Не войне поклоняюсь, а тем, кто не прятался от нее.
Тот, кто стреляет первым...
Прежде чем отдать приказ, он приподнял "чёрную вдову" - кругляш мины, таящей в себе мощь миллиона лошадиных сил. От неё нет спасения на минном поле, но и в мирных целях нет лучшей гирьки, удерживающей на узком столике штабную карту.
Освобождённая от грузила, карта под тяжестью хребтов и ущелий, переполненных синевой озёр и бесконечных паутин рек стала медленно сползать к дощатому настилу. Ползла до тех пор, пока взгляд комбата не упёрся в коричневую кляксу Цхинвала. Майор, придержав лист, всмотрелся в окрестности города и неожиданно усмехнулся: река Кура, извивавшаяся по Грузии, оказалась на изгибе стола и читалась лишь как "...ура". Клич атаки, крик отчаяния, возглас победы. К сожалению, теперь не общие с грузинами, у каждого своя свадьба...
Опустил "вдову" и на "...ура", и на наши судьбы:
- В случае штурма города сдаём окраины.
Мы недоумённо переглянулись: сдать Цхинвал без боя? Мальчик, наверное, не понял, к кому попал. Мы в Грозном за каждый этаж, как за собственный дом...
- В бою солдат может спрятаться, город - нет. Чтобы прекратить его обстрел из тяжёлых орудий, надо впустить противника на улицы. Тем сохраним и здания, и жителей, и себя. А уж потом - полный огонь. Безостановочно. Но убиваем не всех. Оставляем как можно больше раненых.
Гуманист?
- Они должны бежать, ползти, катиться назад и сеять панику кровавыми ошмётками у себя в тылу.
Однако поворот! Рязанское десантное стало выпускать мясников?
- И пусть страна, пославшая их в бой, тащит потом этих калек на своём горбу всю жизнь. Наука на будущее. Прививка от политического бешенства правителям. Спиртное на стол.
Наконец-то! А то валенки парил.
Из-за рации извлеклись бутылка с "кровью Микки Мауса" - спирт с кока-колой, и литровая банка мутного, словно в нём растворили зубную пасту, самогона.
Ни закуску, ни стаканы майор ждать не стал. Приподнял банку с мутной взвесью:
- За укрепление воинской дисциплины. В соседнем батальоне.
Всё же наш человек! Значит, повоюем.
- В нашем её укреплять не будем. У нас она должна быть железной.
Стрельбой "по-македонски" - одновременно с обеих рук, с полуоборота, точно в цель, - выбросил посуду в мусорное ведро. Кроваво-белая смесь, найдя трещину в дне, выползла на дощатый настил и угодливо покатилась к ботинкам новоявленного комбата.
В проёме палатки, словно двое из ларца, мгновенно выросли солдат и его тень. На груди у обоих, переламывая поясницы, лежал патронный ящик с надписью "Блок памяти".
- Что ни прикажешь, всё забывает, - оправдался начштаба.
Комбат забарабанил пальцами по столу. Прислушался к возникшей мелодии. И сам же прервал её ударом ботинка, прихлопнув и растерев им, как назойливую муху, подкатившийся спиртовой шарик. На удар одиноко откликнулось ведро, то ли угодливо звякнув перед новым начальством, то ли выражая презрение к нему, как к слону в посудной лавке. Поди их, вёдра, разбери. Железо.
Дневальный, не найдя даже в дополнительном блоке памяти вариантов действий, мёртво застыл. Повторяя хозяина, втянула голову в плечи и тень.
- И воевать, и служить отныне будем так, как положено! - не оставил майор иных знаков препинания, кроме восклицательного.
А мы здесь что, ваньку валяем?
Отодвинув двоих из ларца, комбат вышел под солнце.
Палатки стояли вдоль железной дороги - кратчайшего пути из Тбилиси в Цхинвал. Наикратчайшего, если бы над шпалами и рельсами непроходимо, словно мотки колючей проволоки, не клубились друг за другом кусты шиповника и ежевики. Тут теперь если только на бронепоезде или танке...
Собственно, батальон и оставили под городом потому, что из Гори на Цхинвал вышла грузинская танковая колонна. Поиграть мускулами, пощекотать нервы или с ходу в бой - про то разведка не донесла, плохо сработали штирлицы. В таком случае лучший выход - ударить по колонне самим, первыми. Но тогда, к сожалению, все военные науки затмит политика: Россию объявят агрессором, а Грузию и Украину введут в НАТО под белы ручки по красной дорожке. А оно нам надо - иметь под Брянском и Сочи американских генералов? Легче всего было бы плюнуть на эти горы и свернуться домой, на Среднерусскую возвышенность. Но при этом понимали: если не защитим осетин и собственных миротворцев, не только сами потеряем последнее уважение к себе, но и весь Кавказ покажет на Москву пальцем - это те, кто не способен защитить своих граждан. Кому нужна такая власть? И нужна ли вообще Россия как государство?
Так что сидеть десантникам здесь, в горной пыли. Бояться того, что "грызуны" взорвут Рокский тоннель и отрежут Южную Осетию от России, не стоит: тем, кто подталкивает Грузию к войне, не нужен победный марш. Им важнее втащить Россию в затяжную, изматывающую войну. Родить вторую Чечню, которая взбудоражит регион. Потому наступающие станут убивать миротворцев и мирных жителей. Убивать до тех пор, пока Россия не ввяжется в конфликт и не завязнет в нём. И вот только тогда наступит время основного, главного удара - по Абхазии. Она, с её портами на Чёрном море, и поставлена на карту. А Цхинвал - всего лишь отвлекающий манёвр...
Вздохнул комбат, пожалев политиков в Кремле: тяжко будет им выбирать между плохим и очень плохим. А солдату при таком раскладе вообще остаётся плясать от окопа. Зная: кто стреляет первым, умирает всё же вторым.
Но хорошо, что плясали от печки.
"Град" градом ударил по Цхинвалу с наступлением ночи. Звезды, всегда близкие и огромные в горах, стали мгновенно гасить свет в окнах своих домов и суетливо прятаться в пелене пожаров, ища там спасение от молний-трассеров, прошивающих небо в поисках жертвы. А в самом городе бежали, ломая каблучки и теряя туфли, с разноцветных танцплощадок и кафе девчонки - да в темень, да в подвалы. Побросав невест, бежали в другую сторону парни - получать оружие и становиться преградой извергающему огонь валу. А между ними вжался в землю, не имея пока никакого приказа, десантный батальон. Эх, как же неудобно стрелять второму.
- Отходим? - подполз к комбату начальник штаба, памятуя о дневном раскладе предстоящего боя.
