Аннотация: Первая часть романа. Примечания - внизу страницы.
Глава 1.
Холод никуда не спешил.
Жертва, оставленная ему на прокорм, прикована к стене. Стена - в пещере. Пещера - в горе. Гора - среди кишащей гадами колумбийской сельвы. Кащею Бессмертному нескончаемо маяться, а не придумать места, где можно надежнее спрятать свою смерть.
И времени - до утра. Много времени - сто звёзд упадут с небес, промелькнув отражением в священном озере Гуатавита, в котором смывал с себя позолоту вождь Эльдорадо.
Остатки тепла и света в пещере поглотит ночь. И хотя под горой проходил экватор, затянувший жарким поясом расползающееся брюхо Земли, она не обращала внимания на эту географическую причуду никакого внимания и не позволяла солнцу прогревать свои каменные внутренности: что творится на земле, неба не касается.
В жертву был принесён человек. Роста небольшого, потому что охранникам, которые привели его сюда, пришлось на одно звено удлинять цепь, оставшуюся после предыдущего узника. Это не сильно облегчила жизнь пленника, но теперь он имел возможность хотя бы чуть-чуть касаться ногами пола.
Почему пленник здесь, холоду знать не интересно. Да и странные они существа - люди. На одном языке говорить не научились, но при этом все спорят, кто из них ближе к Богу. Только ведь Всевышний охранной грамоты на главенство никому не выдавал...
Едва охранники вышли, холод коснулся оголённых рук пленника. Сбитые в кровь, жилистые, они не понравились на вкус и запах. Тронул лицо, ощупывая скулы, изучая разрез глаз, трогая жёсткие чёрные усы. Попытался понять, конкистадору из какой страны оно может принадлежать. Угадывались черты перса, но это наверняка был внешний обман, давно разгаданный логопедами: чужестранец способен приобрести черты народа, среди которого живёт. Секрет в том, что произношение букв и слов на местном языке заставляет напрягать определённые группы мышц, которые и формируют облик.
К тому же холоду слишком часто предоставлялась возможность именно здесь, в тюрьме-пещере, общаться с людьми, которые в паспорте значились под одним именем, а потом признавались в совершенно иных. На каком языке человек станет молить о пощаде сегодня?
Пленник попытался размять лицо левой, свободной от наручников рукой. На какое-то мгновение оно раскраснелось, согревшись изнутри. Холод чуть отступил, но не из-за страха перед ожогами, а чтобы сосредоточиться: а ведь где-то он уже видел такие раскрасневшиеся лица, где-то встречал на земле этот жест. Где-то на севере, потому что тут, в Колумбии, особой надобности учить северные движения нет. К сожалению, темнота вползла в грот полноправной хозяйкой, и какие-то детали, позволившие бы раскрыть тайну с ходу, разглядеть не удалось. Да и важно ли, в конце концов, чья кровь начнёт застывать в несчастном теле?
Переждав минуту, холод подступился к жертве вновь. Одежда на ней, хотя и летняя, для жаркого дня предназначенная, всё же мешала завладеть пленником сразу и полностью. Но ведь и ночь только начиналась...
И всё же холод проспал свою ночь.
Он не помнил, в какой момент прикрыл глаза, дав себе передышку в борьбе с человеком. Но когда спохватился, выход из пещеры оказался отрезан: проснувшееся солнце, пусть и на ощупь, босой ножкой, но уже заступало в подземелье. Темнота, ещё вечером набивавшаяся в жены, улизнула из пещеры в одиночку, не предупредив о рассвете ни вздохом, ни выдохом. Видать, женщинам если и страшно одиночество, то лишь ночью...
Зато человек висел на цепи без движения, пристроив голову около вздернутого правого плеча. Можно было ещё раз подступиться к сонному, потерявшему бдительность чужаку и пощипать его хотя бы в отместку за ночную неудачу. Но мудрость временная победа не красит. Не все песчинки на дне священного озера Гуатавита успеет осветить и пересчитать солнце, а день уже кончится. Жертву же, судя по всему, привезли сюда надолго. Так что время позабавиться ещё наступит.
У входа в пещеру послышался скрежет гравия. Холод юркнул в первую попавшуюся расселину, и вовремя: вошедший охранник освещал себе путь жарким факелом. Подвернись такому под руку - бока подпалит, не спросив фамилию.
Пришелец проделал это с человеком, без слов ткнув смердящий огонь под его вздернутую руку. Пленник, вмиг проснувшись, отбил факел свободной рукой. Охранник остался недоволен, но играть огнём перестал. О чем-то заговорил. До расселины, где затаился случайный свидетель пыток, донеслось лишь одно разборчивое слово - "советский", и холод, едва не выдав себя, хлопнул по лбу ладонью: точно, его ночной соперник - из России. Как же он сразу не догадался! Именно там при его появлении трут носы и щёки. Там в стодавние времена его измеряли не в градусах, а в смешных записях "зело" или "не зело холодно". А когда придумали термометр и научили красный ртутный шарик скользить в стеклянной трубке, опять же там требовали от наблюдателей "смотреть накрепко, чтобы в близости оного инструмента никакая чужая теплота, кроме той, которая по воздуху чинится, не была". Уважали. Ценили его в России. По большому счёту, там его историческая родина.
Но какие ветры занесли человека с края света в самый центр Земли, на экватор? И стоит ли подтверждать догадку тому, с факелом? Не получится ли, что вместо благодарности самому ткнут в лицо огнём, требуя подробности?
- Е-гор Бу-е-ра-шин.
Голос с акцентом, а главное - тихий, вкрадчивый. Так сдерживают радость, когда узнают тайну. А тайна - как раз в имени...
- Е-гор Бу-е-ра-шин, - повторилось с ещё большим ехидством, но теперь уже над самым ухом пленника.
Тому прятаться за опущенными веками больше не имело смысла. Открыл глаза, но постарался сделать вид, будто очнулся не от собственного имени, а от воспитанности, которое не позволяет спать при посторонних.
