Живет в Нижнем Новгороде хороший человек. Зовут его Сергей. Не буду я называть его фамилию, отчество и прочие данные. В контексте того, что я сегодня хочу Вам рассказать, это будет излишним. Просто, примите к сведению, что есть хороший русский человек, и живет он в Нижнем.
Не ходил я с ним в разведку, не давились мы пудом соли на двоих, не было у нас с ним никаких совместных дел, да и познакомились мы как-то случайно и встречаемся очень редко, только когда он по своим делам наведывается в Москву. А я никогда не был в его городе.
Но, с самой первой встречи, обнаружили друг в друге нечто такое, что не передать словами, но что заставляет вас на подсознательном уровне признаться себе, что этот несовершенный мир подарил вам еще одну радость - встретить хорошего человека. Вот так и живем, уже с десяток лет. Он в Нижнем, а я в Москве или в Грозном. Встречаемся, как я уже сказал, редко, но каждая наша встреча приносит нам искреннюю радость от недолгого общения, расставаясь, не обещаем друг другу, обязательно и всенепременно, созвониться. Не договариваемся, где мы будем встречаться, когда он опять приедет в Москву, просто подаем, друг другу руки, и каждый идет по своим делам. Он вполне состоявшийся предприниматель я, с весьма сомнительным успехом, пытаюсь стать на стезю писательства, и ничего нам друг от друга не надо, кроме, согревающей душу уверенности в том, что, если, не дай Бог, конечно, произойдет что-то, я могу рассчитывать на Сергея, а он, на меня.
Последняя наша встреча произошла на станции метро "Китай-Город". Я, выйдя из вагона электрички, шел к эскалатору, чтобы подняться наверх, Сергей, наоборот, сойдя с эскалатора, направлялся к электричке. Поздоровались, посмеялись, вспомнив дежурную поговорку - а говорят, что Москва большой город - и, отойдя в сторонку, чтобы не мешать людям, стали разговаривать. Поговорили о делах, о том, что нового у каждого из нас произошло за время нашей последней встречи, естественно, наскоро прошлись по властям, по бардаку в стране. А как же сегодня без этого.
Сергей, в свое время проходил срочную службу в одной из воинских частей расквартированных в Грозном. Обладая аналитическим и сметливым умом, что, в принципе, и помогло ему стать успешным предпринимателем, он имел о моей республике и моем народе, не клишированное общедоступными СМИ и обывательскими слухами, представление и при встречах всегда живо интересовался тем, что происходит в наших краях.
И в этот раз я вкратце рассказал ему как под руководством нашего великого и мудрого, несмотря на свою молодость, Кадырова, преданного "пехотинца" Путина, цветет и развивается республика. Сергей покачал головой.
- Понятно. Весело вы живете. -
- Да, вот так вот и живем. Да здравствует партия "Единая Россия" и ее солнцеликий лидер. Надежда и опора всего прогрессивного человечества. -
За разговорами мы изрядно подзадержались в шуме и грохоте прибывающих и отъезжающих электричек и когда наступило время прощаться, Сергей, вдруг, словно вспомнив что-то, сказал мне.
- Руслан, напиши о чеченцах. Ты же у нас писатель тебе и флаг в руки. Кто они, какие они... -
Я привычно встал в третью позицию.
- Сергей, уж ты-то, должен был знать, что мы, чеченцы, являемся родоначальниками всех племен и народов на этой земле, что Адам и Ева... - Но Сергей перебил меня.
- Это я уже слышал! И не только от ваших. У меня сын в университете, недавно спросил его, что он вообще о чеченцах знает - так он мне такое выдал! А дать ему что-нибудь почитать о вас, я смотрел, ничего нет. Или разбойники благородные, как раньше о вас писали или же сплошь бандиты и убийцы, как сейчас про вас пишут. -
Он протянул мне на прощание руку.
- Смотри, Руслан, буду ждать. -
- Обязательно напишу, Сергей. -
Естественно, учитывая нынешний рост напряжения в русско-чеченских взаимоотношениях, основной посыл данного мне Сергеем задания следовало рассматривать именно в этой плоскости.
Со времени той встречи минул уже год с лишним, а слова Сергея не выходили у меня из головы. Я клял себя за то, что легкомысленно дал ему слово, что напишу - Обязательно напишу, Сергей. -
Во-первых: кто я такой, чтобы писать о целом народе?
Во-вторых: что я могу о нем написать? Что они все распрекрасные и благородные, которых, сплошь и рядом, надо всемерно уважать и приветствовать, или же все как один сплошное ворье, жулье и убийцы, которых надо изолировать за изгородью из колючей проволоки и с пулеметными вышками по всему периметру?
