможно: на фоне двухметрового кудлатого начальника остальные боевики казались приземистыми, незначительными, даже если они были с макушки до пят обвешаны оружием.
Ильяс был перепоясан пулеметной лентой, а сам "красавчик" покоился у него на плече. Аккуратная бородка, тщательно подогнанный камуфляж подчеркивали его щегольство, но что такое пичужка, пусть и приглаженная, перышко к перышку, по сравнению с медведем? Вытянула шею, замерла, потеряла и голос, и вид.
-- Вскрой последние шесть вагонов. Искать ничего не нужно, они пустыми вышли уже из Москвы.
-- Есть! -- по-армейски отозвался щеголь и с удовольствием выпорхнул из-под взора командира.
Если прогремевшие взрывы небо еще выдержало, то теперь дождь сорвался сверху и разбился о землю. Ни добрым молодцем, ни резвым скакуном не стал, -- с первой минуты превратился в занудливого и враз надоевшего всем дряблого старикашку с шамкающим и чавкающим ртом.
-- Живее, шевелись! -- потребовали от пленных надсмотрщики. -- Мокни тут из-за вас.
Не "вертушек" боялись, не появления бронегруппы федеральных войск -- их беспокоила только непогода. Значит, где-то рядом с поездом притаились расхлябанность и предательство. Одинокий Волк вернулся к тепловозу. Дождь ненасытно клевал тела лежавших на земле железнодорожников. Заодно пытался пощипать и молоденького охранника с крупной родинкой на щеке, но тот забрался в кабину и поглядывал оттуда на происходящее. Изредка жужжал фонариком, найденным в вещах арестантов. И лишь приближающийся командир прервал его благостное пребывание в тепле и сухости.
Крайними, правда, все равно оказались пленники: если Одинокий Волк перед этим перешагнул через них, то охранник, не желая грязнить полусапожки, прошелся по их спинам. Не заметил, что вызвал недовольство старшего. Судя по всему, молодой волчонок состоял в близком родстве с командиром, иначе вместо Ильяса бегал бы он открывать вагоны или стоял бы на охране русских солдат.
По-видимому, дело обстояло именно так, ибо командир ничего не сказал охраннику. Перепрыгнул с насыпи на отмытую от пыли тушку бронетранспортера, дал отмашку механику-водителю. Тот плавно тронул машину в сторону рощи, за ними потянулись груженные под завязку "КраЗы".
По образовавшимся колеям погнали пленных. У разграбленного состава остались лежать лишь железнодорожники: им повезло больше, чем угнанным в плен солдатам. Пожилой не скрывал слез, помощник рассматривал красные полосы, оставшиеся от наручников. К их спинам виновато и побито притулился мокрый тепловоз...
Глава 2
"Никто, кроме вас"
Чем больше слякоти на улице, тем уютнее в кабинетах. Даже в самых казенных. Правда, нынешняя политическая элита, эти мальчики с митингов, впорхнула в государственные апартаменты словно не для державных и многотрудных дел, а для кутежа на одну ночь. А потому в первую голову пожелала для себя комфорта и благ.
Вместе с мусором и затхлостью евроремонты вынесли из чиновничьих кабинетов строгость, деловитость, книги, а главное -- чувство ответственности. И вот уже раскованность не отличить от расхлябанности. Удобства -- ради отдыха, а не как стимул в работе. В открытую утверждалось господство кайфа и всесильности, подтвержденное обилием телефонов и кнопок для управления людьми, деньгами, территориями, политическими движениями. Обязательным антуражем власти стали всевозможные кофейные уголки для светских бесед и утех с молоденькими секретаршами. Закон взращенных в заграничных командировках первых демократов: на первом месте я, начальник, а все остальное потом.
Истинные демократы, эти романтики-мечтатели о светлом будущем вседозволенности и демократии -- но не страны! -- оказались отброшенными прочь своими более наглыми и практичными "заграничными" попутчиками. И покаются позже: мол, мы стреляли только в коммунизм, и жаль, что попали в Россию... Бог им всем судья, -- стрелявшим, заряжавшим ружья и подносившим патроны. Он милостив, но это не значит, что все будут прощены и попадут в рай. И стояние со свечами в храмах под телекамерами не спасет. Покаяние начинается в душе, озвучивается не всегда и позднее...
Пока же в стенах кабинетов слышались не покаянные, а совсем иные речи.
-- Что наш Туркмен?
-- Как всегда, думает, что сеет ветер.
-- Наши указы готовы ему на подпись?
-- Ждем лишь удобного момента.
-- В первую очередь проталкивайте чеченскую папку. Остальное может подождать.
-- Ясное дело.
Разговор на некоторое время иссяк. Хозяин кабинета постоял у широких окон, из которых были видны кремлевские башни. Вслушался, как подобает по новой моде, в дальний звон колоколов...
Ох, Москва-Москва, златоглавая вверху и переполненная сцепившимися пауками-политиками внизу. Город, где творится вся эта гнусность, которую объявляют потом мудрой политикой. Здесь продавалась и закладывалась страна в угоду личным амбициям и клановым прихотям. Здесь под малиновый звон церковных звонниц вершатся деяния, постыдные для честного христианина. Так ведь это лишь для честного...
Хозяин, человек с короткой шеей, а потому поворачивающийся сразу всем корпусом и похожий на памятник, мягко ступая прошел по коврам к журнальному столику, жестом усадил посетителя в глубокое кресло напротив себя, подчерк-нув тем самым, что разговор только начинается. Но выпить ни спиртного, ни кофе не предложил, утверждая деловой характер встречи. Сам усаживался долго, медленно отыскивая удобное положение для спины и всего себя-монумента.
-- Я просил, Вениамин Витальевич, чтобы из Москвы в Чечню попадало как можно меньше солдат. Но вчера по телевизору снова показывали похороны. Сколько можно?
-- С вашего позволения, -- толстячок машинально вытер платочком глубокие залысины, с первыми словами хозяина покрывшиеся капельками пота. -- Хоронили офицера, а их трудно отследить. Солдатских же гробов в столице по крайней мере не предвидится: москвичей на войну давно не посылали.
-- Семьям офицеров давайте ссуду, берите всю организацию похорон на свой счет, но делайте так, чтобы тела увозили как можно дальше. Оградим Москву и телевидение от "похоронок", и можно считать, что войны нет.
-- А есть наведение конституционного порядка, панимашь, -- явно передразнивая, пожал плечами собеседник.
