Okopka.ru Окопная проза
Номен Нескио
Я - украинский солдат. Кома

[Регистрация] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Найти] [Построения] [Рекламодателю] [Контакты]
Оценка: 2.78*12  Ваша оценка:

   Молодой человек попадает в зону боевых действий на Донбассе. Предлагается описание предполагаемых событий, ощущений и переживаний солдата после своей гибели в течение сорока дней. Солдат является образом всех погибших ВСУ в гражданской войне на Украине. В произведении он пребывает в двух состояниях -- убитый и в состоянии комы. Подобное положение позволяет тем не менее быть свидетелем драматических событий продолжающейся войны, наблюдать за противоборствующими сторонами, видеть гибель солдат, а значит, переживать, рассуждать и осмысливать весь ужас и бесперспективность решения социальных проблем военным путем. Сочинение не политизировано. Автор не занимает одностороннюю позицию конфликта, тем не менее описанные события предлагают тему для размышления и осознания ситуации. Полярным героем сочинения является старик как отождествление гражданского населения Донбасса, погибшего в ходе боевых действий. Также в сочинении присутствуют солдаты ВСУ, ополченцы, животные, необычным героем представлен римский сотник Гай Кассий Лонгин, поразивший своим копьем тело Иисуса Христа.
   Совпадения имен героев и событий являются случайными.
   "Я -- украинский солдат. Кома" значится под псевдонимом Номен Нескио, что в переводе с латинского языка означает "Автор неизвестен".
  
   Внимание, присутствует ненормативная лексика* (18+)