В третьих, какой взять слог, чтобы описать целый народ? Эпически-героический, типа - они все как один, встали с колен, сломали оковы и в едином порыве ринулись, бросились, упали, полетели... и так далее? Или же более приземленный - втянув головы в плечи и изредка озираясь, трусцой побежали за линию горизонта?
Ну и последнее, а кто всю эту мою галиматью, если я вдруг и в самом деле решу, что могу написать о народе, будет читать и кому она нужна будет? Как говорится в одной известной грузинской пьесе - где Кура, а где базар! - кто такой я и что такое народ, чтобы я мог с фальшивым апломбом о нем рассуждать?
А недавно мне пришла в голову прекрасная, как мне это и сейчас, в данную минуту, кажется, идея.
Зачем мне писать о народе, натужно выдавливая из себя - либо околонаучные термины, либо "пернатые" как мы говорили в школе во время занятий по литературе, выражения. Есть же у меня, как и у всякого другого человека, вне зависимости от его национальности и цвета кожи, свой род и своя семья! Я лучше расскажу о них. И не надо будет мне при этом особо напрягаться, потому что буду говорить о том, что мне хорошо известно. А если я где-нибудь солгу, допустим, в угоду непредсказуемой извилистости нашей, вернее кремлевской внутренней политики, то, уж поверьте мне, вмиг найдется с десяток моих земляков и даже родственников готовых с плохо скрытым удовольствием и непременно, публично и громко, указать на мои ошибки.
Я расскажу о своей семье, о ее истории, которую я запомнил из подслушанных мной в детстве разговоров моего деда со своими сверстниками, воспоминаний моего дяди. Думаю, что эта история будет лучшей иллюстрацией взаимоотношений отдельно взятой части чеченского народа, в лице моей семьи, с терскими казаками и русскими. Еще раз повторюсь, ничего мне надо будет, придумывать и приукрашивать, в угоду как русскому национал-патриотизму, так и усиленно развиваемому у нас в последние два десятка лет чеченскому национализму. Для последнего, правильным было бы определение - ичкерийский национализм, так как в массе своей чеченское общество никак не хочет принять его в той форме, в которой он преподносится и навязывается нам. Но это уже тема для отдельного разговора.
Наверное, это было в конце 17-го или в самом начале 18-го века. Старинное селение Хоси-Юрт расположенное в отрогах Черных гор, ныне входящее в Курчалоевское муниципальное образование и получившее с недавних пор сомнительную известность как "родовое селение" нынешнего главы ЧР, было взбудоражено известием о том, что семья их односельчан и однотейповцев, собирается переселиться на плоскость.
Мычал и блеял скот, перегоняемый переселенцами на новые места. Женщины украдкой вытирали слезы, прощаясь перед уходом в неизвестность, с родными и близкими. Мужчины хмуро осматривали оружие и туже затягивали подпруги коней. Отныне и на всем протяжении пути до нового места и пока они там обживутся, им надо было надеяться только на себя и на свою удачу.
Так началась история заселения моими предками Притеречья. Правоборежья знаменитой реки Терек, благодатного края, совсем еще недавно отбитого чеченцами у черкесских и кумыкских феодалов. Так начались для моего рода новая фаза в русско-чеченских взаимоотношениях. Я говорю новая фаза, потому что прежние контакты наблюдались только в виде эпизодических стычек в бесконечной русско-кавказской войне. В ходе, которой, согласитесь, очень затруднительно говорить о неких миролюбивых и дружеских отношениях.
Началась она, по старой привычке, с того, что, сколотившись в ватагу, отправились за Терек к казакам в "поход за зипунами". Пригнали стадо коров. Но, толи, пригнанные коровы, оказались больными, толи мор какой-то напал, но весь скот - и тот, что был в хозяйстве и разбойничье добытый, пал весь до последней головы.
Едва оправившись от этой потери, снова собрались в "шайку хищников", как доносили наверх царские чиновники и опять отправились за Терек. Отбили табун лошадей и на радостях, что набег прошел удачно, с гиканьем погнали лошадей через широкий двор. Дело было летом, жара стояла редкостная и вдобавок с побережья Каспия дул сильный суховей. В такое время женщины, чтобы не поднимать температуру в жилых помещениях выкладывают во дворах временные печки из камней, скрепленных раствором глины. Скачущие лошади задели копытами печь, она рассыпалась, искры раздуваемые суховеем, разлетелись по всему базу и в один миг все и жилые и хозяйственные постройки обратились в пепел.