Хозяин поддерживать коллегу не стал, хотя и усмехнулся сходству интонации с президентской. А может, осторожничал, до конца не доверял собеседнику, хотя тот из кожи вон лез, доказывая свою преданность. Впрочем, рожденные перестройкой политики, несмотря на размашистые, грубые действия по отношению к стране и народу, себя трусливо берегли. И потому друг перед другом обезьянничали, с удовольствием затаптывая пошатнувшихся, ослабевших и упавших с жердочки власти.
Но только вот странность: если упавшие или изгнанные демократы не оказывались в тюрьме или за границей, то тут же объявлялись руководителями фондов, банков, корпораций, втихую созданных под себя еще во времена государственной службы. Не забывали себя ребята, ох, не забывали. Не нашлось ни одного, кто бы оказался гол как сокол, положив живот свой на дела державные. Не для того власть завоевывали...
Сейчас хозяина тоже волновали более прозаические вещи:
-- Что с подбором спецназовца?
Вместо ответа собеседник вжикнул замком на папке, вытащил из ее чрева несколько снимков и листок с записями.
-- Подполковник Заремба Алексей Тимофеевич, -- принялся вполголоса читать хозяин объективку на офицера, невольно выделяя голосом места, которые привлекли его внимание. -- Воевал в Афгане... Четыре ордена, не хило... Ранен. Командир спецназа... Разведен... Уволен из армии во время боевых действий в Чечне...
-- Чем же провинился наш добрый молодец? -- Хозяин потянулся к снимкам, вгляделся в коренастого, крутолобого подполковника. Черно-белое фото -- из личного дела, со всеми регалиями. Два цветных, любительских, из чьего-то альбома: Заремба на них запечатлен перед строем солдат и на броне БТРа.
Дождавшись, когда начальник запомнит лицо спецназовца, гость доложил по увольнению подполковника:
-- Отказался снимать красный флаг.
-- Какой флаг? Откуда снимать?
-- Перед президентскими выборами войска в Чечне разделились: зюгановцы подняли на блокпостах и на антеннах бронемашин красные, советские флаги, а "туркмены" -- полосатые российские.
-- И почему пострадал один Заремба?
-- Стал со своей машиной под красным флагом в "коридор".
О "коридоре" хозяин тоже, видимо, не имел представления. Недовольно поджал губы: когда подчиненные вынуждают задавать им вопросы, это аукается в первую очередь им самим же. Вениамин Витальевич, надо отдать ему должное, и сам кожей почувствовал неудобство шефа и поспешил объясниться без напоминаний:
-- При появлении в Чечне важных лиц от аэропорта до центра Грозного выстраивают из бронемашин живой щит, так называемый коридор безопасности. В этот раз прилетел кто-то из президентского окружения, а тут на переднем плане спецназ с красными знаменами. Флаги Зарембе приказали снять, а тот уперся: я присягал этому цвету. Послали солдат сорвать, а им очередь из пулеметов поверх голов. Так что за действия, "повлекшие угрозу для жизни подчиненных..."
-- Прекрасно. Где он сейчас?
-- Пьет и мается. Особенно после поражения Зюганова. Держим на контроле, можем представить вам в любой момент.
-- Мне -- не нужно. Этот вопрос до конца будет лежать на ваших плечах. Таким же образом подберите ему команду.
Собеседник попался понятливый, кивнул головой:
-- Ясно. Только единственный штрих, с вашего позволения: всех мало-мальски толковых мужиков мгновенно подбирают коммерческие структуры. И, насколько я осведомлен, за очень приличную сумму. Это к вопросу об оплате...
Хозяин поднялся, этаким монументом прошелся по коврам. Но не озабоченно или обреченно, а чтобы размять спину, которая, видать, серьезно его донимала. Одновременно дал понять собеседнику, от волнения вытиравшему пот со лба, что тот вытаскивает на свет божий совершеннейшие глупости.
-- А мы ни в коем случае не отрываем их от новой работы, -- хозяин сделал несколько медленных задираний подбородка из серии упражнений "я гордый". Значит, у него болела не поясница, а грудные или шейные позвонки. Болезнь тех, кто много сидит, склонившись над столом. -- Это -- разовая операция, за которую мы очень хорошо заплатим. С выдачей аванса. Подчеркни -- очень приличного. И потрафь им: мол, никто, кроме них, не сможет выполнить такое задание. Подлинные профессионалы маются в офисах от безделья и мелочевки, перегорают, ржавеют. И если учуют запах настоящего риска, по крайней мере примут стойку. Таких и подбирай. Но по тем пунктам, которые оговорили раньше.
Встал, прошел к карте. Недовольно покряхтел: неудобно все-таки расположена эта Чечня, приходится нагибаться. Вгляделся в коричневые разводы, будто уже высматривал в них спецгруппу Зарембы.
-- И вот когда они примут стойку, ты им -- про деньги. И не стесняйся, они уже успели понять, сколько могут стоить. За одну идею сегодня, сам понимаешь...
-- Понимаю.
-- И забрасывай в Балашиху, на учебный центр "Вымпела". Все равно он простаивает. Да и подальше от лишних глаз. Все.
-- С вашего позволения, -- откланялся гость.
В приемной вытер уже не только лоб, но и шею, на которую упали новые проблемы.
Глава 3
В тихом омуте...
Стреляли из трех положений. Сначала три выстрела -- в прыжке. Здесь важно не спускать глаз с мишени, а не смотреть на землю и место, куда падаешь. Второе упражнение -- перекат. Катишься по земле, пистолет зажат обеими руками над головой. Стреляешь в белый свет, как в копеечку, но шум создается достаточный, чтобы не оставлять противника в благостном вальяжном состоянии.
И -- кувырки. Через голову, плечо, вперед, назад -- и сразу огонь. Не запутаться, в какой стороне враг, и опять-таки думать не о собственном приземлении, а о необходимости нажать на спусковой крючок.
За тренировкой группы Заремба наблюдал издали. Делал это не из желания подсмотреть что-то в замочную скважину, а из чувства самоуважения: его пока никто не представлял как командира. Но глаз уже отмечал главный недостаток, который он не хотел бы видеть у своих подчиненных: группы как таковой еще не существовало. Стреляли шесть человек, которые занимались на огневом рубеже каждый сам по себе. Обоймы снаряжали молча, ждали своей очереди на стрельбу в одиночестве, тем более к стреляющему никто не подходил, мишени не осматривал, советов не давал.
Исключение в какой-то степени составила женщина, возле которой старался находиться поближе высокий светловолосый парень с косичкой в волосах. Но, судя по всему, здесь присутствовала не забота о качестве стрельбы, а что-то из области любовной лирики.
-- Ну, и как они вам на первый взгляд? -- поинтересовался Вениамин Витальевич.