Prologos

  
   В год 7523 от сотворения мира*, в дни весенних календ, огромного вида всадник в черном военном плаще несся на огненно-рыжем коне по ночному небесному своду, сталкивая между собой тяжелые, свинцового вида облака. Сильные ноги в кожаных штанах, обутые в ярко-красные высокие сапоги, впивались в мощные бока коня сверкающими шпорами в виде черепов, заставляя животное двигаться еще быстрей в, казалось, уже и без того безумной скачке. Тело всадника покрывал облегающий нагрудник с изображением рыбы, сделанным одной линией. Иногда, сильно натягивая повод, всадник буквально клал корпус коня в глубокий крен так, словно мчался по спортивному стадиону с наклонной, чашеобразной дорожкой. Конь повиновался всаднику безоговорочно, тем не менее демонстрируя свое недовольство тяжелым хрипом, более походившим на рычание огромного неведомого зверя. С губ коня вместо пены слетал пепел, ноздри иногда освещались снопами искр, глаза навыкате вращались в разные стороны. Было такое впечатление, что весь низ его живота состоит из остывающей вулканической лавы с огненными трещинами. Таков был конь по имени Руина, который нес по небу своего воинственного всадника, имя которому Война.
   -- Барра-а-а!** -- гремел его боевой клич, отчего ночную тишину разрывал громовой раскат, и даже казалось, вздрагивало привычное простому смертному ночное небо с множеством звезд, не скрытых дождевыми тучами.
   Всадник развел руки в стороны на уровне груди, и между вытянутыми указательными пальцами образовалась искривленная нитка молнии.
   -- Барра-а-а!
   Сделав молнию вертикальной, он буквально метнул ее вниз, разрезав облака. Низвергшись, молния ударила в крышу пристройки, в которой находились ягнята, отчего та вспыхнула. Сторож, присматривавший за фермой, быстро стал звонить по телефону. После чего кинулся к горевшей пристройке и, сбив замок, открыл двери, давая возможность испуганным животным покинуть опасное место. Маленькие существа на неокрепших ножках бросились вон, в панике давя друг друга. В селе не было пожарной службы, поэтому, пока к месту горения прибыли люди, пламя поглотило пристройку и стало "лизать" каменные стены коровника. Люди, как могли, пытались потушить пламя, нося воду из небольшого озера и поливая коровник из шланга, подключенного к водопроводу.
   Три всадника невероятно сказочной внешности расположились на холме, сидя на своих конях разных мастей, и наблюдали за пожаром. Молчание нарушил всадник по имени Вологез***, чей конь был белым:
   -- Люди превзошли сами себя, превозносясь в своем выдуманном величии, беря в осаду города. А ведь они и вправду думают, что мы стоим за ними, что служим им. Наивные глупцы.
   Глад****, всадник, сидевший на коне черной масти, вытянул перед собой весы и проговорил:
   -- Гран и хеник***** снова уравняются в цене. Люди неисправимы в своих поступках. Все как всегда и так уже тысячи лет. Не понимаю, зачем так истязать себя, прекрасно зная, чем заканчиваются объявления войн.
   -- Каждый царь, начиная военные действия, совершает наипервейшую ошибку, наивно полагая, что война это лишь удел армии и страдания соперника, -- сказал Вологез.
   -- Всадник! -- воскликнула Смерть, сидевшая на коне бледно-зеленой масти, немного привстав на стременах, она указала косой в низ долины, где на неимоверной скорости мчалась Война.
   -- По всему видать, натешилась ночной прогулкой, -- заключил Глад, убирая весы.
   -- У нас опять есть работа! -- осаживая темно-рыжего коня Руину, прокричала Война, приблизившись. -- Человеческая гордыня отрывает младенцев от матерей, а крестьянина от земли. Ну что же, нас призвали, и мы не заставим себя ждать. Эта грешная земля еще напьется крови. Скоро случится дождь, он омоет ее как перед Судом. Глупцы, вы еще содрогнетесь от своих желаний! Мы идем к вам! -- обращаясь к кому-то невидимому в темноту, пригрозила она.
   Всадники спустились с холма и, распугав и без того обезумевшее стадо маленьких ягнят, метавшееся по полю, пересекли село, потревоженное пожаром.
   А где-то далеко внизу, на другой стороне села, в доме заплакал ребенок, испугавшись страшного грохота, обрушившегося с небес и предвещавшего ливень. Мать, молодая женщина, быстро подошла к детской кроватке, немного прибавила свет горевшего ночника и, взяв дитя на руки, осторожно прижала его к себе, стараясь полностью закрыть руками, как от близкой опасности, маленький живой сверточек, вздрагивавший от громкого звука. Окно осветилось, наполнив комнату яркой вспышкой, пробившейся сквозь плотные шторы. Мать инстинктивно отвернулась от пугающего источника света, еще сильнее прижав к себе малыша, и кажется, сама испугалась этого природного явления, которое по идее должно сопровождать весеннее пробуждение всего живого от зимнего анабиоза. Страшными были эти звук и свет, после которых должен был непременно пройти дождь, призванный наполнить землю влагой, давая жизнь всему растущему и цветущему. Но не так было что-то в этой ночи. Мать осторожно положила ребенка на кровать и распеленала его, очевидно, решив проверить пеленки. Малыш, вздрагивая, сучил ручками и ножками. Снова обрушился сильный раскат грома. Мать, как есть, схватила малыша на руки и быстро подошла к входной двери, проверив, надежно ли она закрыта, после чего почти бегом пересекла комнату и легла на кровать, накрывшись одеялом с головой, прижимая к себе младенца. Горячо зашептала:
   -- Ну чего же ты испугался, мой малыш, это всего лишь гром. Тс-с-с... Весна на дворе. Такое бывает к дождю. Тихо, тихо, мой ангел. Все хорошо. Я рядом, и тебе нечего бояться. Скоро все кончится.
   Обнажив молодую грудь, наполненную молоком, она переместила головку младенца к соску. Почувствовав тепло материнского тела и запах молока, малыш несколько успокоился, припав губами к груди и обхватив ее маленькими ручками.
   Вот и долгожданный дождь обрушился на землю, но не принес он покоя, не способствовал крепкому сну, как это обычно бывает. Она замерла, прислушиваясь к окружающему миру, даже перестала дышать, как будто ждала еще чего-то кроме дождя, инстинктивно сильно прижав маленькое тело к себе, отчего младенец снова заплакал. Молодая женщина тут же очнулась, немного ослабив объятия, а через некоторое время малыш успокоился и, насытившись, продолжал всхлипывать уже в глубоком сне.
   Она осторожно поднялась с кровати, накинув платок на голову, встала на колени перед иконкой и принялась молиться, при этом несколько раз пугливо оглядывалась, переводя взгляд с кроватки, где уснул младенец, на окно, за которым шумел ливень, громко стуча по металлическому подоконнику. Неведомый страх заставил ее совершить молитву, ощущение, что кто-то там, очень сильный и не обещающий ничего хорошего, наблюдает за ней из темноты, с той стороны залитого дождем окна.
   -- Господи, Царь Небесный, прости этих безумцев, они не ведают, что творят. Защити рабов своих, не дай в обиду слабых и безгрешных. В чем же прогневали мы Тебя? В чем вина наша? Убереги дитя неразумное и малое...
   Раскат грома прервал молитву и заставил женщину вскрикнуть и в неописуемом ужасе упасть на пол, прикрыв голову руками. От страха и полного бессилия она заплакала. Дождь сильным потоком заливал окна, делая невозможным рассмотреть четырех всадников, остановившихся у дома.
   -- И этих тоже заберем? И почему мы не можем выбирать?.. -- спросила Смерть, обращаясь к Войне. Заглянув в окно, освещенное приглушенным светом ночника, она посмотрела на молодую женщину, лежавшую на полу. -- А?..
   -- --> Потому что мы не можем судить и судить каждого в отдельности.[Author:п .п".п?.] Он не ставил ни на ком печати и, если решит, что у Него им будет спокойней, случится то, чему должно произойти, -- ответила Война, -- а пока пусть лучше ничего не знают. Спокойный сон для них на исходе, возможно, что мы еще постучимся и к ним, только не сегодня. А сейчас нам пора.
   Всадники, не торопясь, двинулись прочь от дома. И снова: "Барра-а-а!.." -- закричал Вологез, и остальные подхватили его клич. И все четверо, сменив в одно мгновение неторопливый шаг, понеслись в безумном галопе по огромному полю, оставив село далеко позади. Буквально влетев на большой холм, они, как один, оторвались от земли и продолжили свою бешеную скачку уже по небесному своду, опрокидывая тяжелые дождевые облака, превращавшие обычное вроде бы природное явление в близкое к Потопу.
  