Факел рисовал на стенах мало кому понятные разводы. В их дрожащих завитках прятал свои щупальца и холод, с интересом разглядывая на свету жертву, у которой оказалось имя. Нынешнюю ночь русский неустанно разминал ноги, массировал пальцы рук. Словно не согревал тело, а готовил его к основательной работе. Теперь холод боялся пропустить это действо.
Однако на деле пленник оказался настолько слаб, что буквально повис на руке, не имея сил распрямить колени и опереться носками о пол. Да, прозвучавшее имя открыло ему глаза, но веки в тот же миг вновь бессильно опустились, оставив для света лишь тончайшую сеточку из ресниц. Возможно, чтобы увидеть приближающуюся смерть.
Охранник, освобождая ей место, ушёл, воткнув факел в расселину. Огонь потянулся следом, но оторваться от маслянистой, пузырящейся пакли сил не хватило. Оглянулся на того, с кем предстояло коротать время, и несказанно удивился перемене, вдруг происшедшей с пленником. И колени у того выпрямились, и ноги обрели упругость, и пальцы вновь заработали, сжимаясь в кулаки. Значит, всё, происходящее с ним, - обман?
Но едва охранник вновь появился в пещере, русский обмяк, повис на наручниках, склонил обессиленно голову на грудь.
- Смотри не подохни, падаль, - пригрозил конвоир.
Сказал на своём языке, но понятно и для оставшегося сиротой огня, и прижившегося в пещере холода, и несчастной жертвы. Но отметили все: вместе с пренебрежением к пленнику в голосе звучала и тревога. Скорее всего, в планы сторожей не входило иметь подвешенный на наручниках труп. Значит, лицедейство русского, изображающего близкую смерть, удалось.
- Эй, ты жив?
"Жив, - бессловесно откликнулся тот, кого назвали Буерашиным. - Но ты подойди, посмотри".
Умолял не зря: вплотную полицейские приближались, если действовали в паре. Это случалось раз в сутки, вечером, когда снимали с петли - вывести в туалет и дать лепёшку с чаем. Сейчас день, и охранник зашёл один: пленник хирел на глазах и требовалось наблюдать за ним чаще.
Колумбиец приблизился настолько, что Егор почувствовал запах чеснока и перегара. Света не хватало, и охранник сделал ещё один шажок. В ту же секунду пленник выбросил вперёд ноги, обхватил ими шею врага. Тот запоздало попытался отпрянуть, но свободной рукой Буерашин уже ухватил его за волосы. Правая рука обрывалась на цепи, не выдерживая двойную тяжесть, но пленник продолжал тащить к себе отбивающегося тюремщика. И едва позволило расстояние, замкнул ноги на горле у чесночного пьяницы.
Захрипели - один от боли, второй от напряжения. Победителем мог выйти только один, и когда под коленкой Егора мягко хрустнуло, тело охранника мгновенно обмякло.
- Стоять! - зашептал Егор, заваливая мертвеца себе на грудь.
Труднее, чем совладать с колумбийцем, оказалось удержать его на весу, не дать упасть: ключ от наручников лежал в кармане и теперь предстояла не менее сложная задача - достать его.
- Стоя-ять, - уговаривая и угрожая, шипел Егор в ухо мертвецу.
Тело удержалось, и пленник смог опереться на одну ногу, дал передышку правой руке, по которой текла кровь от содранной кожи. Осторожно заскользил рукой к карману, боясь оплошного движения и падения трапа.
Сумел. Дотянулся до вожделенного схрона, мелким воришкой запустил внутрь пальцы. Ухватил щепоткой нить, на которой - он помнил всегда! - висели два блестящих, словно от шифоньера, ключа. На этом силы кончились, и он опустошённо стряхнул с себя тюремщика. Теперь можно, теперь весь мир под ногами, когда в руках ключи от собственной свободы.
Передохнув и прислушавшись, Егор встал на труп. Не церемонились с ним, бьётся за жизнь и он. Дотянулся до наручников, не с первого раза, но попал ключиком в отверстие.
Рука, освобождённая из металлического захвата, упала вниз. От неё, покалеченной, помощи ждать не приходилось, и Егор сунул её меж оборванных пуговиц рубашки к животу: греться, лечиться.
Ещё пару секунд потратил на то, чтобы однолапо обшарить одежду убитого. Оружия не оказалось, обнаружился лишь складной нож, а в нагрудном кармане куртки - плоская зажигалка да завёрнутый в фольгу кусок недоеденной шоколадки.
- Спасибо, - порадовался находкам Егор. Пленнику вредно мечтать о будущем, у него нет и прошлого. Чтобы они существовали, необходимо подчиняться только настоящему. А оно звало к выходу.
Первым почувствовал тревогу факел, остающийся в пещере в одиночестве. Он заметался от страха, потянулся за сокамерником - возьми с собой. Но от выхода сеялось зыбкое свечение наступающего дня, и это шло бывшему заключенному на руку: ночью в сельве делать нечего, к темноте нужно готовиться, чтобы проснуться утром живым, а не ублажать брюхо койота или крокодила.
Густеющий с каждым шагом свет манил, но Егор, как мог, сдерживал порыв. Свободы ещё нет, она лишь приподняла вуаль со своего прекрасного личика. Существует ли внешняя охрана пещеры? С какой целью его прячут в сельве? От кого? Сколько времени прошло после ареста: неделя, две, месяц?
Недалеко от входа послышались голоса, но охрана, на счастье, занималась утренней приборкой лагеря, так что пропавшего сотоварища могла хватиться не сразу. Но как узнали его имя? Кто из группы не выдержал?