Ни должности своей, ни звания, ни даже фамилии он не назвал при знакомстве. Это из чекистских замашек, а когда он беспрепятственно -- милиция и руководство полигона взяли под козырек -- проехал на закрытый участок "Вымпела", Заремба утвердился окончательно: звания и должности сегодня -- ерунда. Главное -- от чьего имени ты действуешь.
От чьего имени действовал Вениамин Витальевич, оставалось секретом. Его фраза: "Я из Кремля" -- слишком общая. Тот пижон, из-за которого подполковник расстался с погонами, тоже приезжал в Грозный от имени Кремля. На прощальном ужине, обращаясь к офицерам бригады, Заремба с грустью предугадал:
-- Генералов и начальников снимают и назначают, а воевать будем мы. Теперь уже -- вы...
В Чечне он сам уже перестал не то что запоминать в лицо все новых и новых своих начальников, а и фамилии их не записывал. Они менялись как носовые платочки у экзальтированных, слезливых дам. Чтобы спасти лицо в чеченской авантюре, Москва делала отчаянные попытки найти среди военных симбиоз волка и овцы. Хотели спихнуть весь позор на армию, да еще так, чтобы она не взбунтовалась. И одновременно закрыть вспенившиеся рты правозащитников, робко, но уже повякивающих на власть за Чечню. Кремлю требовалось учитывать и мрачные лица тех, кто жаждал быстрого успеха хоть в чем-нибудь.
В итоге получалось совсем ни к черту, совсем плохо: ни боевых действий, ни мира, одни подлости. С обеих сторон. В такой ситуации на войнах народа гибнет всегда больше.
-- Ну, так что? -- напомнил о себе Вениамин Витальевич, увидев, что спецназовец ушел в воспоминания.
-- Женщина-то зачем?
-- Марина? Жила в Грозном, знает язык. И ко всему -- чемпионка МВД по пулевой стрельбе.
-- Остальные?
-- Ее светлый ухажер -- Иван Волонихин, -- не мог не заметить отношений парочки и кремлевский посланник. -- Альпинист, мастер по выживанию в экстремальных условиях. А главное -- врач. Тот, который снаряжает магазин патронами, -- Семен Дождевик. Прапорщик, десантник. Или, как вы нас поправляете -- сначала десантник, а потом все остальное, -- польстил Зарембе Вениамин Витальевич, увидев на груди у подполковника десантную тельняшку.
-- Дальше, -- постарался остаться равнодушным спецназовец: ему надо сколачивать команду для боя, а не для пьянки.
-- Мишени пинает, недовольный, -- капитан Василий Туманов. Пограничник. Всю жизнь на заставах, прекрасно знает горы.
-- Горы знают многие, -- не удовлетворился кандидатурой Заремба.
Заремба отметил, что он мгновенно потел при малейшей нестыковке с его отработанными планами. Нет, товарищ не из КГБ, там таких не держат. Он в самом деле из Кремля.
-- Меня это не касается, -- снова не согласился подполковник с методом, по которому отбирали кандидатов. -- Может, кому-то и нужны молчуны, а мне -- профессионалы. А там пусть хоть арии поют, хоть "Лебединое озеро" танцуют.
-- Отчаянный. Говорит и делает, -- выдал последний аргумент собеседник.
-- Ладно, посмотрим. Эти двое? -- указал спецназовец взглядом на оставшихся парней.
-- Левый -- капитан Юра Работяжев. Минер: cтавит, снимает, подрывает. Был контужен в Таджикистане. Второй -- Игорь Чачух, бывший летчик. Но... -- опередил он новое недовольство спецназовца, -- кандидат по всем немыслимым видам спорта. После увольнения в запас сам обивал пороги военкомата: призовите хоть куда-нибудь. Свой человек.
-- Меня представите вы?
-- Да, пойдемте.
Группа встретила их внешне равнодушно, хотя взоры подчиненных сошлись на Зарембе еще до того, как его представили. Командир -- он и щит твой, и меч. Награда и взыскание. Будущее. Кучер твоих нервов. С кем поведешься, от того и наберешься. Пословица старинная, наверняка по другому поводу придуманная, но для армии более всего подходящая. Единственная оговорка -- командира не выбирают, его всучивают как конфетку в неизвестной обертке: что-то есть, а вкус и сорт пока неизвестны...
-- Ну вот вы и все вместе, -- произнес Вениамин Витальевич, давая понять и командиру, что замен в группе не предполагается. -- Задание в общих чертах вам известно: в отряде Одинокого Волка имеются документы, которые могут пролить свет на многие моменты войны в Чечне. В Кремле очень заинтересованы их получить. Надеемся на вас.
У Зарембы множество вопросов, на которые, -- он не был наивен, -- ответов не получить. Кому именно в Кремле потребовались документы? Эти документы -- компромат на Чечню или на Москву? Чем обернется их добыча -- миром или новыми боями? Кому подыгрывает его группа -- интересам страны или мафиозной кучке дельцов, от которых Кремль совершенно не застрахован?
Задал два вопроса рангом поменьше и значимостью пожиже:
-- Почему не посылают кадровых офицеров и как нас выведут на отряд Волка?
-- С ним иногда переговаривается по спутниковой связи один из влиятельных российских бизнесменов. Так что в нужный момент точка переговоров будет зафиксирована с точностью до метра. А насчет армейского спецназа... Наверное, не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: официальная информация мгновенно становится известна чеченцам. А мы не должны дать им ни одного шанса перепрятать документы. Это пока все, что я могу вам сообщить.
Помолчал, посмотрел на часы, словно именно они отмеряли время на подготовку:
-- У вас одна неделя. Все, что необходимо -- питание, снаряжение, оружие, -- будет выделено по первому требованию. Желаю успехов.
Поднял, прощаясь, руку, засучил ножками к оставленной на обочине дороги машине. Спецназовцы молча проводили его взглядами. Когда БМВ скрылась за створками полигонных ворот, все повернулись к командиру: давай, пробуй командовать. А мы посмотрим.
-- Что смотреть, -- прекрасно понял их Заремба. Хуже всего, когда командир приходит в группу последним и невольно чувствует себя новичком. -- Времени мало, а то, что увидел со стороны, ниже всякой критики. Извините, но буду говорить жестко. Если хотим вернуться живыми...
-- И что же у нас... ниже критики? -- поинтересовался ухажер Марины.
-- Сегодняшняя ваша подготовка позволит бороться с неплохо обученной группой противника, но оставляет мало шансов выйти победителями. Меня же волнует конечный результат.
Чувствуя, что подчиненным неприятно с первой минуты слушать его замечания, тем не менее сказал и о медлительности, и о разобщенности.
-- А сами вы откуда, позвольте поинтересоваться? -- продолжал допытываться Волонихин.