ЧАСТЬ I

Глава 1. Si vis pacem, para bellum*

  
   Я не погиб, защищая Родину,
   меня послали свои
   воевать со своими.
   Меня убили на Родине.
  
   Я -- украинский солдат!
   Сколько смысла было заложено в этих трех словах, а ведь буквально в недалеком прошлом я и не знал об отведенной для меня роли освободителя своей благодатной земли от злобных сепаратистов, ну никак не желавших жить в одном общем доме -- Украине. До этой великой миссии, которую мне поручило правительство, я был студентом, обычным студентом, не хватавшим звезд с неба и тем не менее нашедшим себя в увлечении латинским языком и в древнеримских философских изысканиях. Проживал я где-то в середине моей желто-голубой страны со своими родителями, и семья наша была самая обычная, среднеобеспеченная. И не ведал я большей нужды, чем отсутствие карманных денег после вечернего похода в клуб, на дискотеку, или нулевой трафик в интернете.
   Мое будущее меня заботило мало: я знал, что после института буду все равно где-то работать, у меня будут моя семья и мои друзья, и казалось, что родители будут жить вечно. Собственно, о чем может думать современный молодой человек в возрасте девятнадцати лет, неотягощенный жизненными трудностями? Разве что события последнего полугодия давали противоречивые перспективы на будущее. Впрочем, меня мало интересовали демонстранты, марширующие с факелами по улицам где-то в далеких западных областях, к другим своим согражданам с черными лицами от угольной пыли я также был безучастен. Что-то кричали и те, и другие, потом по телевизору выступали какие-то важные государственные особы в галстуках, разговаривая на не совсем понятном мне языке. К моему стыду меня не беспокоила вся эта возня с нашей южной провинцией, где я несколько раз отдыхал с родителями, и которая каким-то расчудесным образом превратилась теперь в заграницу. Я был очень далек от политических течений, также не мог похвастаться даже средним уровнем патриотизма. Крики на улицах становились все громче, по телевидению показывали горящие костры, люди с палками и камнями отчаянно дрались с милицией, зачем-то сносили памятники, пылали офисы, магазины, автомобили... Но в тот момент меня больше интересовали моя девушка Лера и спрятанный "косячок" на случай мальчишника. Мальчишник, конечно, будет в будущем, где-то очень далеко, когда мы начнем встречаться, а потом я сделаю ей предложение. Сейчас же была весна, и расставание на время летних каникул с Лерой меня заботило больше, нежели неожиданно свалившаяся на голову служба в армии и возможное участие в боевых действиях, которые я надеялся обратить в свою пользу.
   Наша институтская компания была разношерстная, поэтому некое социальное неравенство не бросалось сильно в глаза. Мы все разным образом были знакомы с детства -- детский садик, потом школа, обычное явление для заштатных городков. Разве что Лера была исключением, она училась на другом факультете, довольно престижном и дорогом, но это не мешало ей иногда посещать наши сборища с походами на дискотеки или в ночные клубы. Она появилась у нас в институте около двух лет назад, приехав с родителями, которые до этого находились в длительной командировке на Кубе, и казалась недосягаемой. И хотя вскоре стало понятно, что Лера обычная девушка, она тем не менее держала наше общение на расстоянии. Нам было по девятнадцать лет или около того, мы были молоды и по сути своей еще совсем дети, да и политические процессы нас интересовали так же, как соотношение гривны к сестерцию в римской провинции Закхабар.
   Но вот стало понятно, что родители не оставят квартиру в моем распоряжении, уехав на лето навестить наших родственников, бабушку и дедушку, живущих на востоке страны, в сонном Илловайске, а я буду лишен желанной свободы в своих действиях, когда нет родительского присмотра, потому как по неизвестной мне причине российская армия коварным образом вторглась на территорию моей страны. Серьезные и тучные военные в строгой форме сообщили, что если не я, то кто еще сможет противостоять суровым людям с оранжево-черными лентами на одеждах, опекаемым нашим восточным соседом.
   Я представлял себя в форме солдата из компьютерных стрелялок или из иностранных боевиков, вооруженного самым лучшим оружием, и генерала, переживающего за мою жизнь во время проведения очередной военной операции, потому как невольно чувствовалось присутствие новоявленного старшего "звездно-полосатого" брата и наставника, так внезапно воспылавшего любовью и заботой к моей стране, который не оставит меня в предстоящих сражениях. И я был горд, поскольку мне выпала честь оказаться во вновь созданной Национальной Гвардии -- а что было делать, когда военная служба не входила в мои ближайшие планы на будущее? Но я быстро смирился с этим, с некоторых пор имея привычку даже плохую перспективу обратить в позитивное продолжение. Несколько смущало отсутствие гвардейских прообразов своих военных предков. Ну разве что всплывали в памяти гвардейцы кардинала из мушкетерских фильмов или храбрые солдаты из военных драм в треуголках или киверах, но все это были не наши, это были иностранные гвардейцы, после чего я окончательно уверовал в то, что именно я буду одним из первых украинских гвардейцев.
  