Советские танки украинского производства с грузинскими экипажами, обученные американскими инструкторами, уже расстреливали осетинских женщин и российских миротворцев. Дырявили стены домов и сносили головы у памятников по улице Сталина. Но комбат медлил. Медлил вместе с рассветом, упиравшимся в затылки гор всеми лучами солнца: утро только что видело, как расстреляли, изрешетили, изнасиловали ночь, и не желало подобного на своём пороге. Только откуда быть силушке у новорождённого? Не смогло ни упереться в исполины-великаны, ни зацепиться за верхушки лесных чащ - со страхом выкатилось новым днём на небо. В иное время прыгало бы козликом - ещё бы, 08.08.08, начало летней Олимпиады в Пекине, в Поднебесной зажигают олимпийский огонь...
- Огонь!
В появившийся на улице танк ненасытно, роем впилась, словно в сыр, крысиная свора пуль. Впилась без приказа из Москвы, под личную ответственность комбата. Но ведь не свежий хлеб он вёз осетинам! А ещё - хорошие танки делали в Советском Союзе: расшибив лбы о щербатую округлую броню, стальные коротышки замертво пали под гусеницы. Хотя и этого залпа хватило, чтобы танк попятился назад. Может, и впрямь в боевой технике всё же не броня главное, а экипаж?
- Гранатомёты вперёд! И патроны. Мне!
Между комбатом и начальником штаба втиснулась тень с уродливо перекошенным от низкого солнца "Блоком памяти". Начштаба, приподняв дополнительную солдатскую память, с гаканьем хрястнул её углом о придорожный камень. Щепки от ящика разлетелись в стороны, вывалив из нутра цинковые упаковки. Кащеева смерть для грузин пряталась дальше, и камень обречённо принял на себя и удар цинка. На этот раз из рваной металлической раны вылетели на волю картонные кубики. А уж в них любовно, словно ёлочные игрушки, и были упакованы, переложены маслянистой бумажной лентой близнецы пуль, погибших под гусеницами танка.
- Так будем отходить? - с надеждой требовал приказа начштаба.
Комбат оглянулся. Из пригорода-шанхая, укрываясь увитыми виноградной лозой навесами, бежали в гору женщины с детьми. Там, на вершине, с перебитой переносицей, выгоревшими глазницами, осевшее на одно колено, черно стояло на семи ветрах здание штаба российских миротворцев. По нему стреляли нескончаемо и со всех сторон, в нём уже нечему было гореть, но там и только там, у не спущенного российского флага, виделась цхинвальцам единственная надежда на спасение.
Летела в тартарары вечерняя логика комбата по ведению боя в городе. Нет, всё было бы прекрасно, не окажись в Цхинвале мирных жителей. Но вот вышла десантникам незадача - не ушли они из родных мест. И теперь солдатская ноша удваивалась: не только вести бой, но и прикрывать гражданских.
- Приготовиться к бою! - прокричал комбат по сторонам, потому что командиры всегда находятся в центре боевых порядков.
Это означало одно: батальон остаётся на месте. Замирает правым флангом вдоль железной дороги, по которой не ходят поезда. Уходит левым под линию высоковольтных передач и упирается в магазинчик с тандыром, в котором сегодня не выпекут горячие лепёшки. Остаётся, по крайней мере, до тех пор, пока жители не укроются, как за частоколом крепостных стен, за солдатскими бронежилетами в штабе миротворцев. Неправильная война. Не по тактике...
Тактику дал грузинский спецназ. Он свалился на головы десантников из рощи, приютившейся на пологом склоне вдоль всей дороги. Грузины катились с горы, для устрашения разрисовав на американский манер чёрной краской себе лица и поливая автоматным огнём пространство впереди себя. Наверное, Советский Союз окончательно похоронил себя именно в это мгновение - когда грузины пошли на русских...
Зря пошли. И нашли, кого пугать. Лучше бы хорошо учили военные науки: у наступающих должно быть превосходство минимум в четыре-шесть раз перед теми, кто сидит в окопах. Так что уткнитесь, господа хорошие, своим боевым раскрасом прямо в цхинвальскую пыль. Интересно только, почему убитые застывают в несуразных, не героических позах? Их так скручивают, отбрасывают, опрокидывают всего лишь девять граммов свинца?
А вот раненые - те находят силы подтягивать под себя от боли весь земной шар. Кого задело легко, те и впрямь отбежали, отползли, и тут прав наш новый комбат - пусть сеют ужас и панику. А тех, кто не может двигаться, надо держать на мушке как приманку: за убитыми вряд ли поползут, а вот за ранеными - возможно...
Прикрывая окуляры бинокля от бликов, майор прошёлся взглядом по склону, так и не ставшему для спецназа трамплином через наши головы на беззащитный город. Дважды вернулся к камню на обочине, у которого он лично распластал очередью фигуру в чёрном. У раненого дёргалась нога, наверняка краешком зацепило и живот, потому что пальцы спецназовца тянулись к нему, а не к упавшему автомату. Собственно, что и требовалось доказать - выбивать наступающих из строя.
- Кажется, баба, товарищ майор, - нашёл времечко всмотреться в раненого дневальный. - Ловко вы её...
Майор замер. Усмотреть в безвольном, обмякшем теле женщину мог, конечно, только солдат, год их не видевший. Но наверняка ошибся. С какой стати на его выстрел вышла именно баба? Хотя в грузинском спецназе они есть...
- Вот и держи её на прицеле, - привязал комбат слишком глазастого бойца к "трофею". Уж дамочку свою грузины наверняка попробуют вытащить. И пойдут за ней минимум два-три человека, которых можно снайперски снять. А это - кто-то оставшийся в живых из нашей команды. Арифметика боя, выверенная до сотой доли после запятой, которой в Южной Осетии невольно стала девчонка из спецназа. Куда лезла, дура? Наносила бы на щёчки белую пудру в Тбилиси, а не чёрную краску в Цхинвале... - Я её в бой не посылал!
А бой притих, захлебнувшись первой кровью. Грузии для победного броска всё ж таки не хватило дыхания в один глоток, и теперь требовалось вытереть пот, насытиться боеприпасами, дождаться отставших. Лишь небо продолжали чертить серебристо-ангельские стрелы самолётов, время от времени сталкиваясь с выпущенными навстречу ракетами, вспыхивая при этом клубком огня и врезаясь в горы.
Всё же война. Настоящая.
Майор ломал голову над делами земными, сиюминутными: или пробиваться на выручку миротворцам, или оставаться на месте, прикрывая жителей. Бросок на гору, к трепещущему флагу, избавлял от необходимости раз за разом наводить бинокль на камень и испытывать что-то в виде угрызений совести. Однако если уйти, освободится пространство между засевшим на склоне спецназом и жителями города. Уж на этот бросок у грузин одного глотка воздуха хватит. И про соотношение потерь при бое с жителями говорить не придётся...
- Стонет, - зудел над ухом дневальный.
- А что, должна песни петь? Глаз не спускай.