-- Спецназ ГРУ, Главного разведуправления Генерального штаба.
-- А-а, -- протянул Иван, и непонятно осталось, удовлетворен он ответом или взыграла-таки ревность, что над ним, "кагэбешником", начальником встал конкурент по разведке.
-- Продолжим тренировку. А с завтрашнего дня переходим на казарменное положение. Состав группы буду утверждать накануне вылета в Чечню.
Здесь Заремба чувствовал себя уверенно. Пусть Вениамин Витальевич хоть весь Кремль привезет на смотрины, он согласится пойти на операцию только с теми, кого сам посчитает нужным взять.
* * *
В этом не сомневался и я, успевший узнать Зарембу во время своих предыдущих командировок в его бригаду спецназа. Собирал я материал для женского журнала, которому, если честно, побоку были армейские проблемы. Но читательницы затеяли на его страницах дешевенький, сентиментальный спор: может ли быть настоящая любовь у военных? Редактор почувствовала жилу и уйму новых подписчиц и бросилась на разработку шельфа с восторженными глазами гимназистки. Я баловался лирическими заметками в военных газетах, там меня и разыскали.
-- Надо помочь женщинам. -- Давая согласие на командировку от чужого журнала, главный редактор не забыл подмигнуть: -- Только ты смотри, держи марку. А если надо, то и покажи, как любят военные. Опыт-то наверняка есть.
Был ли у меня опыт в делах сердечных? А у кого его нет! И погоны особой роли в любви не играют, здесь что журнал, что мой редактор изначально были не правы. Единственное, офицерские звездочки создают лишь некоторые особенности в поведении военных при той или иной ситуации. Остальное старо, как мир и солдатский сухпаек. Офицерская моя служба началась довольно удачно. В десантной дивизионной газете, куда меня распределили после окончания училища военным корреспондентом, встретили радушно. А когда через неделю, переодевшись солдатом, я совершил свой первый парашютный прыжок и разразился материалом на целую полосу, и зауважали.
К этому времени в Воениздате вышла моя первая книжица стихов, и на радостях я собрал документы в Союз писателей. Для солдатской газеты это оказалось совсем эпохальным событием, меня уже поздравляли с этим гордым званием, но я, скромно улыбаясь и отнекиваясь, просил все-таки соблюсти формальности -- подождать результатов голосования.
Вот они-то и ошеломили: я единогласно был отвергнут писательской организацией. "Здесь наставление по стрелковому делу и выполнению распорядка дня, а не поэзия", -- вынесли приговор на приемной комиссии моей поэме о курсантах.
Удар по самолюбию был нанесен убойный. Однако наивно было полагать, что я засуну руку под лезвие бумагорезательной машины или повешусь на парашютной стропе. Побегав по городу, снял комнатушку в коммунальной квартире и переехал туда из редакции, где спал на столах и подшивках газет. Я понял, что мне необходимо уединение. Дабы засесть уже за новую книгу. Прозаическую. О десантниках. И доказать всем в приемной комиссии, как жестоко они ошиблись в своем решении.
Я был молод, смел, все успевал и поэтому верил в быстрый успех и скорую расправу над местными писателями.
В коммуналке, этой тишайшей после редакции заводи, кроме меня жили еще трое соседей. Встретила меня на вид глуховатая и подслеповатая, но подвижная и пронырливая более десантного старшины баба Степанида.
-- Убираемся мы по очереди. Но если хочешь, я могу за тебя работать, -- оглядываясь на двери конкурентов-соседей, первым делом шепнула она на пороге. -- Но за деньги. Пенсия маленькая, -- развела сухонькими ручками, оправдываясь.
В них я и вложил по-лейтенантски щедро почти в два раза больше и на полгода вперед. Уж что-что, а уборка мест общего пользования тем более не должна отвлекать меня от мести и творчества.
Второй сосед, кряжистый, без возраста, работяга Петя выцыганил у меня уже на выпивку и без каких-либо обязательств вернуть долг. И тут же исчез на два дня. Но и в этом я увидел пользу: меньше народа -- больше кислорода. Держитесь все, кто поднял -- а точнее, не поднял руки за меня при голосовании. Против вас иду. Ниндзя говорят, и я с ними солидарен: "Вставая на путь войны, помолись за врага своего, ибо он еще не знает, что уже мертв". Эй, борзописцы, вы еще не глотаете валидол? Я бы на вашем месте бежал занимать очередь в аптеке.
В третьей клетушке жила с маленьким сынишкой девочка-подросток. Когда я отдавал старухе деньги, они, запахнутые в халаты, неслышно прошли в ванную. Успел только заметить огромные печальные глаза мальчика да краешек маленькой грудки у девочки, не сумевшей одновременно и открыть дверь в ванную, и подтолкнуть туда сына, и запахнуться великоватым для себя халатом.
Так что в коммуналке я приобрел главное, чего не хватало в редакции, -- тишину. Мощно, с упоением гнал строку, творя свое нетленное произведение с длинным, специально вычурным названием -- "Повесть, которой еще не было". Да, именно так, и никак иначе! Уж если въезжать в литературу, то на белом коне. С подковами. По брусчатке.
А в том, что после публикации повести заскрежещут от зависти все толстые столичные журналы, я не сомневался. Мне очень хотелось посадить в лужу коротичей, вознесенских, бондаревых, евтушенок, наверняка зажравшихся на московских харчах и потому не разглядевших моего таланта. А если я такой не один? Если где-то в провинции еще сидит подобный гадкий утенок, отвергнутый стаей в столице? Так что цель приобретала и благородный оттенок -- расшевелить сонное царство писательской элиты, повернуть их взоры на настоящую жизнь.
Сочинять заметки в дивизионку от имени солдат и сержантов тем не менее оставалось за мной, я клепал их целыми тоннами. Но зато вечером!..
Вечером, наскоро перекусив в полупустой, освещенной одной лампочкой офицерской столовой, бежал в свою конуру, за стол. Иной раз выдавал на-гора по два десятка страниц и, устав, просто ходил вокруг очередного чистого листа, предаваясь мечтам и представляя на его месте книгу. Победим! Все вершины надо покорять в молодости, когда нет сомнений в своих возможностях.
Около полуночи, памятуя о раннем подъеме, ставил точку, записывал в ежедневном графике, висевшем над столом, количество покоренных страниц и осторожно шел на кухню попить чайку.
Там, как правило, сидела за вязанием Таня, оказавшаяся не таким уж и подростком: наверное, в первый день меня смутил ее большой халат. Теперь же рассмотрел, что это была хотя и болезненного вида, но стройненькая женщина, очень застенчивая, аккуратненькая и чистенькая.