Предки крепко призадумались над этими обстоятельствами. В конце концов, после долгого и обстоятельного рассмотрения фабулы свалившихся на них бедствий и сопутствующих оным факторов, пришли к выводу, что утверждения местного муллы, которого они, как и все другие, слушали вполуха, о том, что воровство и прочий разбой для мусульман неприемлемы, оказывается, являются не только красивыми и благостными утверждениями. Оказывается, эти утверждения являются категорией, нарушение которой влечет за собой ощутимые потери не только в нравственности, но и в материальной сфере. По крайней мере, для нашей семьи. Потрясенные этим открытием предки строго настрого заповедали своим потомкам, никогда и ни под каким предлогом, не прикасаться к чужому. А заодно с этим запретили всем, кто будет им наследовать, торговлю и азартные игры. Почему прицепились к сфере деятельности Гермеса, так и осталось в семейной истории, тайной, не раскрытой до сих пор.
Как бы то ни было в семейный, родовой геном было накрепко вбито, что благом может только то, что заработано честным трудом. Копейка, заработанная своим потом и мозолями, принесет тебе пользы в тысячу раз больше чем, украденные тысячи рублей. Ибо у каждого деяния есть своя тень, отбрасываемая в будущее, на ваше потомство.
С этих пор предки начали активно интересоваться религией и 1912 году их потомок, а мой прадед Хамид-хаджи совершил хадж в Мекку. И, наверное, в это же самое время началась дружба с представителями двух казачьих фамилий из станицы Слепцовской, Маковкиными и Калайтановыми. Не сохранилось сведений, как и при каких обстоятельствах, началось это куначество, но о том, насколько большое значение, придавали этой дружбе, как с казачьей, так и с нашей стороны, свидетельствуют сохранившиеся до наших дней семейные предания.
Судя по рассказам стариков, во второй половине 19 века один из этих казаков направился в Притеречье в гости к моим предкам. Погоняя волов запряженных в арбу, на которой лежали бесхитростные подарки моим предкам, он перевалил через Сунженский хребет и спустился в неширокую Алхан-Чуртскую долину. Ему оставалось пересечь ее, затем подняться на Терский хребет и он уже был бы у своих друзей. Расстояние, если передвигаться на волах, такое, что, выехав спозаранку из дома, к вечеру вы окажетесь на месте.
Но нашему кунаку не повезло. В долине на него наставил ружье какой-то абрек. Отобрал волов, арбу, всю поклажу, а самого, слава Богу, целым и невредимым, отпустил восвояси. Узнав об этом инциденте, предки прискакали в Слепцовскую. Первым делом они спросили у своего кунака, сказал ли он этому абреку, что он едет к таким то, и назвал ли он имена тех к кому он направляется. Казак ответил, что он все это абреку сказал, но тот эти сведения проигнорировал, в результате чего он остался без волов, телеги и прочего.
После проведенного дознания предки пригнали в станицу пару волов запряженных в телегу, извинились за то, что по дороге к ним он испытал, такие треволнения и ускакали в горы. Три месяца выслеживали они этого злосчастного абрека пока не нашли его и не пристрелили. Так кровью была смыта обида, нанесенная чеченским разбойником их кунаку и гостю, казаку из станицы Слепцовской. С отцом или старшим братом, которого, их родичи, скорее всего, совсем недавно сходились в смертной схватке на реке Валерик и в других сражениях Кавказской войны.
Кажется мне что, слова муллы - не убий - в отличие от наставлений - не возжелай добра ближнего твоего - до предков так и не дошли. Тем более, что дело касалось чести гостя и семьи. В этих вопросах, мои соплеменники, в большинстве своем, как тогда, так и сейчас, более склонны полагаться на древний кодекс родового права, на адат.
Какая, однако, ирония, если в советское время адат был головной болью для местных правоохранительных органов и партийной идеологии, то сегодня он же является врагом номер один для "ревнителей чистого ислама", стремящихся растворить нас во всеобщей и безликой массе братьев мусульман. Тех самых "братьев", что зациклились на утверждениях, что советская власть была ни чем иным как порождением сатанинских козней.
Помимо всего прочего связанного с этими казачьими фамилиями в истории семьи сохранился еще один знаковый эпизод. В 18-19 годах прошлого века, когда на территорию Северного Кавказа перекинулось пламя Гражданской войны, чеченцы Притеречья решили соблюдать нейтралитет. Мол, это не наша война. Мы к вам не лезем, будьте любезны и нас, оставить в покое.
В принципе чеченцы более благоволили красным. Должное, большевикам, надо отдать, они умели убеждать и красиво обещать. К тому времени дед мой стал заправским воякой. Участвовал в нескольких стычках с белыми и красными. Отбивал у белых Горячеводскую. Входил в патрульную команду, охранявшую Притеречье по Терскому хребту.
Вот, интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что его внуку, так же как и ему, пришлось патрулировать по этому же, хребту, но уже в девяностых годах. И охранял его внук тот же самый край, но уже не от белых или красных, а от своих же соплеменников вздумавших "освободить" его от "многовекового русского ига". Но, это тема, опять же, для отдельного и долгого разговора, а пока мы вернемся к временам молодости моего деда.