Сам приблизил девушку через бинокль на вытянутую руку, навёл резкость. Конечно, будешь стонать с таким ранением. В Чечне журналисты домогались рассказов о "белых колготках", тут же впору переиначивать их в "зелёные штаны". Но сама виновата, умный в гору не пойдёт... А зацепил и впрямь живот. Теперь лежать ей надо только на спине и ни в коем случае не терять сознание. Иначе мышцы расслабятся, язык западёт, и девочка попросту задохнётся. Пробежала бы метров десять левее. Или правее. А теперь вот лежи...
- Что глядишь? - сам зыркнул на солдата, попытавшегося по выражению лица командира определить, что тот видит через окуляры. - Станут вытаскивать - так и быть, не стреляй. Баба всё-таки.
Солдат отлип от автомата, комбат нашёл себе дело на левом фланге, у тандыра. Да только что ему на флангах делать, там командиры рот и начштаба рулят. Место командира - на лихом коне, в центре. Напротив камня...
- Никого, - замотал головой дневальный, когда майор, возвращаясь, как с нимбом, с роем пуль над головой, распластался среди пустых картонных коробочек.
Комбат намерился привычно вскинуть бинокль, но глаз и без него безошибочно уловил: подёргивания раненой становились всё реже и замедленнее. Через пару минут солнце начнёт переваливать через валун, и лицо спезназовки откроется прямым лучам. Не выдержит ведь - оно здесь ядрёное, солнце-то...
- Что ж они своих-то бросают? - недоумённо оглянулся на солдата майор. - Нам, что ль, самим таскать?
Тень дневального сжалась так, что уместилась в дорожной выбоине. Всё ясно, скоро домой. Это в начале службы можно получить пулю по неопытности, а под дембель - только по глупости. Были десантники справа и слева, но они, как и положено, держали под прицелом свои сектора обстрелов. У него самого - валун и умирающая девушка. А может, и впрямь попробовать вытащить? Был бы там мужик, лежать ему до скончания века, то есть боя, а с женщиной - вроде как не по-джентльменски...
- Никто не рыпался к ней? - поинтересовался у двоих в ларце.
- Мёртво.
Мёртво - это хорошо. Не доблесть, конечно, а дурость - таскать из огня врага, к тому же тобой подстреленного. И грузины, небось, подобного не сделают. Но тут русский майор ВДВ! Мухой туда и обратно. Рискнуть? А оно надо?
Эх, ма!
- Прикрой!
Вышвырнув из-под ботинок гравий, комбат рванулся к камню. И - сволочи. Грузины сволочи. Они всё же держали на прицеле раненую, пусть и не как приманку, а просто оберегая её от посторонних - так отгоняют вороньё от жертвы.
Майор не был стервятником, но и его встретили огнём на распахе, едва тот раскрылся в своём стремительном орлином рывке.
Надломился комбат. Опрокинулся сначала в небо, потом неловко упал на бок. С усилием, ещё при памяти и силе, перевалился на спину: так и впрямь надо делать при ранении в живот, он не зря мысленно подсказывал это девушке.
И стих.
Зато заорал матом начштаба, выпустив смертельное содержимое автоматного рожка по роще. И когда в оглохшем небе беззвучно клацнула за последним патроном затворная рама, вдруг всё замерло. Нет, в далёком поднебесном Пекине зажигали олимпийский огонь, через Рокский перевал рвалась подмога от 58-ой армии, сталкивая в пропасти заглохшие и перекрывшие дорогу машины. Утихало всё на нейтральной полосе для майора и девушки. Земная жизнь начала течь уже без них, и, осознав эту отрешённость, они вдруг потянулись навстречу друг другу липкими от крови пальцами. Словно уверовав, что спастись они могут только вместе. Что ближе, чем они, на этой пыльной дороге и в белёсом горячем небе никого нет. Только бы солнце не перевалило за валун и не ослепило девушку. Если она прикроет глаза, открыть их вновь сил уже не хватит...
Подтянув своё обмякшее, переполненное кровью тело, майор с усилием выбросил его вперёд. Бросок получился никчемный, зряшный, потому что всё равно его не хватило дотянуться до девушки, хоть и было того расстояния ровно на ствол автомата, лежавшего между ними.
И перевалило солнце через валун. И сдалась девушка, прикрывая веки. И оставшийся в одиночестве майор тоже понял: всё! С этого момента ни ему, ни соседке не требовалось ни подтягивать под свои раны земной шар, ни отталкиваться от земли - та сама замерла перед тем, как принять рабов божьих к себе.
И тогда встал с белым платком в руке начальник штаба. Из-за листвы тут же, словно боясь опоздать, торопливо скатился грузинский офицер. Сделали навстречу шаги. И словно перезагрузился поражённый вирусами страха блок памяти у дневального: неожиданно даже для самого себя солдат вытащил, поднял свою пудовую тень из дорожной выбоины и пошёл, пусть и на деревянных ногах, но рядом с начштаба. А со склона в ответ тоже появился в помощь своему офицеру спецназовец в чёрном.
Четвёрка, все убыстряя шаг, словно торопясь в последнюю секунду исправить непоправимое, начала сближаться. В конце концов побежала, боясь опоздать. И выбежали им на подмогу другие солдаты, да с обеих сторон, да уже не высчитывая равного количества - доверились среди войны и ненависти друг другу. Хорошо всё-таки, что был Советский Союз.
И упали на колени живые перед погибавшими, оторвали их от слишком гостеприимной земли. Подняли, осторожно понесли, сдерживая шаг и пряча взгляды от пульсирующих ран. Каждого в разные стороны, в окопы, ощетинившиеся друг против друга оружием.
Тот, кто стреляет первым, умирает всё же вторым.
Но здесь, на цхинвальском склоне, с обеих сторон молились, чтобы остались живы раненые.
Оба.
Золотистый золотой
И сказал ей бородатый главарь, увитый по лбу зелёной лентой - тебе туда. И показал стволом автомата на горный склон - за ним ты найдёшь своего сына. Или то, что от него осталось.
Если дойдёшь, конечно.
И замерли от этого жеста боевики, а в первую очередь те, кто устанавливал на этом склоне мины. Надёжно устанавливал - для собственной же безопасности, туда-сюда, движение.
Разведка федеральных сил не прошла - откатилась, вынося раненых.
Попавшие под артобстрел шакалы, спасаясь от снарядов, вырывались сюда на простор и на потеху Аллаху устраивали фейерверк на растяжках.
Пленные, что вздумали бежать, взлетели здесь же на небеса.
Сын? Нет, сына её здесь нет. Но они слышали о пленном русском пограничнике, который отказался снять православный крестик. Зря отказался: через голову и не стали снимать, делов-то - отрубили голову мечом, и тот сам упал на траву. Маленький такой нательный крестик на белой шёлковой нитке, мгновенно пропитавшейся кровью. Гордого из себя строил, туда-сюда, движение. А то бы жил. Подумаешь, без креста... Дурак. А похоронили его как раз там, за склоном. Иди, мать, а то ночь скоро - в горах быстро темнеет. Жаль только, что не дойдёшь. Никто не доходил.