Глава 2. Дыхание

  
   Было прекрасное, солнечное и теплое, весеннее утро. Буйство красок, сменившее зиму и слякотную раннюю весну, вырвало наружу чувства от патриотических до любовных. Мне казалось, что я люблю весь мир, свою страну, своих друзей, и не было тогда даже намека на обреченность или тревогу, в которой пребывали последние дни перед отправкой в войска мои родители. Нас построили перед военкоматом на плацу для проведения торжественного мероприятия по поводу призыва в армию, обычное штатное мероприятие.
   Группа ребят, направляющихся в добровольческие батальоны, имела более воинственный вид, хотя и были они в гражданской одежде, нежели мы, будущие украинские гвардейцы. Эти парни уже выглядели как солдаты, сказывались возраст, присутствие некоей подсознательной организованности, очевидно, приобретенной на футбольных матчах, ну и конечно же на проходивших всевозможных митингах протестов по любому поводу. Бритые головы, подкачанные мускулы, сине-желтые и красно- черные флажки... не очень разговорчивые с нами, они держались отдельно, давая понять, что эмоции пришедших родственников им не очень нужны.
   В то же время наш строй более напоминал пленных и никак не вязался со смыслом произносимых с импровизированной трибуны речей. Военный комиссар объявил о том, что после прохождения ускоренного курса молодого бойца где-то за городом, на учебной базе, где раньше были детские оздоровительные лагеря, наше будущее подразделение будет придано как вспомогательное для обслуживания артиллерийских дивизионов, что, собственно, исключает нахождение на линии непосредственного боестолкновения с противником, иначе говоря "Подай, принеси, отнеси и кури в сторонке". Да и вообще для родственников нет повода расстраиваться, а лучше всего им, набравшись терпения, ждать фотографий, где будущие гвардейцы запечатлят себя у героического орудия, чем, без всякого сомнения, можно будет гордиться.
   Речь военкома, более обращенная к нам, вызвала некоторое оживление и смех в рядах новобранцев в батальоны. Эти ребята выбрали себе иную миссию, и казалось, что война для них важное и более естественное занятие, чем вся эта гражданская суета. Эти парни хотели воевать, они были готовы к этому, а свою обособленность дополняли наличием собственных лидеров и, очевидно, будущих командиров.
   Торжественная часть закончилась, и все разошлись для прощания. Я был со своими родителями, мама крепко обнимала меня, что-то говоря скороговоркой, не переставая поправляла мою одежду, гладя по голове, по плечам, рукам и несколько смущая меня, но я абсолютно не слышал ее. Отец же в некотором оцепенении стоял рядом, держа в руках мой рюкзак, и молчал, кажется, он пребывал в какой-то недемонстративной слабости и безысходности. Он не служил в армии и всячески старался скрыть свое беспокойство за меня перед неотвратимой действительностью. А я, я искал глазами Леру, хотя знал, что она не придет, да и не должна была прийти, она даже не знала, что я ухожу в армию, она вообще ничего не знала про меня кроме имени и того, что мы учимся в одном институте. Да и общение-то наше состояло из нескольких фраз и скудных диалогов. Я буквально немел, если сталкивался с ней, испытывая мальчишескую робость. Но вот сейчас должно все измениться, я в армии, я солдат, и это состояние придавало некую уверенность в себе. Теперь, когда так резко изменился мой мир, в котором я не успел ничего сказать, а она не знала, что была выбрана мной в качестве предмета обожания и с претензией на долгую и счастливую совместную жизнь, я твердо решил пережить эти месяцы разлуки. Что они значили по сравнению с теми девятнадцатью тяжелыми годами, которые я прожил без нее!
   Нас посадили в автобусы, а добровольцы лихо погрузились в тентованный КамАЗ, и больше мы не видели друг друга. Двери закрылись, отделив или даже отрезав нас от прошлой мирной гражданской жизни, и колонна тронулась вслед за машиной ГАИ. А я смотрел на своих родителей, которые все это летнее утро простояли на площадке у военкомата. И вот впервые в жизни где-то там, в груди, я ощутил, как сердце сжала неописуемая тоска, плотный, тугой комок подкатился к горлу, сжав его клещами спазма, и я старался побыстрее проглотить его, слезы готовы были пролиться ручьем. Я никогда в жизни не испытывал подобного по отношению к своим родителям, до этого все было как-то обыденно, как-то естественно. Сразу навалилось столько вины за то, что было в тягость мне тихое семейное существование, и все хотелось поскорее убежать к друзьям и с ними провести вечер, а то и ночь. А они, мои родители, так и не спали, они ждали меня, прислушиваясь ко всякому шуму в подъезде, не сводя глаз с часов или, не отрываясь, смотрели в окно: где же я есть?