Егор осторожно осматривал местность. Перед гротом преданной свернувшейся собачкой лежала небольшая поляна. Справа - сборно-щитовой домик. Дверь распахнута, словно приглашает в гости. Спасибо, когда-нибудь в следующий раз. И желательно не в этой жизни. А вот налево должна уходить тропинка к туалету - это Егор помнил по ночным выводам. Где-то внизу протекает ручей - водили мыться. Туда по склону и легче бежать, но спецназовец юркнул за пещеру. В густую, даже на вид непроходимую, влажную лесную гущу.
Глава 2.
У старого с малым отношения - молитву лишний раз читать не надо, всё рядком и чередком.
- Дедуль, вот сколько живу на свете, столько и удивляюсь!
- Что я опять не то сделал?
- А глянь сам: одна колошина ворует, а другая - караулит.
- Так это я специально брючину закатал, когда ехал на велосипеде. Чтобы в цепь не попала.
- А дед Петя штанину прищепкой схватывает.
- Дед Петя живёт с выгодой. Он молодец.
- Ты у меня молодец лучше. Я тебя люблю.
- Я тебя тоже.
Старому с малым всё к сердцу, когда они рядом.
- А можно я поеду в Пустынь на багажнике, а не на раме?
- Можно, если пятки в колесо не станешь совать...
- Что я, совсем без царя в голове? У девочек ноги должны быть красивыми.
Фёдор Максимович Буерашин оторвался от корыта, по старости лет переведённого из помоечных нужд на хранение всякой скобяной мелочи. В задумчивости посмотрел на девятилетнюю внучку. Аня сидела на ступеньках крыльца перед ведром с запаренными отрубями, жеманно поглаживая торчавшие коленки.
- Красивые, красивые, - не позволила деду ни возразить, ни возмутиться девочка. - А то кто ж меня замуж позовёт.
- Не скажу насчёт замужества, а я точно не возьму с собой, ежели язык будет мести помелом.
- И что мне теперь, немтырем расти? Ой, лихо мне, - внучка от праведного возмущения хлопнула по только что возлелеянным коленкам.
Получилось больновато, и, скрывая досаду, девочка закатила глаза к небу: прости, Боженька, моего дедушку, что такой непонятливый растёт. Это оттого, что по лесу в одиночку много ходит, леших пугает. Что ему знать о женской доле?
Посчитав, что просьбе хватило времени долететь до неба, достала карамельку: подсластить рот и судьбу.
- Расти как растётся, - разрешил внучке Фёдор Максимович. - Только курей не забудь покормить. И сама конфет меньше ешь, а то от сладкого твои красивые ножки возьмут и отвалятся. Вместе с ручками.
Настал черёд Анечке замереть: угадывала, сколь серьёзна угроза. На всякий случай быстро разгрызла сосалку, подвинула ведро и взялась разминать муку, слипшуюся комочками в горячей воде.
Вернулся к своёму корыту и Фёдор, высматривая среди собранных за десятки лет гвоздями, гайками, штырями и болтами, старыми журналами "Наука и жизнь" запропостившееся зубило. Тому, наконец, надоело царапать бока и нюхать ржавую труху, само подлезло под руку. И не прогадало: хозяин огладил его ладонями, завернул в тряпицу и положил вместе с молотком в холщёвую сумку.
Новое соседство для зубила оказалось благородным. Тут лежали и обёрнутые в газету варёные яйца, и бутылка молока, и соль в спичечном коробке. Густел, настаивался запах варёной картошки, хлеба, малосольных огурцов, редиски, лука и помидоров. Сладко будоражил и запах подтаявших конфет, так что новому постояльцу оставалось лишь надеяться на тесноту, при которой можно втихаря протереть обёртку и хотя бы посластить губы.
Что касалось самого Фёдора, тому прожить без крошки во рту до вечера - занятие привычное. Туесок собирался для той, которая о ногах и замужестве с девяти лет беспокоится.
Аня уже разбрасывала корм по двору:
- Куря, куря, куря.
Зря люди грешат на куриные мозги. Уйти от дома так далеко, чтобы не слышать голос хозяйки - таких дур в птичьем семействе днём с огнём не найти. Мчаться будут по первому зову из любых углов, вызывая зависть у замерших соседок.
Посторонняя курица редко бежит в чужой двор. За это и петух может настучать клювом по темечку, и хозяйка запустить чем ни попадя, и собака не поленится погонять по закуткам.
Так что короткохвостка заранее знала за собой вину и отскочила от общей трапезы без лишних понуканий. Но поскольку маленькая хозяйка большого страха не внушила, а петух вместе с собакой сами подзагуляли на чужих задворках, скатерть-самобранку не покинула. Сновала вокруг, исподтишка ухватывая крохи, отлетавшие от перепачканных клювов соперниц. Так бы и насытилась невзначай, не вмешайся мужской голос:
- Пошла, топчешься тут. Степану квохтать будешь.
Хвосты своему выводку обрезал сосед, чтобы сослепу не кормить приблудных. Но поскольку свой ларь с зерном он открывал раз в день, а в ковшик зачерпывал зерна не более трёх пригоршней, то квочки и шныряли голодные по чужим дворам, позоря хозяина.
- Всё, дедушка, - доложилась внучка. Сполоснула руки в чугунке нагретой солнцем водой, делово поинтересовалась: - Дверь запирать?
- Запирай, а то Тузик куда-то хвостом вильнул. Но ты вправду сказала деду с бабушкой, что уезжаешь?
- Ой, дедуль, - вздохнула девочка, благоразумно не став больше бить по коленям. - Я же не с бухты-барахты согласилась в такую даль мостылиться. И Васька знает.
- Ну-ну, - покивал Фёдор, не особо доверяя ясному взору внучки: тут старого от малого разделяет целая жизнь. - Брата твоего самого ищи как блоху на собаке. Так что гляди, девка, сама: ежели хватятся, отлупцуют тебя, а не меня.
- А мы им водицы святой привезём, ещё и похвалят, - успокоила Аня.
- Хитрая ты.
- Не хитрая, а умная. Сам говорил.