Пошла.
Пошла по траве, выросшей на минах и среди тоненьких проводков, соединявших гранаты-ловушки. Вдоль кустарников, израненных осколками. Вдоль желтеющих косточек чьих-то сынков, не вынесенных с минного поля ни своими, ни чужими. Собрать бы их, по ходу, раз она здесь, похоронить по-людски, с молитовкой. Но она шла-торопилась к своему дитяти, к своей кровинушке, к своему дурачку, не послушавшего бандита. О, Господи, за что? Ведь сама, прилюдно надевала сыночку крестик на призывном пункте - чтобы оберегал. И видела ведь, видела, что стесняется друзей её Женька, пряча подарок глубоко под рубашку. Думала, грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря.
Не снял...
А ей всё смотрели и смотрели вслед те, кто захотел иметь собственное солнце, собственную личную власть, собственных рабов. Ухоженные, упитанные, насмешливые бородачи. Три месяца она, ещё молодая женщина, ощущала на себе эти взгляды, терпела унижения, оскорбления, издевательства. Три месяца её секли холодные дожди. По ней стреляли свои и чужие, потому что по одинокой незнакомой фигуре на войне стреляют всегда: на всякий случай или просто ради потехи. Она пила росу с листьев и ела корешки трав. Она давно потеряла в болоте туфли и теперь шла по горным тропам, по лесным чащам, по невспаханным полям босиком. Искала сына, пропавшего в чужом плену на чужой войне. Невыспавшейся переходила от банды к банде, голодной от аула к аулу, закоченевшей от ущелья к ущелью. Знала одно: пока не найдёт своего Женьку, живого или мёртвого, не покинет этой земли, этих гор и склонов.
"Господи, помоги. На коленях бы стояла - да идти надо. Глаза бы выплакала, да искать надо. Истово молюсь, ибо знаю - слабая молитва выше головы не поднимется. Помоги, Господи. Потом забери всё, что пожелаешь: жизнь мою забери, душу, разум - но сейчас помоги дойти и отыскать сыночка..."
- Сейчас, сейчас взлетит, туда-сюда, движение.
- Здесь ещё никто не проходил.
Ждали боевики, не спуская глаз с русской женщины и боясь пропустить момент, когда вздыбится под её ногами земля и закончатся муки.
Не заканчивались. Небеса, словно оправдываясь за страшную кару, выбранную для её сына, отводили гранатные растяжки. А то ангелы прилетели от него, от Женьки, и подстилали свои крыла под растрескавшиеся, с запечённой кровью ноги, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели. И шла и шла мать туда, где мог быть её сын. Уходила прочь от главаря с зелёной лентой, исписанной арабской вязью. И когда уже скрывалась она с глаз, исчезала среди травы, один из боевиков поднял снайперскую винтовку. Поймал в прицел сгобленную спину: прошла она - проведёт других. Не взлетела - так упадёт...
Но что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону оружие и молча зашагал прочь.
В ущелье.
В норы.
В темень.
Он не угадал. А тот, кто не угадывает, проигрывает...
А ещё через два дня к боевому охранению пехотного полка вышла с зажатым в руке крестиком на коричневой шёлковой нити седая старушка. И не понять было с первого взгляда, русская ли, чеченка?
- Стой, кто идёт? - спросил, соблюдая устав, часовой.
- Мать.
- Здесь война, мать. Уходи.
- Мне некуда уходить. Сынок мой здесь.
Подняла руки - без ногтей, скрюченные от застывшей боли и порванных сухожилий. Показала ими в сторону далёкого горного склона - там он. В каменной яме, которую вырыла собственными руками. Ногтями, оставленными там же, среди каменной крошки. Сколько перед этим пролежала без памяти, когда отыскала в волчьей яме родную рыжую головушку, из-за которой дразнили её Женьку ласково "Золотистый золотой" - не знает. Сколько потом перекопала холмиков и пролежала рядом с обезглавленным телом своего мальчика - не ведает тоже. Но очнувшись, поглядев в чужое безжизненное небо, оглядев стоявших вокруг неё в замешательстве боевиков, усмехнулась им и порадовалась вдруг страшному: не дала лежать сыночку разбросанным по разным уголкам ущелья, соединила головушку...
...И выслушав её тихий стон, тоже седой, задёрганный противоречивыми приказами, обвинённый во всех смертных грехах политиками и правозащитниками, ни разу за войну не выспавшийся подполковник дал команду выстроить под палящим солнцем полк. Весь, до последнего солдата. С Боевым знаменем.
И лишь замерли взводные и ротные коробки, образовав закованное в бронежилеты и каски каре, он вывел нежданную гостью на середину горного плато. И протяжно, хриплым, сорванным в боях голосом прокричал над горами, над ущельем с остатками банд, над минными полями, - крикнул так, словно хотел, чтобы услышали все политики и генералы, аксакалы и солдатские матери, вся Чечня и вся Россия:
- По-о-олк! На коле-ено-о-о!
И первым, склонив седую голову, опустился перед маленькой, босой, со сбитыми в кровь ногами, женщиной.
И вслед за командиром пал на гранитную пыльную крошку его поредевший до батальона, потрёпанный в боях полк.
Рядовые пали, ещё мало что понимая в случившемся.
Сержанты, беспрекословно доверяющие своему "бате".
Три оставшихся в живых прапорщика - Петров и два Ивановых, опустились на колени.
Лейтенантов не было. Выбило лейтенантов в атаках, рвались вперед, как мальчишки, боясь не получить орденов, - и следом за прапорщиками склонились повинно майоры и капитаны, хотя с курсантских погон их учили, что советский, русский офицер имеет право становиться на колени только в трёх случаях: испить воды из родника, поцеловать женщину и попрощаться с Боевым знаменем.
Сейчас Знамя по приказу молодого седого командира само склонялось перед щупленькой, простоволосой женщиной. И оказалась вдруг она, вольно иль невольно, по судьбе или случаю, но выше красного шёлка, увитого орденскими лентами ещё за ту, прошлую, Великую Отечественную войну.
Выше подполковника и майоров, капитанов и трёх прапорщиков - Петрова и Ивановых.
Выше сержантов.
Выше рядовых, каким был и её Женька, геройских дел не совершивший, всего один день побывший на войне и половину следующего дня - в плену.
Выше гор вдруг оказалась, тревожно замерших за её спиной.
Выше деревьев, оставшихся внизу, в ущелье.
И лишь голубое небо неотрывно смотрело в её некогда васильковые глаза, словно пыталось насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью. Лишь ветер касался её впалых, обветренных щёк, готовый высушить слёзы, если вдруг прольются. Лишь солнце пыталось согреть её маленькие, хрупкие плечики, укрытые выцветшей кофточкой с чужого плеча.