К тому времени Притеречье оказалось отрезанным от основных районов Чечни. В своеобразном кольце из ощетинившихся оружием белоказачьих станиц. По левому берегу Терека, от Моздока до Червленной тянулись казачьи поселения, такая же линия шла и за Сунженским хребтом, отрезая дорогу к большой Чечне.
Не зная, что происходит в мире, устав от томительной безвестности старики решили послать людей в большую Чечню. Собрали группу из молодых удальцов и во главе с дедом послали в глубокую разведку. Ночью, благополучно миновав дозоры казаков Сунженской линии, группа вышла к Урус-Мартану.
Два дня они провели в Урус-Мартане. Узнали, что творится в мире. Какие настроения основной массы их соплеменников. Кто за кем и кто против кого должен воевать, какой линии им предпочтительно держаться. И следующей же ночью, обогащенные полученными сведениями, пустились в обратную дорогу.
Они уже миновали казачьи станицы и стали подниматься по отрогам Сунженского хребта, перевалив через который, могли бы с облегчением сказать, что их рискованное предприятие закончилось благополучно, но тут, как это часто бывает осенью в наших краях, густая пелена тумана, бесшумно и быстро, окутала землю. Сбившись с пути, группа натыкается на казачий дозор, патрулировавший по хребту.
Несколько винтовочных выстрелов с казачьей стороны заставили чеченцев залечь. По счастью пули прошли над головами. Стреляли больше из острастки, так как чеченцы двигались, соблюдая тишину, и казаки, не могли точно знать, кто перед ними. Когда один, из товарищей деда, передернув затвор, вскинул винтовку, дед крикнул ему, чтобы он не вздумал стрелять. Вспышка от выстрела могла выдать их демаскировать и вызвать уже прицельный ответный огонь. Лучшим решением в данной ситуации было занять круговую оборону, чтобы выиграть время для поиска обходного пути. Патроны следовало беречь на крайний случай.
Вдруг в наступившей тишине с казачьей стороны донесся чей-то голос. На чеченском языке с сильным русским акцентом из тумана спросили.
- Хамзат, сын Хамида это ты там? - Деда моего звали Хамзат. Дед откликнулся. Откликнулся на русском языке с чеченским акцентом.
- Я эт, Хамзат! А ти куто? - Оказалось, что казаками командовал один из кунаков нашей семьи. Казак и чеченец, встали во весь рост и пошли навстречу друг другу.
Когда я представляю себе эту картину, я всегда вспоминаю героев какого-то рыцарского романа прочитанного мною в далеком детстве. По сюжету произведения два друга находясь в разных, противоборствующих лагерях сходятся на поле битвы. В разгар жестокой сечи они узнают друг друга и оба, сняв с головы шлемы и переложив мечи в левые руки, правые протягивают друг другу.
Согласитесь, очень примечательная сцена. Ночь, туман, безлюдное молчание гор и десятка два, с ног до головы, вооруженных мужчин, за минуту до этого готовые убивать и быть убитыми. Толпа, перемешавшихся чеченцев и казаков, понимающая своих визави с пятое на десятое, смущенно посмеиваясь над пережитыми страхами, в меру своих способностей, пытается подначить противоположную сторону, и, обменявшись рукопожатиями, расходится.
Они расходятся, повернувшись спиной друг у другу. Только теперь, по происшествии многих лет и трагических событий, прокатившихся по моей земле, я, вновь и вновь, вспоминая голос деда и интонацию, с которой он вел рассказ об этом случае, понял, что ни ему, с его товарищами, ни казакам и в голову не пришло оглянуться, опасаясь выстрела в спину.
На мой взгляд, это и есть ярчайшая иллюстрация несомненного превосходства дружбы над враждой. Никто не погиб этой ночью, ничья нить жизни не была прервана. И все благодаря дружбе двух, чеченской и русской, то есть казачьей, семей. Вот это и есть самое главное. Все остальное, каким бы аккомпонентом речевок, последующие русско-чеченские взаимоотношения ни сопровождались - от патриотических, что мы привыкли относить к русским националистическим движениям, до националистических, что проецируются на ичкерийскую самостийность, не имеющую ничего общего с чеченской ментальностью - все будет от лукавого.
В начале тридцатых годов, дед мой сподобился отвесить оплеуху какому-то кренделю, который оказался уполномоченным - толи по посеву, толи по уборке. Крендель, по статусу являясь представителем райкома ВКП(б) и советской власти на местах естественно занервничал и дед автоматом попал в разряд врагов советской власти, влился, так сказать, в ряды политбандитских формирований и прочее и прочее.