-- Можно взять мой чайник, я только что вскипятила, -- не поднимая глаз от работы, предлагала она.
Газ к нам привозили в баллонах, и исходя из экономии, предложение выглядело нормальным и естественным.
-- Сами-то что не спите?
Таня бросала секундный взгляд темных, уставших глаз и, вспыхивая до корней волос, гладко зачесанных назад, бормотала что-то невнятное и несущественное. Подобное смущение оправдывать было уже сложнее, и однажды меня осенила глубочайшая для молодости мысль: а не специально ли она сидит здесь? Уж не ради ли встречи со мной?
После такого озарения плечи у меня сами собой развернулись, и хотя Татьяна на меня не произвела никакого впечатления, перед выходом на кухню я стал доставать расческу и пригибаться к стоявшему на тумбочке зеркалу.
-- Добрый вечер, -- опускала глаза в миску с клубками ниток Татьяна и начинала путаться в спицах.
Точно влюбилась! Вот дуреха.
-- Вы все пишите?
-- Сегодня ни строчки. -- Мне нравилось изображать из себя маститого писателя, который уже не может позволить себе жить без мук творчества. Еще удивительно, что я не приобрел курительную трубку или, на худой конец, трость, чтобы окончательно войти в образ гения. -- Последняя верная женщина -- Муза, и та покинула меня.
Никто меня, конечно, не покидал: невеста заканчивала медицинский институт, и сразу после получения диплома мы намеревались нести заявление в загс. Остальных девчат и женщин я оставлял сам, хотя и было их, случайных, раз-два и обчелся.
Но Татьяна опять краснела после моих признаний, и приятная пелена обволакивала мое сознание. Все же чертовски здорово знать, что кому-то нравишься...
Вскоре я хотя и через раз, но уговаривал Таню составлять мне компанию за чаепитием. Как водится, именно в такие моменты за какой-нибудь ерундой заходила старая карга, подпольный Мегрэ, баба Степанида. Таня замирала, затем торопливо, обжигая руки и стесняясь этого своего страха, одновременно взглядом умоляя простить за него, прятала чашку. И это еще больше убеждало меня в догадке: раз стесняется, значит, есть от чего. И еще шире разворачивались мои плечи, и уже в обед выкраивал несколько минут, чтобы забежать из редакции домой. И смеялся увереннее, и говорил громче. Есть кому нравиться -- перепрыгнешь себя самого.
Хотя по-мужски требовалось просто помочь девчонке выбраться из плена мыслей и представлений обо мне, как о Джеймсе Бонде, Дон Кихоте и Льве Толстом одновременно. Поставить на четкие позиции наши отношения. Нет же, продолжал выкаблучиваться, делать вид, что ничего не понимаю и не ведаю. Эдакий слепой котенок, тем не менее инстинктивно уже затаившийся в кустах при виде жертвы. Кот. Котяра. Котище!
Про мужа Таня ответила односложно:
-- Денюжки нам папа зарабатывает. Да, Витюня? -- прижимала она сынишку, словно защищаясь им от меня. Возводя черту, за которую даже если и тянет, но -- нельзя.
Мальчик же, услышав слово "папа", уставился на меня, насторожился. Нет, малыш, не я твой папка, не я...
-- Пойдешь ко мне? -- протянул руки, но Витюня заревел в голос, заизвозился на коленях у матери, стараясь уползти через плечо, спрятаться за ее спину.
-- Нет-нет, никому я тебя не отдам. Нет, -- успокаивала его Таня. -- Ты мой, мой.
-- Отвык от мужчин, -- оправдывалась через несколько минут, убаюкав сынишку и стеснительно вернувшись на кухню. -- Все за мамкин подол... Вы чему улыбаетесь?
-- Вашей детской взрослости.
Она смутилась, не зная, как реагировать.
"А халатик-то новый надела, -- отметил я штрихи своего победного марша. -- О, и тапочки другие. Небось, и ценник не успела сорвать".
О муже ее больше не говорили, хотя старуха и шепнула мимоходом, что на "химии он, на отсидке за фулиганство". Я молчал, чтобы не давать Тане повода смущаться, она, видимо, по той же самой причине. И оба понимали, что разговоры о семейных делах лишь создадут неудобства в наших отношениях, заставят чувствовать вину перед близкими. Не находящиеся рядом, они -- ее муж и моя невеста, сделали бы нас своими заложниками, произнеси мы их имена. В таких случаях лучше вообще ничего не знать.
Впрочем, это я размышлял со своей колокольни. Может, все вокруг происходило по-иному, и халат, и тапочки могли оказаться ношеными. И чай могла Таня пить по вечерам и до моего появления в коммуналке. Но я, как уже подчеркивал, был молод и самоуверен. То есть во всем прав.
Своеобразными действующими лицами в наших стремительно развивающихся отношениях неожиданно стали телефон и ведро для мусора. Ко мне в комнату, робко постучав, Таня впервые заглянула, вызывая именно к телефону. Ответственный секретарь дивизионки Гриша Обухов -- шумный, задиристый, авантюрный, предлагал устроить проводы бабьего лета и уже заказал столик в открытом ресторанчике около вокзала.
-- А если я приду не один? -- спросил я в трубку и посмотрел на задержавшуюся у вешалки Таню. Руки ее, тянувшиеся к детской курточке, дрогнули, замерли. Старуха как раз собирала сплетни где-то в очередях, дядя Петя не появлялся неделю, и я решился: -- Да вот рядом со мною стоит очень милая и красивая девушка...
Не дослушав, мгновенно покрасневшая Таня юркнула в свою комнату. Но только я вознамерился войти следом, как торопливо заворочался в замке ключ Мегрэ-Степаниды, перехватившей-таки наши с Таней биотоки и ринувшейся Александром Матросовым на амбразуру. Недоверчиво перевела дух, увидев меня одного: так кошка чует в норе мышь, но бессильна предпринять что-либо иное, кроме выжидания. А как хотелось поживиться...
Пришлось на проводы бабьего лета идти одному. Вернулся с гульбища, естественно, поздно. Так поздно, что даже Таня не дождалась: на ее столике стояла лишь миска с пряжей. Торопливо протянул руку к плите -- чайник еще хранил тепло. Победно и блаженно улыбнулся. И тут взгляд упал на прикрытые газетами ведра с мусором.
Пьяненький, переполненный чувством собственного достоинства, оттащил их на помойку. А утром дождался от Тани сначала удивленного взгляда на ведро, а потом недоверчиво-счастливого и одновременно испуганного -- на меня.
-- Спасибо, -- еле слышно прошептала она.
Но это оказалось лишь началом. Таня потянулась ставить чайник, а он оказался горячий. Горячий! Да-да, сегодня я за ней ухаживаю.