   Все это как-то всплыло в один миг, и я боялся, что мои терзания заметят другие. Я не мог оторваться от окна, видя, как мама и папа, все более уменьшаясь в размерах, сливаются с остальной массой провожающих. И вот вскоре исчезли совсем, но это не беда, это ненадолго, три недели в учебном центре и два месяца в зоне, а к осени я вернусь домой, пообещав при этом самому себе, что наступающий Новый год всенепременно буду отмечать дома, с родителями, игнорируя все уговоры друзей. С родителями, конечно, и только с ними. Муки совести, так вот, оказывается, как это происходит, но я же ничего не сделал предосудительного! А Новый год будет, обязательно будет, и мы только втроем, ну а после, может так случится, они меня отпустят повидать друзей. Ну конечно же отпустят. Они любят меня. А я люблю их, и очень скоро мы увидимся, и все будет так, как я задумал, потому что иначе не может не быть. Я восстановлюсь в институте, и, конечно же, для мамы на 8-е марта будет от меня большой букет цветов в подарок, чего, к своему стыду, я никогда не делал самостоятельно. Ну конечно же цветы.
   Внезапно грянул гром, и ясное летнее небо пролилось краткосрочным ливнем. Стена из дождя ненадолго скрыла улицы города, по которому мы продвигались, отчего наша колонна несколько замедлила движение. У меня был сильный жар, я плотнее прижался к оконному стеклу, от прерывистого дыхания стекло запотело. Слезная муть заволакивала глаза, только бы никто не увидел моего состояния. Я стыдился этой своей сентиментальности. Сердце готово было выскочить из груди. Прощайте, мои родные!.. но почему же "прощайте"? почему мое подсознание не подбирает другие слова?.. Нет... я не хочу так... До свидания, мои родные, именно до свидания!!! Но опять: "Прощайте... прощайте..." -- там, в груди, где сердце... прощайте... Прощайте-е-е...
   В автобусе царил шум. Мои будущие сослуживцы, не очень-то скрываясь от сопровождающего офицера, пили водку, громко смеялись, привлекали внимание девушек, шедших по улицам, подпевали песням, звучавшим из мобильных телефонов, при этом постоянно передвигались по салону автобуса, сливаясь в группы, закрепляя новые знакомства взаимным расположением друг к другу. Я всеми силами старался раствориться в настроении общей массы, но чувство тоски от прощания с родителями держало меня невидимыми цепями, и не было никакой возможности разорвать и освободиться от этих оков. Я напряженно всматривался в людей, идущих или едущих в автобусах или машинах, когда наш автобус проезжал мимо. Я искал ее, искал Леру.
   -- Пацаны-ы, город плачет, это он нас провожает! Это знак, хороший знак, -- заорал мой сосед по автобусу, сидевший слева от меня, и остальные поддержали его криком: "Ура-а-а!!!". Достав небольшую фляжку, он протянул ее мне:
   -- На, попробуй, это вискарь. У бати отмутил тару, раритет с войны, ну и по-шурику налил пойла. Отдам ему потом, когда домой вернусь. Может, еще чего прихвачу... ну, ствол, к примеру, он охотник у меня, любит эти всякие штуки. Когда на Афган уходил, рассказывал, что вот как тогда поехали, тоже дождь лил. И вернулся живой, погулял еще немного, оторвался на полную катушку, потом с мамкой познакомился и меня после заделал. А там у них тогда в Афгане с духами замес серьезный был, не то что у нас какие-то ополченцы. Куда же они прут, мы же регулярная армия, в момент наголо побреем всю эту шайку-лейку и по домам, пэтэушниц тискать, я такую общагу знаю, закачаешься от восторга, гарем, одним словом, вахтер за пару "Боярышника" пропускает, и аптека рядом. Давай, пей уже.
   Фляжка была необычная, из какого-то мягкого плотного материала, овальной формы, с маленьким металлическим горлышком, в выцветшем чехле с прицепленным длинным портупейным ремешком, на ощупь напоминавшим бересту или выделанную кожу, не позволявшем внимательней разглядеть сосуд. Я сделал глоток, стараясь не смотреть на своего нового знакомого, чтобы он не заметил моего состояния. Ароматная, но крепкая жидкость потекла по горлу, и алкоголь сделал свое дело, комок в горле потихоньку растворялся, отчего стало несколько легче. Надо сильнее и чаще дышать, это пройдет. Я сделал еще один глоток, и все-таки выступившие слезы были списаны на крепость напитка. Пить из горлышка ничего крепче пива мне пока не приходилось. Тоска стала рассеиваться, а впереди было что-то такое неизвестное и под действием выпитого даже возбуждавшее интерес. Новый сосед изучающее следил за мной и, кажется, ждал с моей стороны восторга или другой реакции от предложенного им напитка:
   -- Ну вот, молодец, а то сидишь как в воду опущенный. Испугался, что ли? Не с***ы, давай вместе держаться, да и еще тут пацаны реальные есть. Меня Клим зовут. А теперь закрепи успех, глотни еще разок, и пойдем покурим к задней двери.
   -- Да чего-то зуб у меня разнылся, -- попробовал я соврать. -- Ничего, вроде отпускает. Все нормально. Я Иван. Пойдем и правда подымим.
   -- Ну если так, то будем лечить народным средством твой зуб, буквально всем автобусом. Вон, сколько тут докторов если что, а вот медсестер, извиняй, нету, -- авторитетно заключил Клим.
   Мы пробрались к задней двери автобуса, усевшись на ступеньки, быстро покурили в щель двери, отодвинув резиновые уплотнители, и вскоре вернулись на свои места.
   -- Это твои предки были там, в военкомате?
   -- Да, -- ответил я, -- хотел еще им сказать, чтобы не приходили, тоску только нагнали.