Хамзат, то есть, мой дед, ударился в бега. Некоторое время он скрывался у своих кунаков в Слепцовской. Потом, когда пребывание в Слепцовской стало грозить неприятностями его хозяевам, перебрался в Серноводскую. Или, как она в те времена называлась Михайловскую. Михайловская к тому времени была полностью зачищена советской властью от казачьего населения.
Вообще надо прямо сказать, что никогда мы до конца не поймем историю Кавказа, если не исследуем трагическую судьбу казачьего населения Сунженской линии. Мы, чеченцы, вполне обоснованно и с этим никто не спорит, говорим о трагедии выселения в 1944 году. Но никто не говорит о том, что испытало на себе население Сунженской линии казачьих станиц в начале тридцатых годов.
В ряду всеобщей трагедии казачьего сословия России история геноцида, я не побоюсь этого слова, казаков Сунженской линии нуждается в отдельном и детальном изучении. Этого хочу я, Мартагов Руслан, потомок чеченцев друживших с Калайтановыми и Маковкиными.
Я хочу этого и настаиваю на этом по одной простой причине - никогда, я, чеченец, не буду, счастлив и спокоен, на своей земле, если меня сделали, хотя бы, только предлогом для изгнания казака или русского, или армянина родившегося на этой земле. И неважно было это в 18 году или в 91 прошлого века. Это их, тоже, родина. Они здесь родились, они здесь выросли и здесь могилы их отцов и матерей. И я это должен понимать, и я это понимаю. И, как бы странным это не показалось, записным патриотам от псевдорусских движений, но, большинство моих соплеменников, придерживаются именно такой точки зрения.
В этом мире много непреложных законов - физических, математических, химических, четко сформулированных, запротоколированных и так далее. Но нет нигде упоминания о нравственном законе. Непреложном и неоспоримом законе, гласящим, что все содеянное вами к вам же и возвращается. Добро возвращается добром, а зло возвратится стократным злом.
Нет, и не может быть счастья там, где есть несчастье другого. Никогда и никто не будет счастлив за счет несчастья чеченцев. Пусть об этом помнят все, начиная от Президента и ниже, кто сделал себе имя и состояние за счет войн и страданий чеченского народа. Никогда не будут счастливы и чеченцы на своей земле, пока в мире будут люди, изгнанные со своей родины и тоскующие по ней. Если их родина Чеченская Республика.
Но, кажется, я отвлекся от своего повествования. Деда, все-таки, взяли. Кто-то может сказать, а, что это, такой и весь из себя вояка, как ты его описываешь, Хамзат, позволил себя заарестовать. Ну, уж, должен был бы он себя проявить героическим образом, отстреливаться, допустим, до последнего патрона, а потом, когда закончатся патроны, с криком - Свобода или смерть! - вылезти через форточку и пойти в штыковую атаку. Впрочем, нет, следуя жанру, он должен был пойти в кинжальную атаку. Штык отменяется.
Ничего такого героического дед не совершил. И не мог совершить. Власть, самым подлейшим образом, как она это демонстрирует сегодня в Чечне и как это преподносится через официальные СМИ, наилучшей методой подавления терроризма, но, при этом забывают объяснить причины распространения терроризма не только в самой Чечне, но и по всему Северному Кавказу и не только по Кавказу, арестовала его родственников и выдвинула ультиматум. Власть, повторюсь еще раз, как это сегодня делается у нас, взяла в заложники его семью.
Естественно, что дед явился с повинной. Поверьте, в свете событий последних лет на Кавказе я много думал над этим фактом. Он мог уйти в горы, мог примкнуть к так называемому "освободительному движению горцев Северного Кавказа". Но он сдался властям. Я думаю, что он сдался, в отличие от сегодняшних "моджахедов", сплошь и рядом, предпочитающих смерть, только потому, что он верил русским и верил, что власть в руках у русских.
Он воевал с русскими, он и дружил с русскими. Он знал своих русских, так, как брат знает своего брата. Все, что угодно, но подлости он от них не ожидал. Все было по закону. Я могу тебя убить, но, при этом, на кону стоит и моя жизнь. Я могу дружить с тобой и при этом, опять же, залогом нашей дружбы была и остается моя жизнь и моя честь.
Никогда не слышал от него какого-нибудь панегирика в адрес всего русского народа. За одним исключением - как-то он признался, что одного питерца не променяет на семерых москвичей. Не любил, почему-то, мой дед москвичей. Он мог уважать или не признавать конкретного Ивана или Петра, точно так же как и Махмуда или Ибрагима, но переносить отношение к определенным личностям, хорошим или плохим, на весь народ, этого ему и в голову не приходило и это, я считаю, самым правильным мерилом в межнациональных отношениях.
Власть оказалась совсем не русской. Деда, за пощечину, данную райкомовскому хлыщу, приговорили к немыслимому сроку и отправили в лагеря Коми-Пермяцкого национального округа.