- Я много чего говорил. Только ты вот запоминаешь одну свою выгоду.
- Сердцу не прикажешь, - не к месту, но с полным оправданием себя пояснила Аня. И поставила точку: - А будем и дальше антимонию разводить, вообще никуда не доедем.
И ехать и взаправду - не близкий путь, хоть и на велосипеде. По селу дорога ещё ничего, успели до перестройки уложить асфальт. А вот за околицей как стоял с дореволюционных времён бурьян, так и советская власть с ним не справилась. И хотя Фёдор пытался какое-то время крутить педали, спина взмокла быстро.
- А ты сиди, - остановил внучку, сам слезая с седла.
Но та, жалея деда, тоже спрыгнула наземь. Сняла сандалии: деревня приучает беречь обувь, а не ноги. Даже если они и важны для замужества.
Потащились по солнцепёку пешком.
- Дождичка бы, - помечтала Аня. Он ей и за пять копеек не был нужен, но бабки около магазина по нему который день вздыхали.
На дождь дед согласился охотно:
- Не помешал бы.
- Господи, помоги, - опять повторила чьи-то слова внучка.
Фёдор скосил на неё глаза: нет, не перекрестилась. Рано ей ещё в Бога ударяться. Когда глаза к небу поднять - жизнь подскажет, а не старухи у магазина.
Поднял гул самолётов. Военный аэродром располагался хоть и рядом, но уже на Украине, так что знатные женихи доставались украинским девчатам. Сейчас, правда, прошёл слух, что хотят перевести лётчиков в другое место. Да и у военных, видать, кризис с горючкой, потому как редко нарушается тишина гулом моторов над Чистыми Ключами, не летают, как раньше, по небу хлопцы.
- А мы на кладбище к папке с мамкой зайдём? - не смогла долго находиться наедине с собой Аня. Да и думок у неё пока - куриный хвост короче. Даже не обрезанный.
- К папке с мамкой надо ходить обязательно.
- Я им гостинец несу.
Оттопырила кармашек на сарафане, оглядела оставшиеся конфеты. Удивилась их малому количеству: если делиться с родителями, то выходило всего по одной. Запустила руку пошарить дыру, но худинки не нашла. Как испарились...
- А почему ты со вторым дедушкой не дружишь? - поспешила перевести разговор.
- Кто тебе сказал?
- А у меня у самой глаз, что ль, нетути? - не дала провести себя внучка. - И бабушка Маня часто вздыхает, что ты не хочешь с ними знаться.
- Бабушка вечно что-нибудь выдумает.
- Хорошо, если так, - согласилась на обман Аня и замолчала, нащупывая сквозь кармашек конфетки: эти хоть не исчезли?
Впрочем, могла это делать не таясь: Фёдор задумался о своём. Возраст такой, когда внукам - сладкие конфеты, а ему - горькие воспоминания. А их у Фёдора Буерашина - целая жизнь, почти от гражданской войны.
Хотя на судьбу ему было грех обижаться, перепадало много чего и радостного за семьдесят пять лет. Да только крылья у ангела, что прикрывал доселе их род, видать, сильно истончились, а беда как ждала за воротами. Сначала беда от Чернобыля, мучения и почти одновременная смерть невестки и старшего сына Ивана. Сердце ещё не перестало разрываться, а на погост вслед за ними отправилась жена. Не надеялся уже оклематься, думал, сам от пушинки повалится, но и случившегося кому-то показалось мало - пришла непонятная беда с младшим сыном, Егором. Считай, с Нового года от него ни слуху, ни духу. Был бы пьяница иль коммерсант, волнений меньше: память отшибло или дела закрутили. Но тут расклад иной, офицерский. Военком, знамо дело, убеждён в лучшем:
- Раз деньги от него переводят вам строго по месяцам, то жив.
- Но ведь не случалось такого, чтобы на День Советской армии не поздравил.
Военком и тут привёл свой расчёт:
- По погибшим платят другим макаром и один раз.
Майор вышел в начальники из местных и не чурался деревенского говора. А наклонившись, шепнул по-землячески и военную тайну:
- Скорее всего, на каком-либо задании ваш Егор. Может, и за границей. Вот поглядите, моя будет правда.
При другом случае погордиться можно было бы секретным заданием сына, но ведь неспроста все эти его почтовые зарплаты-переводы идут, всё-таки стряслась с Егором какая-то беда. Бог с ним, с 23 февраля, но и в День Победы весточки самолично не подал...
А что не нравятся сватья, то сроку той занозе - с самой войны. И не он тому виной. В 41-м, при подходе немцев, выбор в селе встал одинаково для всех: или в партизаны на еловые шишки, или в полицаи - на сало. Времени на раздумки не оказалось, власть в районе поменялась за одну ночь. И вышло у них со сватом глядеть друг на друга из разных окопов. И хотя по молодости война случилась, и отсидел за свою белую повязку на рукаве Пётр сполна, знаться с ним Фёдор более не желал категорически.
Сюрприз поджидал через несколько лет, когда подросли дети и пожелал его Иван взять в жены дочку Петра. Уж как просил не связываться! Грешным делом даже на городских девок кивал, приезжавших летом на молоко и чистый воздух. Сын лишь усмехался, подтверждая свою взрослость:
- Такой же чернозём, только издалека привезён.
- Но она ж дочь полицая! А потом полицейские внуки пойдут!
- Внуки будут партизанские.
- Ох, Ванька, дуришь.
- Не, батя, не дурю. Люблю, - бесхитростно улыбался Иван. - И жить нам с ней до гроба.
Пророчество не страшное, если сказано как в присказке. Только вот с Чернобылем слишком быстро всё исполнилось...
Вообще-то плохо старикам в дальнюю дорогу трогаться, слишком много дум за порогом ждёт, чтоб навалиться. А за спиной к тому же топают маленькими ножками новые большие проблемы...
- Анютка!