Зарделась еще больше, и выручили нас обоих, счастливо и все понимающе отводящих друг от друга глаза, только шлепанцы старухи, хитровато приближающиеся из коридора. И вот после этого понеслось. Вечерами я уже не столько писал книгу, сколько вслушивался в коридорные шорохи, выискивая в них те, которые принадлежали Татьяне. Существуют дегустаторы, по глотку вина определяющие его качество и название. Есть уникумы, которым подвластны запахи. Я же стал слухачом, и меня из ВДВ запросто можно было переводить в подводники -- определять по шумам типы кораблей. И, только уловив "свой", нужный мне шорох, насмехаясь над собой и в чем-то, наверное, повторяя бабу Степаниду, искал повод выйти из комнаты. Теперь у меня с тапочек, спорткостюма и даже тельняшки срезались этикетки. А перед сном я отыскивал в памяти приятные мгновения во встречах с той, которая лежала за стенкой и, хотелось верить, тоже думала обо мне. Даже дотрагивался до затертых, потерявших вид обоев: здравствуй, я думаю о тебе.
Непонятным оставалось лишь одно: зачем это нужно? Ведь не люблю я ее, и по большому счету не моего восхищения эта женщина-девочка. И тем более семейную жизнь ни с ней, ни с ей подобными не представлял. Или запах победы над женщиной способен затуманить смысл, красоту дружеских отношений?
Ответа не существовало. Точнее, я не искал его. Боялся искать, потому что подсознательно чувствовал, в каком неприглядном виде могу предстать пред собственными глазами. Хотя ерунда, будто чувствующие вину люди способны совершить самый страшный суд -- суд собственной совести и якобы потому просят не разбирать их деяния публично. Ерунда. Очередное самооправдание и увертки. Человек никогда не высечет себя до смерти или хотя бы до дикой боли. Ни разу не видел тех, кто бы поседел после суда собственной совести. Заболевших, а тем паче умерших. Побередить ранку, конечно, можно, как бередят их дети, отколупывая от болячек засохшие корочки: и больновато, и притягательно. А все потому, что терпеть можно.
Так что смягчал, оправдывал свой флирт с Таней и я. И продолжал забрасывать все новые и новые удочки в наш заворачивающийся в губительный круг омут. Единственное, что появилось нового и удивило -- совершаться это стало с волнением и даже трепетом. С чего бы это?
Каково живется рядом со мной Тане, как ей, вкусившей семейной жизни и вдруг в самом ее начале быть оторванной от мужского внимания и мужских ласк, -- про то думать вообще не хотелось. Ибо кроме колючек, рытвин и паутины меня там ничего не ждало. Рассудок подсказывал: не надо ни за что отвечать. Не надо нести никакой ответственности. Я вижу главное: нам обоим хорошо и трепетно сейчас, и я готов отвечать за это сейчас, а не за "завтра" или даже "вчера". Не хочу знать прошлого и будущего.
Единственный, кто страдал от моего неожиданного романа, так это редактор -- старый лысый майор, забывший в этой жизни все, кроме газетных строчек, заголовков, шрифтов. В ответ на мое безобразно и безотчетно улыбающееся лицо он хмурил под очками кустистые брови, но пока не одергивал, не сравнивал мои первые добротные материалы с последующим проходняком.
Пылилась и "нетленка". Нельзя писать, не получается, когда ловишь каждый звук за дверью. Вот уж воистину "Повесть, которой еще не было". Судя по развивающимся событиям, могло статься и так, что она не появится вообще.
Прошло еще несколько дней -- острых, как дембельский нож десантника. Мы с Таней, совершенно неопытные в клоунаде, балансировали на канате, с замиранием сердца удаляясь все дальше и дальше от спасительных стен. Встреча предполагалась где-то посредине каната, мы обрекались на нее. Тем более что первоначальный азарт неизвестно в какой момент перерос в истинное наслаждение, в трепетное ожидание встреч. Сталкиваясь на кухне или в коридоре, мы цеплялись на мгновение мизинцами -- здороваясь так, подтверждали радость и смеялись над всеми остальными, ничего не понимающими.
А однажды, проводив взглядом из окна пошедшую в магазин старуху, глубоко вдохнул для храбрости и вышел на кухню. Через минуту, как и предполагал, там появилась и Таня.
Вторично воздуха набирать не потребовалось -- мы подались навстречу сразу, молча. Без объяснений, просьб и оправданий. До боли впились губами в губы друг друга, и уже через мгновение мне хотелось целовать ее всю, не задерживаясь подолгу ни на чем. Как удобен оказался для этого халатик! И как не хватает рук, когда хочется обнять всю сразу!
-- Ма-ам, -- плаксиво раздалось совсем рядом, и я, опустившийся перед Таней на колени, отшатнулся в сторону, к ведрам с мусором.
-- Я здесь, Витенька, здесь, -- запахиваясь, подалась на голос Таня. -- Не бойся, здесь.
-- Я зайду к тебе сегодня ночью, -- даже не вопросительно, а с нотками утверждения прошептал я. И хотя разрешительного ответа не получил, затрепетал от предвкушения новой и главной для нас встречи: слова "нет" не прозвучало тоже.
И все было бы, наверное, хорошо, и наверняка была бы бурной и сладостной наша тайная встреча, если бы после ужина в дверь не прозвенел тройной -- для меня! -- звонок.
-- Мы к великому писателю, -- на пороге стоял подвыпивший ответсек Гриша Обухов с двумя незнакомыми девицами.
И не успел я ничего ответить или хотя бы быстро и тихо увести их к себе в комнату, за спиной раздался выученный наизусть скрип двери. Таня! Что она подумает!
-- О, да ты не один в своей берлоге, -- заглянул за мою спину Обухов, и я обреченно опустил руки: Гриша-Гриша, где же твой нюх? Почему свалился на незнакомую площадку приземления без разведки и дозора? У тебя же недавно вышел прекрасный материал о важности и необходимости разведки. Или мы пишем совсем не то, что потом делаем в жизни сами?
-- Так мы заходим или как? -- спросил Гриша и пошел на меня бутылками вина, прижатыми к груди.
Я оглянулся -- с извинениями и разрешением. Однако Тани в коридоре не оказалось, я даже не уловил, ушла она к себе или на кухню.
-- Сюда, что ль, -- Гриша, угадывая, кивнул на мою дверь. -- Здравствуйте, -- поклонился он просунувшей нос в щель старухе. -- Наш товарищ вас не обижает? Вы, если что, скажите нам, и мы его быстренько оженим. И нарожает он вам здесь целый кавардак десантников. И успокоится, -- совсем по Райкину обрисовал он картину будущей жизни обомлевшей от напора старухе. -- До свидания.