   -- Понятно. А меня одна сеструха старшая со своим мужем пришла проводить. Мой батя сам не пошел и мать не пустил. Комиссар ему звонил, предлагал выступить с трибуны, ну, там пурга всякая про героизм и все такое, вроде как сравнить Афган и наш сегодняшний замут. Они же все ветераны, на учете стоят в военкомате, так старый мой че утворил-то, на х***р взял и отослал этих военкоматских, а потом и вовсе надрался со своим армейским кентом, такое я потом наслушался, сплошная контрреволюция. Я вот думаю так, что Афган это ж заграница, а тут вроде как одна своя страна. Ничего не понимаю.
   -- А у меня в той стороне бабка с дедом живут. И что, они террористы, что ли, или как их там, душманы, вот? -- неосознанно для себя сделал я вывод, подбирая первые попавшиеся определения.
   -- Сепаратисты, -- поправил меня Клим.
   -- Ну да, точно, сепаратисты, -- согласился я. -- Дед вообще лет сто на паровозе уголь с шахт таскал, до сих пор угольную пыль отмыть не может, бабуля обходчицей на железке была, и че дальше? Я вот к ним заявлюсь с автоматом, мол: "Руки вверх!", х***ня какая-то. Да дед и на автомат не взглянет, сдерет мне штаны и лозиной задницу так исхлещет, вся охота воевать сразу отпадет. Вот и весь сепаратизм. Хотя если там русские напали, как по телику трещат, то это другое дело. Своей земли мало, что ли, или чего еще им не хватает?
   -- Ну, твои старики -- это же местное население, а москали -- совсем другое. Местных-то мы валить не будем, они же наши.
   -- Ну как же, сейчас, -- возразил я, -- увидишь москаля, прицелишься, а тут какая-нибудь мирная бабка выходит с ведром, за водой она, видите ли, собралась, ни раньше, ни позже, и что делать будешь?
   -- Я не знаю, -- смутился мой собеседник, подумав немного и не найдя другого ответа.
   -- Вот и я не знаю, то-то и оно. Они же террористы, в полях не воюют, типа один на один, они в городах прячутся за местных. Только мне кажется, что по телику нам какое-то фуфло втюхивают, есть у нас в России родственники, был я там, вот не скажи тебе, что это Россия, так будто с Украины и не уезжал, разве что вывески все на русском, а разговаривают ну как мы, и народ такой же. И чего это они на нас вдруг стали наступать?
   -- Да, да, у нас тоже есть там родственники и друзья, особенно у бати, -- перебивая, поддержал меня Клим, -- вот все как ты говоришь, я сам видел. Постоянно в Россию ездили, или они к нам. Батя как со своими афганцами стренется, так те орут: "Хохо-о-ол, живо-о-ой. Брату-уха-а!", -- бухают, песни под гитару поют или на древнем мафоне, прикинь, кассеты слушают. А потом плачут, береты пооденут, а батька мой в шлемофоне, с собой всегда на встречи возит, он у меня танкист был там. И теперь эти братухи что, напали на нас получается? Тоже не догоняю тему. Ладно, на месте видно будет.
   Мы замолчали, пытаясь каждый сам себе ответить на вдруг всплывшие неоднозначные вопросы. Я смотрел в окно автобуса, а Клим уставился в какую-то одну точку на полу, задумчиво грызя ногти. Однако вскоре тоска рассеялась, мышцы на лице утратили "резиновые" свойства, позволив мне выражать свои эмоции более естественно. И я, и Клим, мы присоединились к общему спонтанному хору, исполнявшему "вражескую" песню на "вражеском" языке об актуальной сейчас рюмке водки, находившейся по сюжету песни на столе, стараясь подражать хриплому голосу исполнителя из динамика сотового телефона. Один из призывников вытащил из сумки несколько металлических палочек, соорудив из них фанатский флагшток, и одел на него средних размеров желто-голубой флаг, вызвав бурное восхищение остальных, ну а после выставил полотнище в форточку окна, где оно заколыхалось на фоне листвы и неба. И снова: "Ура-а-а... Ура-а-а!.."
   Сопровождавший нас офицер сидел впереди, отвернувшись от нашего собрания и о чем-то переговариваясь с водителем, и абсолютно не горел желанием быть свидетелем происходящего, очевидно, имея для этого свою причину. Он не казался таким лощеным выскочкой, какими представали обычно те, кто больше и громче всех кричал о войне и о долге перед родиной, которую топчут бессердечные вороги. Все в нем выдавало какую-то трагичность, его взгляд и негромкий, но уверенный голос обладали гипнотическими свойствами, словно у змеи, и как результат вызывали полное и безоговорочное подчинение. Этот офицер был первый из встретившихся мне, кто побывал там, куда очевидно направлялись и мы. Мне отчего-то сильно хотелось с ним поговорить, но даже выпитая водка не придавала ожидаемой храбрости, с чем мне пришлось смириться. Общение наше на протяжении всего пути следования состояло лишь из отдаваемых им команд. Он заставлял держать дистанцию, вот так, без слов влиял на нас, и не возникало даже мысли не то что возразить или не согласиться с его требованиями, а просто заговорить с ним. Этот офицер стал первым, от которого столь явно веяло войной, такой не похожей на ту, какой представлялась она нам благодаря рекламным роликам Министерства обороны. Где бравые солдаты с разрисованными камуфляжной краской или закрытыми масками лицами демонстрировали чудеса ловкости и отваги. Кто в нашем случае был удав, а кто кролик, понятно стало сразу. Было заметно, что водитель собирался отреагировать на наши выходки, но офицер жестом остановил его, сказав что-то, и после они оба как будто забыли про нас на некоторое время.
  