- Аюшки?
- Ты там жива?
- Иду. Я прыткая.
- Не хвастайся. Жди, когда другие похвалят.
- От других дождёшься.
- Ох, не того боишься, девка. Люди страсть как любят косточки друг у друга перемывать.
- Тут правда твоя, дедуль. Зойка Алалыхина надысь такое отчебучила - слыхом не слыхивала о себе подобного, - словно оглянувшись на свою горемычную судьбу, Аня вздохнула. - Сама как роза из навоза, а туда же... Да что тут гутарить, сам, небось, натерпелся за жизнь.
- Натерпелся.
Помолчали, припоминая каждый свои обиды от злых языков. Но поскольку кроме Зойки Аню больше никто не поминал всуе, да и обиды той вселенской наверняка было с хвост Степановой курицы, внучка ожила быстро и снова повернула разговор:
- Деда, а может, к мамке с папкой в другой раз зайдём?
- Зачем в другой? Ты же им гостинец несёшь.
Понял уже, что Анюткины карманы пусты, но поблажки не дал: лучше наказать дитё сейчас и самому, чем потом это за тебя сделает жизнь. Анюткин язык, правда, для семерых рос, поможет ей крутиться и на горячей сковородке. Да только всю жизнь не обойдешься одним умением морочить голову словами.
- Дедушка! - вдруг встревожено вскрикнула Аня.
Фёдор Матвеевич поднял голову. Возле одного из столбов, замерших вдоль дороги с обвисшими, словно седые казацкие усы, электрическими проводами, увидел людей. По машине узнал Бориса Сергованцева, первого фермера в районе, про которого устали писать даже газеты. Сын бывшего комиссара их партизанского отряда, а затем первого секретаря райкома партии Матвея Сергованцева, на встречу с которым в Пустыне и собрался Фёдор.
- Дедушка, а что они делают? - вцепилась в рубаху Аня.
Испугалась не зря: Борис с шофёром, придавив к земле мальчика, надевали ему на шею металлический ошейник. Кто-то третий при появлении свидетелей юркнул в машину, и Фёдор, боясь угадать знакомую спину внука, опустил взгляд на валявшиеся у обочины кукурузные початки. Но крикнуть - крикнул:
- Что ж вы творите, ироды!
На него лениво и безбоязненно обернулись. Почувствовав слабину в хватке, мальчик попытался вырваться, однако его ударили по ногам, заставив замереть.
- Езжай, дед, как ехал, - огрызнулся водитель.
Но Борис узнал прохожих, вышел навстречу, поднимая лёгкое пыльное облачко от потревоженного люпина.
- Здоров, Фёдор Максимович. Куда собрался?
- Я-то собрался, а вот вы что творите? - старик кивнул за тучную фигуру собеседника. Заодно намереваясь увидеть и мальца, спрятавшегося в машине. Неужто глаза не подвёли и там в самом деле Васька?
- Не будет шляться по чужой кукурузе. Посидит до вечера - и другим закажет.
- Но на цепь... - не понимал Фёдор.
- Так если на веревку - перегрызёт, - не понял удивления фермер.
- Отпусти, - приказал старик, для острастки застучав передним колесом велосипеда по дороге. - Никто не давал тебе права людей за собак держать.
- Фёдор Максимович, ты мне не указывай, - улыбнулся Борис, не убоявшись велосипедного гнева. - Земля моя, дадена государством, и я буду на ней делать всё, что пожелаю.
- Отца постыдись.
Напоминание не пошло на пользу. Борис раздражённо хмыкнул, развернулся идти обратно. Водитель уловил настроение начальника, побежал к машине, завёл мотор. Не позволяя траве пылить, осторожно подал джип к ногам хозяина. Вытолкнул дверцу.
- Ты бы лучше уговорил его поехать в больницу, - попросил Борис лесника, закрывая глаза тёмными очками. Не попрощавшись, скрылся теперь уже за тонированными стеклами джипа весь. Был человек - и нету. Лишь мальчик остался на цепи. И в машине второй спрятался. Васька или, даст Бог, не он?
Прижал внучку, укрывая от взметнувшейся после машины пыли. Ветра не было, облако повисло надолго, и к столбу пришлось идти едва ли не на ощупь.
Мальчик отрешённо сидел на земле. На вид выглядел лет на четырнадцать, походил на городского, и Фёдор первым делом поинтересовался:
- Ты чей?
Заложник пробормотал что-то неразборчивое и уткнул голову в поднятые колени - то ли стыдился своего рабского и воровского положения, то ли испытывал боль от ошейника.
- Стой, Анечка, - Фёдор попробовал оторваться от внучки. Но та вцепилась мертвой хваткой, и только сейчас он заметил, что она дрожит. Положил на землю велосипед, присел перед девочкой. Заслоняя столб, постарался как можно спокойнее улыбнуться: - Это дяди так шуткуют. А мы поможем мальчику. Поможем?
Аня закивала, и старик снял с руля сумку. Отыскал в ней кулёк с конфетами:
- Вот, ещё гостинец маме с папой. И сама можешь взять.
Сладости пересилили испуг, и пока девочка возилась с кульком, Фёдор Максимович выудил молоток и зубило. Для иных целей предназначались, а в дело вступать придётся раньше срока.
- Дай посмотрю, - подступил к парню.
Тот опустил руки, открывая схваченный болтом ошейник из медной пластины. Фёдор приноровился к цепи, и нескольких ударов по зубилу хватило, чтобы она разъехалась по столбу обрубленным хвостом.
- А ошейник дома ножницами срежешь, - посоветовал Фёдор мальчику.
Аня сердобольно протянула ему конфету. Забота маленькой девочки совсем отняла у парня силы, и поняв, что слёз не спрятать, он сквозь прорвавшиеся рыдания проговорил:
- Я приехал в Неруссу... а у бабушки кушать нечего, болеет... Я всегда кукурузу рвал...