И продолжал стоять на коленях полк, словно отмаливал за всю Россию, за политиков, не сумевших остановить войну, муки и страдания всего лишь одной солдатской матери. Стоял за её Женьку, рядового золотистого воина-пограничника. За православный крестик, тайно надетый и прилюдно не снятый великим русским солдатом в этой страшной и непонятной бойне...
Тузы бубновые
Сталин, прикрываясь от окружающих приподнятым плечом, подслеповато пересчитывал деньги. Отделив несколько купюр, оглядел Манежную площадь.
На глаза попался Карл Маркс, топтавшийся около знака "Нулевой километр российских дорог", и вождь народов поманил его пальчиком. Тот с готовностью подбежал, выслушал указания и, получив деньги, заспешил в Макдоналдс. Ленин, подпиравший от безделья музей своего имени, одобрительно пощипал бородку - это правильно, что за обедом бежит самый молодой. Предчувствуя скорый пир, покинул свой пост у входа в Александровский сад Николай II. Прижимая шашку к генеральским лампасам, заспешил в тень, падающую от памятника Жукову.
Её, тени от маршала Победы, потом хватило, чтобы накрыть всю компанию двойников, суетливо деливших гамбургеры и прикрывающихся от фотографов растопыренной пятернёй. А может, выставляли её как таксу: снимок вместе со всеми стоит пятьсот рублей. Пятьсот рубликов постоять рядом с историей, её тузами. Кто первый?
- Кто готов? - командир оглядел пограничников.
Когда строй в одну шеренгу - первые все.
Но на этот случай в шеренге есть ещё и правый фланг.
Там оказались Пашка и Сашка, и командир указал им на машины с бубновыми тузами на лобовых стёклах. Тузы в зоне боевых действий - всего лишь дополнительный пароль и пропуск. Символ меняется в штабе непредсказуемо и может быть кругом, треугольником, квадратом, любой абракадаброй, придуманной писарем.
Но сегодня Пашка и Сашка - тузы. И им выпадало вывозить отпускников с горного плато на нижнюю вертолётную площадку. Аэродром есть и вверху, но на календаре тринадцатое число, да ещё пятница, а суевернее лётчиков народа нет. Хотя сами они и списали невылет на ветер, который якобы может свалить "вертушки" в ущелье.
У пехоты тринадцатых чисел нет.
Вывесили бронежилеты на дверцы кабин: погибнуть от случайной пули в бок на войне считается почему-то глупее, чем от выстрела в упор. Распределили счастливчиков с отпускными билетами по пять человек в каждый кузов. Снялись с ручников, покатили с плато вниз, до самодельных щитов с надписью "Стой! Заряди оружие".
Отпускникам тянут карманы проездные и боевые, оружие только у Пашки и Сашки. Передёрнули затворы, загоняя патрон в патронник. Теперь для стрельбы хватит одной секунды - лишь нажать пальцем на спусковой крючок. От случайного выстрела тоже есть защита - поднятый вверх флажок предохранителя. Тонкая такая пластинка, способная блокировать любое движение внутри оружия. Приучил командир, переслуживший все звания мужиковатый капитан, что они здесь не воюют, а охраняют и защищают. А потому оружием не бряцать! Предохранитель вверх.
Лишь после этого "бубновые" начинают сматывать с колёс горный серпантин. Крутой, извилистый, он был пробит в своё время для ишаков. Затем пленные русские солдаты чуть расширили его для проезда машин: у боевиков на плато располагалась школа смертников, а те забирались высоко, прятались надёжно, на пятёрку. Сюда даже орлы не долетают, слабаками оказались они в сравнении и с боевиками, а потом и с пограничниками, которые эту школу смертников разыскали и с горы всех отличников вышвырнули. А орлы и сейчас невесомо парят крестами далеко внизу.
Настоящий крест, сваренный из металла, лежит на плато рядом со строящейся православной часовней. Тут же, на земле, в короткой тени от часовни расположился и латунный купол, вблизи больше похожий на шелом русского богатыря. Часовня, призванная укреплять дух православного воинства на Кавказе, без маковки и креста пока словно сама нуждалась в защите и потому жалась к складу боеприпасов, под охрану часовых.
Самым занятным оказалось то, что половина отпускников заработала себе поощрение за усердие при восстановлении мечети, пострадавшей в бою между пограничниками и смертниками. Ремонтировать, конечно, легче, чем строить, но почему начальник заставы столь рьяно чтил местные законы, солдатам неведомо.
И впрямь: в аулах затвором ему не клацни, по улице выше второй скорости не проскочи, яблоко с ветки, даже если оно само падает в рот, не сорви. Словно не война здесь, а курорт.
"Бубновые" машины жались к скалам, подальше от могильных головокружительных провалов, наполненных парящими крестами из орлов. Прослужи здесь хоть год, хоть два, но ни за что не поймёшь, что легче - подниматься на плато или спускаться вниз. А тут ещё в самом деле пятница, тринадцатое...
Но зря вспомнилось Пашке под руку это число, ох, зряяяяяяяя!!!
Застонал об этом, когда нога провалилась вместе с педалью тормоза до самого пола, и машину плавно, но неотвратимо, всем её многотонным весом и весом пяти пока ещё живых, счастливых отпускников потащило вперёд. А через мгновение уже не стонал - орал от безнадёги Пашка, потому что больше ничего не мог предпринять, потным лицом через окно чувствуя усиливающийся шелест ветерка. Самое опасное в горах - это скорость. Глупцы, вешали какие-то бронежилеты на дверцу...
Почувствовав неладное в разбеге машины, заорали и счастливчики в кузове. Единственное, что они успевали - это выпрыгивать на ходу, падать в новенькой форме на острую пыльную крошку, сбивая в кровь колени и локти.
Но Сашка, - что за чудо оказался Сашка, стоявший на правом фланге ещё правее Пашки и потому выехавший на серпантин первым. Он тоже жался своим КамАЗом к скалам, тоже упирался в дорогу всеми "копытами" - обвязанными цепями колёсами, спуская свою душу с небес на первой скорости.
Но при этом он ещё смотрел и в зеркало заднего вида. В нём, дрожавшем от потуги вместе с машиной, и увидел, как упирались в идущий следом КамАЗ, скользя и падая, стараясь остановить его на уклоне, Пашкины пассажиры. Ему самому ещё можно было увернуться от тарана, спасти хотя бы себя и своих отпускников, но ударил Сашка по своим нормальным, прокачанным тормозам. Зеркало вздрогнуло, наполняясь клубком из пыли, старенького КамАЗа, идущего следом, и падающих на обочину человечков-лилипутиков.