Город за окном давно проснулся, стряхнул с себя прошедший дождь и вновь наполнил улицы ярким солнечным светом и необычайной свежестью, которую можно было почувствовать, высунувшись из окна. Спешившие прохожие иногда обращали внимание на наш кортеж, мы им махали руками, и они отвечали тем же. Но вскоре мы покинули пределы города, выехав на трассу. Эйфория сменилась неожиданно наступившим молчанием. КамАЗ с призывниками в батальоны вышел из колонны, свернув на проселок, и мы видели, как ребята, ехавшие в грузовике, что-то кричали нам, показывали неприличные жесты, вскидывая руки и демонстрируя выставленный большой палец, а один из ехавших снял штаны, явив всеобщему обозрению свой голый белый зад под общий хохот остальных. Ненадолго наша команда оживилась, пытаясь парировать этой выходке, но вскоре снова установилась тишина, заполняемая лишь звуком работающего двигателя и радиотрансляцией из приемника в водительской кабине.
   Я вновь вернулся к своим мыслям. Скоро, очень скоро мы вернемся сюда, в наш родной город. Об одном стало жалко: лето обещало быть жарким и солнечным. Ну и что, пропущу его, а дальше впереди целая жизнь, и наконец-то я смогу объясниться с Лерой, а она потом всю жизнь будет рассказывать мне, как очень жалела, что не пришла проводить. Она выслушает меня и поймет. Я же солдат, я буду достоин ее. А Клим хороший парень, здорово бы вместе попасть в одно подразделение. Ну а если не случится этого, то мы обязательно увидимся после армии, тем более что в одном районе живем. Обязательно "встренемся", как он говорит. Ну да ладно, все еще впереди.
   Поехали!!!
  