- А откуда приехал? - попробовал отвлечь мальчугана Фёдор.
- Из Москвы. А бабушка лежит...
- А что ж вы в Москве не можете доглядеть за властью?
Спросил, прекрасно зная, что не мальчик виноват в том вертепе, что закрутили в столице. Но ведь именно там чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, словно сам Горбачёв, перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем - так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из дома? И вот вышли незнамо куда - голодные, злые, гнусом искусанные и с ошейниками на детях...
- Как звать?
- Витёк.
- Ничего не бойся, Витя. А сейчас иди домой.
Пацан закивал: да-да, домой. Из дома выходить страшно.
Пряча нежданные вериги под рубашку, не глянув на валявшуюся под ногами кукурузу, кромкой поля поспешил прочь.
- А зачем дядя это сделал? - никак не могла отойти от потрясения Аня.
- Денег много, - нашёл единственное объяснение Фёдор.
- А те, кому деньги с ветром приходят, ничего не боятся?
- Это как сказать... Ежели глядеть по телевизору, то над нами в партизанах меньше пуль летало, чем сейчас над ними.
- А если у нас денег нет, то мы счастливые? - продолжала постигать высшую экономику Аня.
- Да нет, деньги нужны, раз мир на них живёт. Только надо различать, где ворованные, а где заработанные.
Такая наука оказалась недоступной, и Аня лишь отрешённо кивнула. Дорога пошла под уклон и снова можно было ехать на велосипеде.
- А можно, я сяду на раму? А то сзади одной боязно, - нашла мужество признаться в собственных страхах.
- Конечно. Мне даже удобнее.
Дальше ехали в молчании. Тут хоть за семьдесят тебе, хоть девять лет - мурашки от увиденного пробежали одинаково. А если ещё и Васька прятался в машине, то совсем худо. Где же Егорка, хоть бы он помог справиться с парнем. Или ему самому помощь требуется?
Глава 3.
Ручей то подныривал под поваленные деревья, то протискивался меж скал и волочил себя по камням, чтобы через несколько метров увязнуть в топи с надеждой отдышаться, дать отдохнуть своему побитому, изломанному телу. Но, наглотавшись тухлятины, сам же и вытаскивал себя из вязкой тины, чтобы вновь биться лбом о новые стволы и скалы. Ему бы угомониться, свернуться калачиком в каком-нибудь укромном местечке и стать озерцом на радость себе и природе...
Но манила горный ручей неведомая даль, ждала его у подножия Анд почтенная дама бальзаковского возраста - Магдалена, считающаяся самой большой рекой Колумбии. Ради встречи с ней ручей и готов был настырно выбираться из сельвы на просторы льянос.
Ручьям и рекам в сельве другая напасть: как ни прячься в заросли из бамбука, кокосовых и слоновых пальм, под коряги каучуконосов, как ни старайся идти гладью, без шума, но в любом случае к ним приползёт, прискачет, прилетит великое множество всякой твари по паре. Не считая потомства. И за право припасть губами к влаге, а значит, за право выжить в сухой сезон на берегах идут жестокие схватки.
Жить хотел и человек-шатун, спускающийся вместе с водой в долину. Ручей в горах - единственно верный проводник, которому можно безоговорочно верить, потому что течь он может только в долину, только к ещё большей реке, только к океану.
Опасность для человека таилась ещё в одном. Кроме зверья, берега рек облюбовали и люди. И если поселения полукочевых племён индейцев беглец обходил достаточно спокойно, лишь по необходимости лакомясь на их полях бобами, маисом, ячменём, то когда на пути представали плантации из кустарников коки и опийного мака, он уходил резко в сторону. Наркодельцы, в отличие от пещерных тюремщиков, даже именем интересоваться не станут. Для них проблема свидетеля исчезает только вместе с ним.
Судя по разбитой обуви, перетянутой лианами, шатун шёл по чаще довольно долго. За спиной ожерельем висели нанизанные на прут мальки, превращаясь на влажном солнце в тарань - для разнообразия пищи и в запас. Кто знает, сколько ещё той дороги, куда выведет?
Вывела к широкой пойме, на дне которой, повторяя полукруг берега, теснился к океану город. Над ним колыхалось марево, искажая предметы и скрадывая расстояние. Человек, раздирая в кровь тело, покатился по крутому склону к этому миражу, но в какой-то момент сумел остановить себя. Он не смог бы рассказать, какие растения укрывали его от сторонних глаз, какой живностью питался, какой сегодня день и месяц и даже в какой стране он на данный момент находится. Но зато ведал иное: самое страшное в разведке - это потерять бдительность на последнем шаге. Когда кажется, что всё позади и начинаешь беспричинно улыбаться, уверовав в удачу. А под ногой - ловушка. Капкан. И всё сначала - плен, пытки...
Человек присел на корточки, тщательно огляделся. На слух отыскал увильнувший в сторону ручей. Нашёл в его извилистом, зажатом камнями теле укромный изгиб. Разделся. Сначала постирал одежду, потом тщательно вымылся сам, используя вместо мочалки песок. Распушил бороду, придавая ей пристойный оклад. Затем, как товар на прилавок, выложил её на ствол слоновой пальмы, постарался поровнее отчекрыжить ножом лишнюю длину. Развеял волосы среди тростника.
Не потому он смог оторваться от погони и обойти кордоны, что преследователи оказались плохими ищейками. Настоящий охотник не гонится за зверем, он перехватывает его близ водопоев, на перевалах, у переходов через реки и ущелья. И задача у него одна - водворить беглеца на прежнее место. К прежним оковам. Но уже на обе руки. И на ноги тоже. И шею. Чтобы каждое утро затягивать на них болты на четверть оборота. Сначала это покажется незаметным. Но со временем именно рассветы превратятся в ожидание очередной ступеньки в ад.