Через несколько лет после его заключения, мой дядя Адам, его старший сын, поехал проведать отца. По его рассказам я понял, что у дяди были далеко идущие планы. Планы, которые никак не могли быть совместимы с "перековкой кулацкого элемента" в местах временного заключения. Дядя изначально задался целью, во что бы то ни стало освободить своего отца, или же, максимально облегчить его пребывание в "местах не столь отдаленных". С этой целью он запасся парой золотых часов, десятком золотых же червонцев и двумя мешками с вяленой бараниной и кукурузной мукой. В отличие от своего отца мой дядя, как мне и сейчас кажется, прекрасно знал, с кем он будет иметь дело.
К тому времени мой дед, оказывается, попал в разряд "доходяг". Неприятие лагерных порядков, нежелание "сотрудничать" с администрацией оборачивались для вольнолюбивого чеченца штрафными санкциями, в результате чего он истощал до невозможности и во время конвоирования к очередной делянке упал и не смог подняться. Дело было зимой. Мороз страшный. Конвоир, закутанный в тулуп из овчины, поленился снять с плеча винтовку, подойти к лежащему на снегу телу и проткнуть его штыком. Так, по рассказам деда делалось конвоем, если кто-то из заключенных, вконец обессилев, падал на землю. Колонна пошла далее.
Следом за колонной на санях влекомых невзрачной лошадкой ехала женщина. Из подслушанных мной, в далеком детстве, разговоров деда со своими сверстниками я решил, что была она из так называемых вольнонаемных. Не знаю уж какой у них был статус в гулаговской иерархии, и что возила она обед, работающим на лесоповале зекам. В моем воображении она, почему-то, предстает женщиной одинокой, крупной в теле, с сумрачным и тяжелым взглядом человека много пережившего и повидавшего. Испытавшей в своей жизни немыслимые взлеты и такие же падения. Имя ее я так и не услышал из уст деда.
Она остановила лошадь и подошла к лежащему на дороге человеку. Видимо, она еще раньше приметила этого арестанта. Убедившись, что дед еще жив, она подняла его на руки, что там было поднимать-то, скелет, обтянутый кожей, и положила в сани. Естественно, проведя при этом все маскировочные работы. Забросала его сеном и сверху укрыла попоной, которую зимой накидывают на лошадь во время длительной остановки.
Сказать, что при этом она рисковала это ничего не сказать. Самое меньшее, что ее ожидало, если бы деда нашли, это то, что остаток своих дней она провела бы за колючей проволокой. Но Бог смилостивился над ними. Раздав обед, она беспрепятственно вернулась в поселок. Распрягла в сарае лошадь, деда, дополнительно укрыв сеном и своим тулупом, оставила лежать в яслях. Занесла его в избу, только когда совсем стемнело.
Несколько месяцев она тайно выхаживала его. Поневоле запертый в четырех стенах, не имея возможности выйти даже во двор, дед все свое время проводил у маленького окошка глядевшего в сторону комендатуры, то есть, центра поселения.
Так он и увидел своего сына Адама поднимавшегося по ступенькам комендатуры. Когда Адам представился и объяснил, по какой надобности он попал в эти края, комендант перелистал толстый журнал лежащий перед ним на столе и равнодушным голосом объяснил посетителю, что он не может сделать ему свидание с его отцом, так как тот уже полгода как умер.
Мой дядя, потрясенный услышанным, вышел из комендатуры и медленно зашагал в сторону железнодорожной станции. Точнее в конечный пункт узкоколейки отстоящий от ближайшей станции, ближайшего города на несколько десятков километров. Из шокового состояния его вывел женский голос, окликнувший дядю по имени. Он огляделся и увидел, как за бревенчатой стеной одного из домов стоит незнакомая, закутанная платками до самых глаз, женщина и незаметными, для посторонних жестами, подзывает его к себе.
Дядя подошел к ней, как он рассказывал, машинально, будучи еще в таком состоянии, что даже не подумал, откуда в этом краю может взяться женщина, окликающая его по имени. Она спросила его о том, что ему сказали в комендатуре. Он ответил, что комендант ему сказал, что его отца нет в живых. Женщина оглянулась по сторонам и, может быть, мне так кажется, что она даже не хотела ему об этом говорить, но сказала, что отец его жив и ждет его вон в том, потемневшем от времени, бревенчатом домике.
Здесь я должен ненадолго прерваться, чтобы произнести оду сообразительности и жизнеспособности ушедшему до нас поколению. Что сделал бы я и любой другой из нашего поколения на месте моего дяди - мы бы, сломя голову, кинулись проведать отца. Отца, о смерти которого нам только что сообщили. Что делает мой дядя? Он разворачивается и идет опять в комендатуру. В кабинете начальника он со стуком кладет на стол золотые часы и начинает песнь о национальных особенностях своего народа.