Когда длинное, нестандартное для солдатского грузовика, купленное на рынке зеркало от БМВ готово было лопнуть от переизбытка информации, Сашка всё же дал своей машине возможность чуть прыгнуть вперёд. Удар сзади достал, но мягкий, вдогонку, как и планировалось. Уже больше не отпуская впившийся в него КамАЗ друга, Сашка стал притормаживать, сдерживая второй грузовик и своей многотонной громадиной, и весом своих пяти ошалевших, сжавшихся внутри кузова отпускников.
Но слишком крут оказался склон. Слишком большую скорость развил Пашка на своем тарантасе, чтобы удержаться в одной сцепке и не пасть мимо орлов на дно ущелья. И тогда, спасаясь от совместного падения, Сашка направил вытянутую, дымящую от перегрева морду своего КамАЗа на горный выступ. А тот и рад был выставить каменный клык аккурат в радиатор.
От удара выщелкнуло из пазов приклеенное дешёвым ПВА зеркало от БМВ, полетело оно первым в пропасть, раскидывая, словно сигнал "SOS", солнечные блики по горным склонам. С шумным облегчением вырвалась через рваную рану на свободу перекипевшая вода, - да только чтобы сразу испариться в ещё более перегретой пыли. А сзади слышался нескончаемый скрежет вминаемого капота Пашкиной барбухайки.
- Стоять!!!
Орал, шептал или просто молил Сашка - никто не знает, а он тем более. Понял другое - всё застыло.
Зато уверовавшие в спасение отпускники обессиленно попадали на камни у своих машин. Вытирая пот с лиц, подняли глаза в чистое, свободное даже от орлов, небо.
Но не от боевиков.
Они смотрели на пограничников с гребня скалы, и мгновенно все вспомнили, что оружие - только у Пашки и Сашки. Тем для стрельбы хватило бы секунды, но флажки, тонкие пластинки предохранителя, поставлены вверх! А это ещё одна секунда. Страшно много, когда тебя самого держат на мушке, не давая пошевелиться.
Эх, командир.
Тринадцатое.
Пятница!
Разбив тишину и сердца пленников грохотом, упал скатившийся с гребня камешек. Не желая быть свидетелем расстрела, медленно, не привлекая к себе внимания, присело за вершину соседней горы солнце. В небе остались только перекрестившиеся взгляды боевиков и пограничников. И расстояния меж ними было как от православной часовенки до мусульманской мечети, которую они подняли из руин.
Но сумел, сумел по миллиметру, сдирая о камни кожу с рук, дотянуться Сашка до подсумка с гранатами. Всё! Теперь он спасён. Только однажды он видел пленных. Точнее, их изувеченные, с проткнутыми шомполом ушами, отрезанными носами, тела. А он не дастся. Успеть подорвать себя - невероятное счастье, редкая удача для солдата. Спасение от плена...
Со скалы прогремел камнепад - скатилась тонкая струйка песка в ореоле бархатной пыли. Этого мгновения хватило Сашке, чтобы дёрнуть руку из-под себя. Вроде как занемела, вроде отлежал её, а на самом деле вырвал чеку в "лимонке" - тонкие такие усики-проволочку, просунутые через отверстие в запале. И получила свободу пружина с бойком. И на пути у них теперь только одна преграда - нежнейший, не признающий малейшего к себе прикосновения, нарциссом красующийся от своей значимости капсюль. За которым - пороховой заряд. И мощи в этой идеально красивой солдатской игрушке, специально ребристой для увеличения числа осколков, вполне хватит, чтобы оставить тысячи автографов на скале, спасшей солдат от падения вниз. Спугнуть орла, не ведающего страха. И мягко, себе в охотку, потому как для этого и предназначалась, искромсать людишек, в эти игрушки играющих.
Жалко себя Сашке. И дом родной вспомнился с новой верандой, и вместе с этим воспоминанием вдруг испугался, осознавая, как плохо они с батей поставили в ней дверь - не по центру, а сбоку. Старали, чтобы не заметал снег и чужие кошки прямо с улицы не забегали в сени. Но теперь, когда будут выносить его гроб из хаты, намаются крутиться. Надо было делать выход прямо...
Тишина после камнепада стояла оглушительная, до звона несуществующих здесь кузнечиков. И боялся Сашка уже другого - что пальцы и впрямь онемеют и разожмутся прежде, чем подойдут боевики. Погибать одному, без врагов, на войне тоже почему-то считается глупо...
- Ушли, - прошептал шершаво в уши Пашка.
Он наверняка ошибался, наверняка снайпер продолжал держать их на мушке и ждал, кто первый поднимет голову. По тому и выстрелит. А у Сашки и за снайпера отчего-то головная боль: если стрелок неопытный, снайперка при отдаче рассечёт ему бровь...
Но пошевелился - и остался жив! - Пашка. И долго потом жил - сначала десять секунд, потом все двадцать. А потом ещё столь долго, что отказали Сашкины пальцы держать гранату. Знать не знал, ведать не ведал, что в переводе с латинского она означает "зернистая". Учил про неё другое - что "зёрнышек" этих хватит усеять двести метров по всей округе. А вокруг теперь оставались только свои...
...Они потом долго гадали, почему боевики ушли без выстрелов. Кто превозносил Сашкину гранату, которую потом едва выцарапали из схваченных судорогой пальцев и уронили вниз, заставив-таки орла сложить в страхе крылья-крест и камнем пасть на дно ущелья. Кто переиначил тринадцатое число в обратную сторону. Про капитана, тамбовского мужика, не вспомнили - ни как он запрещал клацать затворами в аулах, как не давал мотаться по дорогам на скорости, давя в пыли беспечную домашнюю живность, как не разрешал рвать алычу и яблоки, едва не падающие в рот. И про лозунг его - не воевать, а охранять и защищать, тоже не подумали. Что-то о мечети, поднятой из руин, заикнулись, но мимоходом. Не смогли солдатским умом сопоставить, что на войне политика вершится даже такими штрихами, что тузы бубновые на стёклах - уже не просто символ, дополнительный пропуск в зоне боевых действий, это уже и знак, переданный старейшинами боевикам - это хорошие солдаты, этих не трогать...
Да и некогда было особо об этом думать - подкрался на тягаче из-за поворота капитан. Поругал непонятно за что Пашку и Сашку, а спустив пар, обнял их и сам полез под днище машины менять лопнувший тормозной шланг. И, устыдившись своего страха, нашло средь горных круч расселину солнце, ещё раз осветило колонну. А оттого, что было уже низко, удлинило тени, и казались теперь пограничники на крутом серпантине великанами, достающими головами до вернувшегося в пропасть, но так и не поднявшегося до солдат орла.
Не имел собственной тени лишь писарь, переклеивая на стёклах машин листы: с 18.00 в зоне ответственности пограничного управления менялся пропуск, и "бубновые тузы" переиначивались в треугольники. Да ещё шла в это же время шифровка в Москву: - "Боестолкновений в зоне ответственности не зафиксировано, потерь среди личного состава нет".