Не дождавшись, когда до конца просохнут рубашка и брюки, облачился в них и медленно поспешил вниз. Бездомные и нищие, слава Богу, в Латинской Америке на каждом шагу, и до темноты следовало просочиться в город, затеряться в его толчее. Чтобы утром проснуться уже жителем пока ещё незнакомого ему города.
Марево над городом тем временем стало рассеиваться, давая более чёткую картинку. Однако путник всё свое внимание обратил на берега реки - практически единственном месте, по которому возможен безопасный сход с гор. И где его могут ждать.
Долго ли, коротко, но шатун вознаградил своё долготерпение: около одной из излучин мелькнули две фигуры в песчаной одежде. Это могли быть рыбаки, путешественники, туристы, обыкновенные горожане, - издали разобрать не представлялось возможным. Но звоночек прозвучал, тетива натянулась: на пути в город находятся люди. Разведчик застыл, не сводя глаз с опасного места, и не успели они заслезиться, увидел парочку вновь - она возвращалась тем же маршрутом.
"Пост парный, по обе стороны реки, на видимом расстоянии, ночью усиленный, с использованием приборов ночного видения и сторожевых собак", - выдал беглец возможную характеристику засады. По крайней мере, он бы организовал патрулирование именно так. А если часовые двигаются по берегам методом "ножниц", навстречу друг другу, то скоро мелькнут опять.
Мелькнули. Угадал. Ура! В смысле, ничего хорошего.
- Ничего хорошего, - прошептал беглец по-русски, и это стало пока первым подтверждением того, что тюремщики находились на верном пути к его разоблачению.
Взгляд зацепился за песчаную полосу вдоль воды, на которой млел на солнце крокодил с раскрытой пастью. Около застывших челюстей скакал на тонюсеньких ножках коричневатый, с бело-чёрной полоской, чибис. Временами он исчезал в пасти бронированного ящура, выхватывая застрявшую меж клыков пищу или присосавшихся пиявок. Нет среди зверья более прочного союза, чем эта нежданная парочка. Одна - универсальная зубная щетка, другой - склад пищевых продуктов. Уж они нашли бы способ скрытно преодолеть любой пост. Хоть по отдельности, хоть вместе...
"Вместе"...
Путник застыл от нежданного озарения: не вместе, а вместо! И как он мог забыть "Закон крокодила", по которому учат жить спецназ ГРУ: не возвращайся по тому пути, по которому пришёл. Как ни сильно бронированное чудище, охотники за его шкурой прекрасно знают главный недостаток рептилии: в воду он возвращается только по своему следу...
Теперь для разведчика самую большую опасность представлял верткий и осторожный чибис. Он не только чистит зубы аллегатору, но ещё является и непревзойдённым сторожем. В отличие от полицейских, птица бдительности не теряет, и если вспорхнёт, крокодил тут же сомкнёт все тридцать клыков и бросит тело в родную водную стихию.
Спецназовец вытащил нож, потрогал заострённый конец лезвия, похвалил чесночного полицейского, не поскупившегося на хорошую сталь. Отыскал в траве корявый сук. Проткнул его лезвием. В траве бесшумно подползти к сладкой парочке не удастся, самый оптимальный, но и самый опасный путь - по воде. Это приблизительно тридцать метров среди пиявок и возможных собратьев пляжного ловеласа! При этом зная, что крокодилы не сразу поедают свою жертву, а затаскивают её в подземные пещеры и дают время размокнуть, чтобы потом рвать кусками. Бр-р-р-р...
Охотник передёрнулся, но ступил в воду, держа наготове нож с уродливой рукояткой.
Поначалу шёл, согнувшись, вдоль берега, разрешая воде обгонять себя. Оставшийся десяток метров, не рискуя тишиной, погрузился в воду, расслабился, поддаваясь её течению. "У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется чудак", - вспомнилась школьная песенка. На уроках пения каждый ряд в классе исполнял по одному куплету. Те, кто сидели справа от учителя, поневоле знали начало всех песен...
У самого берега ногу обожгло чьё-то прикосновение. Скорее всего, о тело споткнулся какой-нибудь малёк, но пловец поторопился на сушу. Кажется, это в Африке о попавшем в пасть крокодилу спокойно говорят: "Хаизуру схаури йя мунгу - Ничего не произошло, на то была воля Божья". Но не надо такой высшей воли! Нам желательно вкопать деревяшку с торчащим ножом в след, оставленный на песке аллигатором...
Вкопал. Отполз обратно в воду. Отплыл вниз по течению. Прихватив со дна камень поувесистей, восстановил дыхание и с шумом выскочил на берег. А вот теперь давай, чижик-пыжик, поднимай тревогу!
Чибис вспорхнул так стремительно, что едва не оставил свои лапки меж клыков. А вот крокодил оказался глупцом. Ему бы развернуться к реке сразу, когда только выполз на берег. Теперь пришлось сначала разворачиваться на сто восемьдесят градусов, потом бросаться к воде. Достичь её в один прыжок с коротких задних лап не смог, и тогда сильным гребком подтянул себя незащищённым брюхом к реке - да по песку, да по торчащему острию ножа. Из раскрывшейся пасти раздался утробный звук, ящур попытался вырваться из боли, жгущей снизу, но резкое движение только усугубило её. Спасение ждало его только в воде, и из последних сил зверь вновь потянулся к плещущейся мутной кромке.
Боясь, что добыча уйдёт, человек бросился к раненому чудищу, что есть силы ударил камнем меж глаз-перископов. Тут же отскочил, опасаясь удара хвостом. Вовремя - острый наконечник едва не достал ног. Охотник схватил новый камень, бросил его в открывшуюся навстречу пасть. Хвост вновь взмахнулся, но уже не чувствовалось в замахе стремительности и неотразимости. А спецназовец всё бросал и бросал в голову, в пасть камни. И коряга под нож, видать, попалась удачная, держалась в песке хорошо, причиняя животному дополнительные страдания при каждом новом движении.