Начальник узнает, что чеченцы никогда не успокаиваются пока тела их умерших родственников, пусть они скончались в самой далекой Австралии, не будут похоронены на родине. Ну, уж в самом крайнем случае, на, каком-нибудь, но непременно, мусульманском кладбище. И если начальник даст ему справку, что его отец был освобожден, а что это ему стоит, коль скоро он уже умер, то благодарность его... Начальник косится на золотые часы и говорит, что, уважая народные обычаи нашей многонациональной страны и исходя из принципов пролетарского гуманизма он, конечно же, может написать такую справку, тем более, что... и тянется через стол к часам.
Ох, знал, все-таки, мой дядя, что за власть пришла на эту многострадальную землю. Не зря он потом, до конца своих дней, никогда не покупал газету "Правда". Говорил, что не может правда стоить три копейки. Что грош цена такой правде и обходился одними "Известиями". Можно подумать, что была меж ними особенная разница.
Дядя, продолжая свою песнь о национальных особенностях чеченского народа, положил на часы руку и пододвинул их к себе. Начальник, конечно же, может написать такую справку, тем более что...а, я, его сын, могу сказать своим родственникам и соседям, что умер мой отец по дороге домой и похоронил я его на мусульманском кладбище города Казани.
С чего мой дядя вспомнил Казань он, потом и сам не мог объяснить.
Но, кто мне поверит, что отец мой действительно был освобожден и ехал со мною домой, если я не буду иметь при себе его паспорт и прочие документы, бывшие при нем во время ареста. В момент заключения этой тирады рука дяди открыла часы и даже подвинула их к середине стола.
Сознаюсь, не знаю, как было все это на самом деле. Сознаюсь, что весь этот диалог плод моих измышлений. Знаю только одно - за освобождение своего "мертвого" отца - дядя расплатился с комендантом золотыми часами. Это известно с его слов и по факту того, что мой дед благополучно дожил до 1964 года и умер, в весьма преклонном возрасте, в одном из домов селения Знаменское за чтением Корана.
Знаменское, если кто не помнит, село знаменитое в дни нашей недавней истории, как оплот чеченской антисепаратистской оппозиции. Той самой, успешно проданной и преданной властями новой и сугубо демократической России, за возможность развязать прибыльную для себя, во всех отношениях, войну.
Только после того как дядя уладил свои дела с комендатурой, он позволили себе встретиться с отцом. Не знаю, как прошла эта встреча. Не в смысле того, как отец встретился с сыном - тут мне все ясно - просто посмотрели друг на друга, убедились, что, сын или отец, жив, здоров и сразу же отвели глаза в сторону. Ну, не принято у моих соплеменников, тем более у отца с сыном, сопли по щекам размазывать и не принято смотреть в глаза друг другу. Смотреть, не отводя взгляда, в глаза друг друга является естественной прерогативой влюбленных на свидании и кровников, перед последней схваткой.
Опять же, когда читаешь историческую литературу о прошлом Руси, сталкиваешься с тем, что в среде древних славян, из которых впоследствии и произошли русские, ты встречаешь ровно такие же, как у значительной части сегодняшних чеченцев, обычаи. Не зря же у нас, в период расцвета дудаевщины, на полном серьезе, утверждали, что все люди на земле, в том числе и русские, произошли от нас.
Видимо было в этом постулате нечто исконное и сермяжно-посконное, потому как все эти утверждатели и сегодня в чести у руководства нашей республики, а, значить в фаворе и у руководства России. А там люди сидят, не нам чета. Так что, придется русским жириновцам и прочим, из этого ряда, ура-патриотам, отвыкать от роли "старшего брата" и смиряться со статусом младшего в очень дружной семье народов Р.Ф.
Отвлекся я. В доме женщины, где дед провел несколько месяцев, дядя оставил все привезенные с собой продукты и большую часть финансов. С собой взял только то, что было необходимо на обратную дорогу.
Не знаю, как они прощались. Не знаю, что у них там было. Плакала она или нет, глядя, как он, навсегда, уходит из ее жизни. Ничего не знаю. Для деда, при его воспитании, такого рода интимные моменты были строго табуированной темой. Даже, в подслушанных мной, разговорах со своими сверстниками он никогда не касался этого эпизода из своей жизни.
Так русская женщина, чье имя и дальнейшая судьба остались в безвестности, спасла моего деда. Не знаю, что ее подвигло на этот поступок и не хочу гадать по этому поводу, оставлю это тем, кто будет читать эти строки. Но, именно так, в жизнь нашей семьи вплелась еще одна прядь русской судьбы.