А в самой Москве, рядом с Красной площадью, самостийные "тузы" выискивали глазами тех, кто готов был заплатить, лишь бы постоять рядом с историей. С теми, кто якобы вершил её для страны. А они, в ожидании своего куша, подкармливали вороньё, слетавшееся на крошки от гамбургеров...
Контрольный выстрел
Над ним, толстым и неповоротливым, потешались всегда. А уж какое наслаждение одноклассникам и мучение учителям приносили уроки физкультуры с его участием...
Школа онемела, когда в десятом классе он стал мастером спорта! Пусть и по стрельбе, пусть. Но теперь учителей хвалили на совещаниях, и вчерашние инквизиторы стали холить и лелеять его наряду с цветочной клумбой под окном директора.
А ведь страсти к оружию у него никогда не наблюдалось. Наоборот, тайком сочинял стихи и грезил себя в репортёрах. Но однажды его упросили отнести заболевшей девочке из параллельного класса домашнее задание, и он недовольно поплёлся опять же на параллельную улицу.
Зачем ему открыли дверь?
А если открыли - зачем это сделала сама Кадри!
Но даже если бы и она - нельзя же было распахиваться на груди бело-синему, в полоску, халатику.
Он не увидел там ничего - мелькнул лишь ослепительно белый упругий окоём, не тронутый загаром. Но вспышки хватило, чтобы он ослеп. Сунув листок с заданием в дверь, на ощупь, по стенам бросился прочь от страшного дома.
С тех пор у него началась параллельная жизнь. Тенью в тени он перемещался за Кадри по Таллину. Завёл новую, недоступную для матери, тетрадь стихов. Путался в своём, но знал назубок расписание занятий в соседнем классе. Верхом безрассудства стало то, что без сожаления оставил литературный кружок, записавшись в стрелковую секцию, которую Кадри посещала уже год по средам и пятницам с 15.00 до 17.15.
- Из-за меня, что ли? - лукаво вскинула брови под воронью чёлку грациозная, как лань, Кадри. Ему, неуклюжему, оставалось только краснеть и что-то мямлить про будущую службу в армии.
Вопреки всем законам, их параллели не только сблизились, но и соприкоснулись: на соревнованиях в Москве он нежно прижал её к себе во время экскурсии на смотровую площадку Останкинской телебашни. Не засмеялась, не оттолкнулась, - сама прильнула в ответ.
- Нравлюсь, что ли?
Первый раз он порадовался, что такой большой - Кадри вместилась на его груди, как воробышек на ладошке. И даже Москва с её миллионами огоньков поверженно лежала не то что у их ног, - под ногами.
Тогда он выиграл Всесоюзные соревнования и стал мастером спорта. Он больше никогда не повторит своего результата, да ему и не потребовалось это по жизни: на факультете журналистики МГУ проповедовался иной, сформулированный ещё Марком Твеном, стиль жизни: репортёру надлежит быть на месте пожара за десять минут до его начала, а остальное его не касается. А Кадри... Кадри - не по-эстонски стремительная, желавшая во всём выбиться в лидеры, послушалась родителей и осталась в Таллине.
- Не забудешь, что ли? - прятала за лукавством грусть.
В вечер перед расставанием они почему-то приехали на вокзал и бродили по перрону, с которого ему надлежало уезжать в Москву. Знали, что при родных они ничего лишнего себе не позволят. Например, поцеловаться...
- Любишь, что ли?
...Они переписывались почти год, наполняя почтовые поезда десятками, сотнями конвертов, открыток и бандеролей. Мечтали о встрече, и по мере узнавания Москвы он расписывал, куда пойдут гулять. Сначала, несомненно, в их Останкино, потом на Ленинские горы, потом к дому Булгакова, потом опять и снова Останкино, Манеж... Нет, Манежная площадь отпадала, на ней беспрерывно проводились митинги, а он желал остаться с Кадри наедине. Чтобы видеть только воронью чёлку над изогнутыми тонкими бровями, острый подбородочек, слегка тронутый ямочкой и, если повезёт, если случится такая удача, если распахнётся блузка...
Этим и жил. Этим дышал. Даже развал Советского Союза не увидел, а почувствовал лишь через тон её писем: в них вдруг стала проскакивать сначала ирония, потом сарказм, а затем и открытое презрение к СССР, Москве, к русским сапогам над несчастной Эстонией. Господи, какие сапоги, если Москва однажды сама лежала под её туфельками на Останкинской телебашне!
Юмора не приняла, в подтверждение прислала пачку листовок с рисунками: границы Эстонии опутаны колючей проволокой в виде свастики и красной звезды. Тогда он впервые не ответил на послание и вспомнил фотографии гитлеровцев в её квартире. Кадри тогда отмахивалась - это бабушкины одноклассники, которых насильно забрали в вермахт при оккупации. Неужели ничего случайного в этом мире нет, ведь располагались снимки на стенах, где в русских избах висят образа?!
Почтовые поезда теперь можно было отправлять в Эстонию через день: всё остальное человечество отсылало в Таллин писем меньше, чем он нагружал эту службу один. А потом нашёл оправдание и своей выдержке в их обоюдном молчании: тогда, школьником, он влюбился не в саму Кадри, а в белый, не тронутый загаром полумесяц на левой груди. Да-да, на левой, Кадри открыла дверь левой рукой, и вслед за дверью стал распахиваться халатик. Он таких никогда больше не видел - в синюю полосочку...
Зачем она полезла в политику!!!
Спустя несколько лет он прочёл в спортивной хронике об её удачном выступлении на чемпионате Европы, искренне порадовался медали и даже позвонил в Таллин. Номер не ответил, и он согласился с тем, что было давно известно: молчала не Кадри. Это не откликалось его прошлое. Отгородилась новыми границами уже с настоящей колючей проволокой его юность...
А вот его разряд по стрельбе вкупе с дипломом репортёра сотворили с ним кульбит, когда задребезжал в резонансе Кавказ.
Первая волна журналистов потрудилась в этой "горячей точке" во вред России славно, восхваляя гордых сынов гор в их стремлении к свободе и независимости. На собственной же армии потоптались бесконечными телерепортажами, журнальными разворотами и газетными передовицами. Примолкли, лишь когда очередь дошла до них самих, когда стали гибнуть и попадать в заложники, несмотря на лояльность к боевикам. Когда стали взрываться дома в Москве, и никто не давал гарантии, что их собственные семьи не окажутся под руинами.
Желающих ехать на Кавказ поубавилось, и стали искать тех, кто хоть каким-либо образом был связан с армией. Тогда-то его школьные занятия в тире и показались кадровикам Агентства новостей едва ли не службой в спецназе.
Так он оказался в Чечне.
С него запрашивали не просто информацию, а обязательно эксклюзив. Если не получалось сработать в одиночку, требовалось хоть на десять секунд, но раньше собратьев по перу выстрелить информацию на ленту новостей. Если и здесь шло чьё-то опережение, оставался так называемый контрольный выстрел: дать такую аналитику с места события, после которой остальным журналистам там становилось нечего делать.