Когда обессиленный крокодил оставил попытки вырваться из западни, человек сел неподалеку и, подобно чибису, принялся сторожить его. Теперь он знал, что делать. Сначала выпотрошит внутренности, закопает их в песок, чтобы они не попали в воду и не привлекли запахом новых рептилий, потом залезет внутрь и на рассвете проплывёт меж полицейских постов...
...Рано утром по залитому солнцем, провонявшему рыбой городу бродил глухонемой старик. До него никому не было дела, и это помогало бродяге исподлобья изучать дорогу в порт.
Там кипела своя прибрежная жизнь: люди скандалили, что-то меняли, продавали, попрошайничали, готовили кушанье. Бродячие музыканты выщипывали из гитарных струн популярную здесь мургу, выдували трели на чиримиях. Детвора гоняла в футбол, бородатые метисы, особо не прячась, предлагали прохожим белые пакетики с наркотиками. А в воздухе витал, царствовал божественный запах касуэла-де-марискос - тушёных морепродуктов. Здесь легко было затеряться на года, но в толпу старик не пошёл. Он отыскал себе местечко в тени пальмы, где никто не мешал оглядеть и изучить флаги на кораблях, стоявших на рейде и под погрузкой. Утешительного, судя по всему, ничего не увидел, и тогда позволил переключить внимание на себе подобных бродяг, рыскающих вокруг порта в поисках еды. Свернул к ним.
Глава 4.
К Тихоновой Пустыне, к которой лежал путь Фёдора с внучкой, народ прибывал на лошадях, велосипедах, машинах, а кто и пешком. Манила всех, конечно, в первую очередь родниковая вода. По преданию, первым стал на колени перед бившим из-под земли ключом и сделал глоток воды некий старец Тихон. Кто он, откуда, куда и зачем шёл - про то известий не сохранилось. Чем глянулось ему место, тоже неведомо, но у воды блаженно и дожил свою жизнь, отмаливая в долгих часах людские прегрешения. Тогда и потянулись к Тихоновой Пустыни люди. А когда ещё и чернобыльская радиация непостижимым образом обошла святое место стороной, во всей округе уверовали в его целебную силу.
Анютке не сподобилось побывать в Пустыне раньше, и она глядела на скопление народа во все глаза.
- А люду-то, люду! Как в Москве, - прошептала заворожённо.
- В Москве поболее будет, - не согласился Фёдор, хотя сам последний раз бывал в столице едва ли не сразу после войны.
Боясь нечаянно нарушить чужие порядки, какое-то время оба приглядывались к паломникам издали. Пообвыкнув, подошли к ручейку в каменном жёлобе, под который люди подставляли посудину или просто ладони.
За порядком наблюдала старая монашка, уснувшая в склонённой молитвенной позе. Очнулась при появлении свадьбы. Неодобрительно глянула на шумливый людской клубок с молодожёнами и гармонью внутри, но когда жених с невестой подошли к источнику, придала голосу надлежащие вежливость и кротость:
- Чтобы водица была целебной, промойте сначала ею глаза и уши. А то вы в городе слишком много плохого видите и слышите.
Молодые притихли, согласно принялись тереть глаза. Но монашка подучила и дальше:
- Вы забрызгивайте, забрасывайте воду внутрь, чтобы не веки, а глаза омылись.
Аня внимала происходящему с благоговением. Дождавшись своей очереди, попробовала повторить омовение по услышанным правилам. Старушка одобрительно кивнула и, убедившись в установленном порядке, отошла к сосне, к стволу которой была прибита подставка для иконки и подсвечника. Прикрыв глаза, зашептала неслышимую молитву. Аня и здесь собралась последовать за ней, но Фёдор, наполнив бутыль, повернул внучку в другую сторону.
Там сидел, пристроившись на огромной бетонной лепёшке, седой полусумасшедший старик. Увидев Фёдора, он поднял руку, заулыбался. Рядом с ним на бетоне, как на скатерти самобранке, лежала еда, и старик шамкал беззубым ртом.
- Здорово, Евсей Кузьмич, - присел рядом Фёдор.
- И тебе не хворать, - ответил старик. Показал глазами на Аню: - Внучка?
Фёдор лишь кивнул: когда молчишь про смерть сына, крепиться ещё можно, а голос подашь - всё, слёзы слишком близко к глазам стали копиться. Отвлекаясь, полез в сумку, вытащил зубило - длинный металлический палец, соединявший некогда гусеничные траки. В кузне ему расплющили один край, закалили - и служила поделка верой и правдой Фёдору ещё лет двадцать, если не больше.
- Попробуем этим.
Оглядевшись, наставил острие в каменную выбоину и одним ударом молотка отвалил небольшой кусок бетона. Аня, поглядев на счастливо улыбнувшихся стариков, дернула деда за рукав - пошли отсюда, мне не интересно и непонятно, что вы делаете. Фёдор кивнул, но не двинулся с места, пока не отбил ещё один кусок.
- До зимы бы успеть, - оглядев камень, оценил будущую работу Евсей Кузьмич. - Только надежда на тебя, Федя. Я что-то совсем тяжёлый стал.
- Бориса видел, - отвлекая командира от болячек, сообщил Фёдор.
Но зря, наверное, сказал, потому что глаза Евсея Кузьмича помутнели, и он, даром что тронулся умом, отвернулся, скрывая слёзы.
- А он меня довёз сюда. Обещал и забрать вскоре. Но сказал, что в последний раз...
- Тогда кто как сможет из нас, так и будем работать, - Фёдор обернул инструменты в тряпицу, подсунул их под камень. Прикрыл тайничок травой. - Ничего, Евсей Кузьмич, потихоньку-помаленьку, да одолеем. Не то одолевали. А на первый раз хватит - нам тоже пора, - кивнул на внучку. - Да и на могилки надо заехать. Не хворай, - вернул пожелание, полученное в начале встречи.