В 1959 году наша семья переехала из Казахстана, куда все чеченцы были высланы в феврале 1944 года, во вновь образованную Чечено-Ингушскую Автономную Советскую Социалистическую Республику (ЧИАССР). По приезду на родину, некоторое время прожили у своих родственников в селение Знаменское, пока один из Маковкиных не купил в поселке Горагорский дом у некоего Сазонова на свое имя и сразу же совершил новый акт купли продажи. Теперь уже в роли покупателя, этого же дома, выступал мой дядя. Замысловатость этой схемы объяснялась тем, что чеченцам дома продавали по слишком завышенным ценам. Зная, что деваться им некуда и деньги все равно выложат, коль скоро вернулись на свою родину. Таким образом, Маковкин, сэкономил нашей семье очень солидную сумму денег.
Времена были, не то, чтобы совсем уж, трудные, но для полноценного выживания, каждой семье, необходимо было иметь, помимо приусадебного, еще кусочек земли для выращивания картошки, кукурузы и бахчевых. Весна для нас, подростков, десяти-одиннадцати лет, начиналась с посевной и это сразу же на нескольких участках в десять соток каждый. Лето знаменовалась, прополкой и окучиванием, под палящими лучами солнца, а осень начиналась с уборочной.
Дед Маковкин, как мы, дети, его называли, работал на насосной станции и каждую весну, когда под огороды для работников станции распахивали, склоны окрестных холмов, всегда выбивал для нас два участка. У меня и двух моих братьев эта щедрость деда Маковкина вызывала, вполне понятное, если культурно сказать, сильнейшее раздражение. С одним огородом мы управились бы быстро и осталось бы время для наших игр и разведывательно-диверсионных походов в чужие сады. Но когда их три, а в иной год и четыре, и все они, друг от друга, на расстоянии в несколько километров по холмистой местности и до каждого надо дойти с мешками, ведрами, лопатами и тяпками на своих детских плечах... Ну, не вызывал в нас дед Маковкин, по весне, когда мы узнавали, что он расстарался для нас участками, особой приязни. Однако, попробовали бы мы заикнуться об этих своих чувствах к нему, старшим! Никакая ювенальная юстиция, о которой в те, благословенные времена и слыхом, не слыхивали, не спасла бы нас от суровой расправы.
Осенью он приезжал к нам домой. У него был серенький невзрачный ослик, запряженный в двухколесную тележку или, как принято ее называть на Кавказе, арбу. На ней горой были навалены тыквы, арбузы, мед в банках и кукуруза в зерне. Пока мы разгружали арбу, старики садились пить чай. Пили молча, насколько я помню. Только дед мой или дядя иногда, что-то спросят у Маковкина, а он односложно ответит и все. После чая еще, какое-то время сидели под виноградником, отдыхали. Потом, дед Маковкин, грузно поднимался на ноги, двумя руками прощался с моим дедом, который дружил еще с его отцом и хорошо знал его деда и выходил на улицу. Дядя провожал его до арбы уже нагруженной нашими подарками, там они прощались и дед Маковкин, попыхивая самокруткой, в присутствии моего деда он не курил, неторопливо скрывался за поворотом улицы.
Таким и остался в моей памяти последний из этих казачьих родов, с которыми дружили мои прадеды. Узкая, горбатая улица меж сбегающих по склонам гор домов, тонкие, готовые переломиться ножки, прядающего ушами ослика и широкая сутулая спина нашего гостя в клубах сизого махорочного дыма над головой. Он уже скрылся за поворотом, а табачный дым, долго еще таял, в неподвижном вечернем воздухе, наполненном густым мычанием коров, лаем собак и криками матерей, сзывающих загулявшихся детей на ужин.
На моем поколении эта дружба, к сожалению, прервалась. Насколько я знаю, никто из представителей этих фамилий в республике не остался. Пришли новые времена, и пришли в нашу жизнь, новые люди. Но, когда в конце девяностых, встал вопрос, в самом буквальном смысле этого слова, о моей и моей семьи жизни и смерти, я нашел поддержку в лице двух русских людей. Она и спасла, и меня, и мою семью. Но эту историю, я оставлю для своих внуков.
Когда-нибудь и им придется столкнуться с этой темой. Оставляю ее для них, чтобы сохранить преемственность. Должна же она быть, в каждой семье и в каждом роде, иначе обречены мы будем вечно натыкаться на одни те же грабли. Притом, что подталкивают нас к этому, очень коварно и очень изощренно. И на самых разных уровнях.
Р.S. Вот, Сергей, хоть и поздновато, правда, но выполнил я свое обещание. Пусть твой сын прочитает это и сделает свои выводы. А ты, когда мы с тобой встретимся, расскажешь мне о них. До встречи и удачи во всех твоих делах.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019