Однако прежде чем исчезнуть, Мегрэ оценивающе оглядела девиц, протопавших, словно боевые слоны, на высоких каблуках в мою обитель. Может, оно и к лучшему, теперь не станет коситься на нас с Татьяной. Но что подумала Таня? Ведь не маленькая, понимает, что за контингент ко мне ввалился. Ну, Гриша, удружил.
А тот превзошел самого себя. И с локотка за женщин пил, и коленочки им целовал, и чуть ли не Гейне им читал, перемеживая поэтические строки выдержками из боевого устава. Я плелся где-то в хвосте его экспромтов и выглядел, надо полагать, законченным тупицей. И мечтал лишь об одном -- чтобы быстрее свертывались. Однако Гриша тайно показал мне поднятый палец:
-- Классно. Продолжай в том же духе: они балдеют от твоей многозначительности.
Какая к черту многозначительность, если за стеной находилась та, которую я более всего хотел видеть на месте нежданной троицы. Сколько там в бутылке осталось?
-- Старик, мы остаемся. Твоя -- Зоя.
Зоя, откусывая конфетку, вприщур глядела на меня. Наверное, давно наблюдала, потому что у фантика уже обкусывались края. Пальцы бы не сжевала. Хотя... удав кролика тоже не сразу проглатывает. Ну и вляпался.
За дверью послышались легкие, но все равно потяжелее, чем обычно, шаги. Таня. Ходит. Я бы тоже метался, приведи ей подруга мужиков. Что же делать? Выставить всех на улицу, откуда пришли. Мне с ними детей не крестить...
-- Я же говорил, что мой друг -- сама добродетель и гостеприимство, -- в этот самый момент вдруг ляпнул Гриша. -- Мы, десантники, люди слова и... тела.
Удар под дых. На вдохе. Нет, Гриша все же гений. С обратным знаком. И что можно предпринять после таких слов? Что мы не гостеприимны, что Грише все это приснилось? Что десантники не люди слова и тела?
И я остался сидеть за колченогим столом с подсунутой под короткую ножку газетой. Задавать самому себе глупые вопросы: почему нас воспитывают на безоговорочном уважении к гостям? Почему мы не можем сразу и однозначно отмести ненужных пришельцев? Почему тысячу раз извиняюще улыбнемся себе во вред? Почему боимся испортить о себе мнение даже у посторонних людей?
-- Так что нам великий писатель бросит на пол? -- продолжал распоряжаться комнатой и моей судьбой ответсек, сам обнимая Дину.
Та по раскраске, спокойному восприятию происходящего как две капли воды походила на Зою, так что можно было особо и не делиться, не выбирать. Такие девицы всегда чем-то похожи. Как, наверное, и мы для них -- что тут себя выгораживать. А за стеной -- Таня. Светлая и добрая. Беззащитная. Неужели при последней нашей встрече был знак, что я шарахнулся от нее к помойным ведрам. Вот они, рядышком...
-- Только шинели, -- и хотел вроде погрубее ответить, но получилось наоборот, в извиняющемся тоне. И даже развел руками -- что взять с холостяка.
-- Прекрасно. Чур, мне парадная, -- как в школе, подняла руку Дина.
Отличница. Во всем разбирается, даже в шинелях на полу. Они висели на вешалке в коридоре, но я теперь умру, но не выйду туда. И скорее всего вновь переберусь на свои редакционные подшивки газет. Грустно.
Зато мое настроение ничуть не касалось Гриши. Он сам приволок всю одежду, что висела в коридоре. Бросил охапку около батареи. Выдвинул на середину комнаты стол, сооружая перегородку.
-- И долго вы еще намерены изучать друг друга? -- игриво подмигнул он мне и Зое, сидящим на разных краях дивана. -- Все. Отбой, ВДВ.
В плавках, никого не стесняясь, а может, специально провоцируя замершее вдруг движение событий, Гриша прошел к выключателю. Зоя, видимо, тоже умела дорожить временем, и особенно в темноте. Еще, наверное, не остыла лампочка, а она встала, подошла ко мне. Обхватила голову руками, прижала меня лицом к мягкому животу, разделенному пополам резинкой от трусиков. Я, конечно, тоже не слыл евнухом и святым, которым бы помолиться да спать. Но, обхватывая в ответ толстенькие, крепенькие ноги, успел еще раз подумать: "Зачем? Ведь потом пожалею..."
Но человеческий разум не может гордиться победами над эмоциями и чувствами, и далекое "завтра" почти всегда оказывается на лопатках при схватке с зажигательным "сегодня".
За столом-перегородкой похихикивали и возились, и чтобы побыстрее закончить волокиту со своими сомнениями и принципами, грубо и жадно я впился в Зою.
-- Не спеши, не торопись, -- уговаривала она.
Но только я ей не сорокалетний старец. Пришла -- получай!
...Рано утром, выпроваживая гостей и сам уже готовый ускользнуть в редакцию, вдруг увидел в ванной незнакомого парня. По-хозяйски покряхтывая, он растирал полотенцем разрисованное татуировками тело, а рядом с ним, виновато и со страхом поглядывая на меня, стояла в стареньком халате Таня.
"Муж вернулся", -- с непонятным чувством горечи догадался я. Увидев меня, парень тоже настороженно и подозрительно замер, словно почуяв врага и соперника. И, наверное, моим и Тани счастьем стало то, что следом за мной из комнаты вывалилась кодла ночных сотоварищей. И Дина, сволочь и умница, даже кокетливо помахала новому обитателю квартиры ручкой.
Полное алиби.
Полный провал!
Таню после этого я видел всего несколько раз, издали. Но подойти не решился даже тогда, когда она шла по улице одна. Выглядела болезненно, ссутулилась, смотрела только под ноги. Наверное, не такой уж сладкой выходила жизнь замужем.
Вечерами в пустой, наполненной мышиной возней редакции я до мельчайших подробностей раз за разом вспоминал наши чаепития, приветствия мизинцами. И каждый раз мысленно благодарил Гришу: не случись его визита, еще неизвестно, как бы все обернулось в ту ночь. А так все честь по чести: и она сохранила верность мужу, и мне не надо ни в чем себя казнить. Если кто и остался внакладе, то это Мегрэ-Степанида да дядя Петя, потерявшие источник дохода и объект слежки.
Вскоре приехала моя невеста. Мы сыграли скромную свадьбу-посиделки в кабинете редактора, и майор вновь начал довольно потирать очки после чтения моих материалов. Успешно писалась и повесть. Даже больше -- не успев закончить ее, я начал следующую, словно наверстывая утерянное в коммуналке время.