Однако таких, первых, каталось под ногами у командиров с десяток, при этом каждый доказывал значимость и - шёпотом! - особую приближённость к Кремлю именно их редакции. Офицеры плевали на это надувание щёк и потому на первый план в добыче информации стали выходить дружеские отношения.
У него наладились связи с начмедом. Не прогадал: пока все толкались у штабных карт и краем уха ловили обрывки радиопереговоров, ему позволительно было отлавливать раненых в медсанбате и получать картинки боёв из первых уст. Взамен он давал начмеду пользоваться редакционным аппаратом с космической связью и не жадничал на командировочных, хотя поехал на войну как раз из-за двойного оклада и повышенных гонораров - хотел всё же достроить дачу на Клязьме. Только всё равно стенографистка, пусть и через спутник, но шепнула: ему ищут замену. Похоже, на Кавказе назревали какие-то события, и на его оперативность не очень-то надеялись. Так что кровь из носу требовалось выдать такой репортаж, чтобы в Москве ахнули и дали хотя бы доработать срок.
В этот момент медик и завернул на своей "санитарке" к их редакционному бытовому домику, нетерпеливо кивнул в кузов - быстро и никаких вопросов.
"Таблетка" понеслась вслед за "бэтром" начальника разведки в сторону гор, и это предвещало как минимум абзац на ленте новостей в 100 рублей штука. А чутьё подсказывало, что союз разведки и медицины может потянуть на сенсацию. Эксклюзив и контрольный выстрел в одном флаконе. Боясь спугнуть удачу, старался думать о второстепенном - как поедет на базар выбирать подарки в Москву, как станет отмываться в Сандунах...
Затормозили резко, и первое, что услышал - зычный приказ начальника разведки:
- Всех посторонних убрать.
Он к посторонним относиться не мог и спрыгнул на землю. Однако разведчик при его виде взревел, изничтожив попутно взглядом начмеда. И было отчего: в бронетранспортёре до поры до времени скрывалась его собственная пассия - корреспондентша с радио.
- Всем оставаться на местах, - уточнил полковник предыдущую команду, сам направляясь с начмедом к группе бойцов, собравшихся у огромного валуна близ дороги.
- Снайпера взяли.
- Не взяли, а растерзали.
- И не снайпера, а бабу.
Охрана уже поймала все слухи и значимо делилась ими меж собой, хоть косвенно, но привязывая себя к событию.
- Под скалой пряталась...
- Ага, домкратом приподнимала валун, потом опускала. Трое суток выслеживали...
- Говорят, "белые колготки"...
Про "белые колготки" - снайперш из Прибалтики, он слышал не раз, но относил эти разговоры к разряду слухов. Во-первых, чеченцы сами неплохо стреляли, во-вторых, женские бытовые неудобства для боевиков были совсем ни к чему, в-третьих, ещё ни разу никто не видел "колготок" - ни живых, ни мертвых.
- Эстонка.
Имя, затёртое временем, тем более ни в коем разе не обязанное всплывать в памяти именно на войне, вдруг словно считалось с последнего её письма: "Кадри". Из эстонок только она стреляла так, чтобы стать снайпером. Но против своих? Впрочем, чеченцы тоже вроде свои...
Она?
Вернувшийся разведчик ещё раз поскрежетал зубами возле него, потом поманил из "бэтра" фигуристую блондинку. Они скосили друг на друга глаза, одинаково сожалея о присутствии конкурента.
- Значит, так, господа журналисты. Снайперша...
Это ещё ни о чем не говорит!
- Из Эстонии...
Конечно, нет. Просто не может быть, потому что не может быть никогда!
- Вашего возраста...
Ну и что? В Эстонии жило более миллиона человек, а из них половина мужчин, плюс старики, дети...
- Охотились за ней полгода. О её виде просьба ничего не писать, а тем более не фотографировать: ребята патронов не жалели, но их понять можно - на прикладе двадцать одна зарубка. Прошу.
Словно к обеденному столу, пригласил жестом к расступившимся спецназовцам. Сейчас он увидит... Кого? Всё же её? Какой?
- Прошу, - повторил полковник для него лично, потому что "протеже", ломая ножки на каблучках, уже спешила к сенсации.
А он не трогался с места. Боялся увидеть растерзанную, изуродованную пулями Кадри. Судьба не имела права готовить им такую встречу, поэтому там, у валуна, не она. Но даже если есть сотая, тысячная доля такой возможности...
- Вы идёте или нет? - терзал разведчик.
Он не знает. Ноги не идут. Душа противится. Глаза не желают видеть. Сердце не готово знать.
Махнул рукой друг-начмед - иди же!
Сделал несколько шагов. К Кадри, своей Кадри...
Или всё же не к ней?
Остановился.
Да. Лучше не знать. Ему не надо идти туда, где, возможно, расстреляна в упор омоновцами его первая любовь. Девочка, у которой однажды распахнулся халатик. А тем более он не имеет права делать из этого сенсации. И сколько раз в своей репортёрской работе он не обращал на подобное никакого внимания! Гнал строку. Делал "контрольный выстрел". 100 рублей за абзац...
...Я уволил его из агентства в тот же день, перечитав шквал сообщений о прибалтийском снайпере на сайтах наших конкурентов. Мне не нужен был толстый и ленивый корреспондент на острие событий - несмотря на то, что ему надо было что-то там где-то достраивать.
Я не пожелал встречаться с ним по возвращении с войны, потому что отвечал в своём Агентстве за оперативность и достоверность информации и не имел права выслушивать оправдания своих подчинённых.
Однако к вечеру зашёл к нашей лучшей стенографистке, вдруг написавшей заявление об уходе. Путаясь пальцами в кавказской вязаной шали, она попыталась рассказать о девочке Кадри и о том, что Москва лежит под ногами только в молодости и на Останкинской телебашне, а не когда смотрит наши новости, с этой самой телевизионной наркотической иглы распространяемые. И отказалась забирать заявление обратно.
Я ничего не стал менять в предыдущем приказе - просто издал новый. О назначении только что уволенного, самого толстого и неповоротливого репортёра на должность начальника отдела. Морали и права. Именно там дольше всего оставалось вакантное место, на которое я никак не мог найти руководителя: очень боялся ошибиться в чем-то главном, коренном, основополагающем в журналистике...
Вера. Надежда. Война.
Их подогнали к лагерю на рассвете, по холодку, упрятав от лишних глаз за палатки. И выстроили не по ранжиру, не по номерам или списочному составу, а скопом, лишь бы вместились на косогоре.
Лишь одна, Любаша из новеньких, оказалась явно без царя в голове и выбилась из общей массы остренькой грудью, уже залапанной пыльными солдатскими пальцами, - я здесь, куда бежать, с кем целоваться?