Не обходила стороной и офицерская фортуна. Гриша после очередного залета с выпивкой сам вылетел из армии, потом уволился редактор. Сам того не ожидая, я стремительно переместился в кресло начальника. Служи и радуйся. Но...
Меня не приняли в Союз писателей ни после второй, ни после третьей книжки. И все чаще вставала дилемма: или служба, или литература.
Однажды, пособачившись с женой, от скуки и злости набросал небольшой рассказ о молодом лейтенанте и ее соседке-подростке. Об их несостоявшейся любви. Утром жена трясла исписанными листочками у меня под носом:
-- Значит, так ты меня ждал?
-- Но это же литературные образы.
-- Знаю я твою литературу. Вот и иди с ней к своей соседке.
"Я бы пошел", -- мысленно ответил я. И признался самому себе, что однажды я ушел не просто из коммуналки. Я сбежал от чего-то большего. Скорее всего, более трудного, но зато имевшего свет впереди. Может, то и была любовь. И думалось уже: пусть бы застал нас наедине муж Татьяны. Глядишь, это заставило бы сделать нужный шаг. Эх, Гриша, зачем ты пришел...
Только прошлое казалось в таком далеке, что я лишь виновато сложил на груди руки перед женой.
А ночью меня разбудил телефонный звонок секретаря писательской организации, которому по старой памяти отнес рассказ.
-- Ты что, спишь? Да после такого рассказа я бы всю ночь пил. Молодец. Наконец-то родил не боевой устав, а написал о жизни. Так и продолжай. Только так. И так же полно живи. Тебе мой совет -- возвращайся в коммуналку. Я образно. Поздравляю.
-- Ты куда? -- сонно спросила жена.
-- Спи.
На кухне сел за стол, сжал кулаки. Захотелось написать еще что-либо подобное и сейчас же. И выпить рюмку водки. Даже открыл холодильник...
Но задумался: утром меня ждало редакторское кресло, типографские проблемы и молодые -- моложе меня! -- корреспонденты. А я должен быть в форме.
И перенес работу и выпивку на потом.
Дела по службе у меня шли удачно. Только никто никогда мне больше не позвонил ночью.
А по одному рассказу в Союз писателей не принимали.
И Таню я больше не встречал...
Вот такой у меня оказался опыт в любовных перипетиях, о которых кроме листа бумаги больше никому не рассказывал. А с просьбой женского журнала поехал в спецназ ГРУ -- к этим разведзверям, вдоволь помотавшимся по всем горячим точкам бывшего Союза. Дня два или три лазил вместе со взводами и ротами по чащам и оврагам, пил спирт и болотную воду, ел галеты и мокриц, спал на деревьях привязанным к стволам и не спал вообще. Про душевные россказни, нужные журналу, временно не заикался, и меня, как говорится, спецназовцы по полной программе водили мордой по стиральной доске, показывая боевое мастерство и умение. Думали, готовлю материал для "Красной звезды". А мне нужны были душа, лирика...
Попался сам комбриг Заремба, и то в последний день. Не усмотрел подвоха в "женском вопросе". После окончания учений и кружки спирта разбередил -- не без моей помощи -- свою душу. Начал с шуточек, ухмылочек, -- как о чем-то давнем и несуразном, несущественном для армейской печати. И которое, если уж забывается им самим, наверняка забудется корреспондентом, утром уезжающим из рязанских лесов в благополучненькую столицу.
Только корреспондентом ничего не забывается. Тем более в руки шло как раз то, ради чего затевался весь сыр-бор. И лишь комбриг ушел спать, я вместо своей "спокойной ночи" принялся записывать в блокнот только что услышанное -- от имени самого Зарембы, дабы придать материалу большую достоверность.
Глава 4
Женский пляж
Мы появились на берегу Черного моря старшими лейтенантами -- три "афганца", три холостяка, познакомившиеся еще в поезде. Эх, гульнем!
-- Слава Богу, что хоть мужской топот перед увольнением услышала, -- сияла дежурная тетя Нина, когда мы, не дожидаясь лифта, скатывались вниз по лестнице. Наверное, она знавала другие времена, потому что улыбаться нам начала, едва мы переступили порог санатория в первый раз.
-- А зачем увольняться, раз появились мы? -- почуяв в ней родственную душу, спросили напрямую.
-- Кончается моя холостяцкая жизнь, ребятки. Муж объявился, зовет к себе в Киев.
Про мужа нам не понравилось, и мы потопали к себе в номер. Однако через несколько часов, отметив прибытие, жаловались ей сами:
-- Скучновато у вас, теть Нина.
-- Так ведь одни "лыжники", -- горестно провожала она взглядами шаркающий тапочками по коридору генералитет. -- Какое им веселье, не рассыпались бы.
-- А вы подскажите, где не скучно.
-- Э-э, сами найдете. Для этого ума не надо, были бы глаза да желание. Еще потом и меня пригласите.
Лукавила тетя Нина: уж ей-то, до сих пор симпатичной и общительной, да еще проработавшей в санатории полтора десятка лет, не знать каждый кустик и каждую девицу, согласную скоротать под ним вечерок с отпускником. Ведь ясно, куда разговор клонится.
-- Ничего, ничего, не последний день, -- понимая, что мы хотим большего, чем просто соучастия во вздохах, успокоила она. Но заброшенную нами наживку не спешила вытаскивать. -- Придите сначала в себя после дороги, оглядитесь.
Послушались. Два дня пили, не спускаясь даже в столовую. Благо, что в компании всегда найдется тот, кто пьет меньше остальных. У нас реаниматором стал Олег. Пиво холодное, огурчики с базара по утрам, свежая банка вина к обеду -- тут он не подводил, ставил нас на ноги в момент. Ответственнейший товарищ.
-- Гуляете, молодые люди? -- когда с завистью, когда с осуждением по-армейски не забывали останавливать нас близлежащие "лыжники", если кто из нас выползал в коридор.
-- Приходим в себя, -- вытягивались мы перед генералами, но тут же спешили на очередной тост из очередной банки, заочно посылая блюстителей нашей нравственности на все тридцать три буквы, включая "ы" и твердый знак.
Мы могли себе это позволить, потому что оказались первыми офицерами, приехавшими в отпуск из Афганистана. Он еще только-только начинался, и мы еще не были ни героями, ни оккупантами: нас окружал лишь ореол таинственности и загадочности. Как же, вернулись из неведомой, страшной издалека страны, где стреляют и, говорят, даже убивают. К тому же никто из нас пока не заикался ни про какие льготы, никто ничего не требовал и ни на что не жаловался. А значит, были мы пока для чиновничьего люда и окружающих если и не желанными, то во всяком случае необременительными.