Глава 3. Post coitum omne animal triste est*

  
   Нахождение в Учебном центре не оставило ярких впечатлений от службы, да и были мы там не солдаты, а курсанты курса молодого бойца с присягой на верность Украине. Нам ускоренно показали, что надо делать с автоматом и пистолетом, дали общие понятия о тактике, о том, как устроена пушка, более подробно рассказали о снарядах, гранатах, "растяжках", "лягушках", и все остальное такое довольно общее -- как наступать, как отступать. Ну а дальше войска. К нашему общему с Климом сожалению, попасть в одно подразделение не получилось.
   Мне было жаль расставаться с ним. Молодые люди в моем возрасте не сильно избирательны в выборе друзей, они регулярно меняют одних на других, но вот Клим мог бы стать другом надолго. Он был надежен и правдив в своих поступках и взглядах, и я платил ему тем же. Его безусловная тяга к справедливости, закаленная в уличных драках и мелких проблемах с законом, буквально сметала противоречия, замешанные на хитрости, недобросовестности и уж тем более подлости. Этот человек, как никто другой, годился для разведки, полностью соответствовал понятию друг, он был первый на моем пути во взрослую жизнь. Я тешил себя надеждой, что мы обязательно еще встретимся, если не на войне, то уж точно после нее. И Клим, и я, мы были готовы потеряться после распределения и даже решили не обмениваться номерами телефонов, но твердо пообещали друг другу, что после демобилизации если уж не получится найтись в городе или по адресу проживания, то каждую пятницу с семнадцати до восемнадцати часов будем ждать друг друга у здания автовокзала в нашем городе. Эти "шпионские" действия довели до того, что состоялся договор: если уж кому-то из нас не случится прийти на встречу, то с помощью стикера или листка бумаги, прилепленного на жвачку к задней стенке платежного терминала у входа или на доске объявлений того же автовокзала, можно получить информацию друг о друге. Мы посмеялись над этим самым дремучим способом разыскать друг друга, но тем не менее лишний шанс был не в тягость.
   -- Прощай, Клим! -- с некоторой горечью сказал я ему.
   -- Да ты чего, братуха? Все будет тип-топ, даже и не думай! Тока смотри, не вальни меня, если доведется стренуться. Давай так, если что, то ори: "Автовокзал", -- это будет условным паролем. Мало ли что и как там сложится. Всякое бывает.
   -- А отзыв, давай, будет "фляжка"? -- предложил я.
   -- Класс! Давай, правда, батя меня за эту фляжку порвет, а с другой стороны, солдат солдата не будет так уж сильно казнить. Так что надо обязательно выжить и фляжку вернуть, а то получается, вроде как я крыса, что ли, у своих украл, тем более у отца. А если в ухо зарядит, так это не в падлу, отец все- таки, я ведь действительно украл.
   -- Так как раньше было? Сын -- на войну, а отец ему свое оружие, снаряжение отдавал, а фляжка это и есть военное снаряжение, так что это еще как посмотреть, -- неожиданно сам для себя оправдал я Клима и чем сам остался доволен, видя, как мой товарищ засветился от удовольствия, словно был избавлен от тяжкого обвинения.
   -- Ну ты, братуха, молодец, одним словом! Как камень с души. Ловко так ты всю эту канитель разрулил. Я ведь сначала подумал, что ты ботан какой-то. Ничего, стренемся после зоны, я тебя в нашу качалку повожу, ты теперь мой друг и брат на районе и по жизни. Помни это, я-то точно не забуду, а свое слово сам себе скажешь.
   -- Ну, ты чего, Клим? Я только рад. Можно еще кровью побрататься, -- пошутил я, но где-то в глубине души даже был готов к этому.
   -- Мы на войну собираемся, там и побратаемся окончательно, батя мой говорит, что вот там на всю жизнь цепляет, если чума, так по жизни, а если братуха, так и после смерти таким останешься, -- теперь наступила очередь Клима грустить.
   -- Помни, Клим, "автовокзал", ответ "фляжка"!
   -- Это вопрос жизни и смерти, -- философски заключил он, и мы расстались, пребывая в некоторой печали.

***

   Судьба очевидно сыграла со мной злую шутку, определив меня на позиции артиллерийского дивизиона Национальной гвардии, ведущего в составе других войск наступление в направлении города Илловайск.
   Первые впечатления на войне у молодого человека вызывают достаточно противоречивые чувства. Сначала очень долго мы были в лесополосе, за артиллерийскими позициями, которые стреляли по противнику, который в свою очередь стрелял почему-то то в нас, то по домам местных жителей в Илловайске. В мои обязанности входила доставка и разгрузка боеприпасов для подразделений передней линии, но линия эта была странная, мы не видели противника, просто стреляли в одну сторону из всего, что стреляло, вот такая это была война на передовой. Тщательно скрываемое чувство страха тормозило желание заглянуть, посмотреть, что же происходит там, куда мы стреляем, где наш противник и как он выглядит, как наступает и падает, подкошенный автоматной очередью или от минного разрыва, но благодаря удаленному расположению позиции нашего дивизиона я не видел пока даже пленных. Нет, то была не кровожадность, противостоявшие нам ополченцы до сих пор не вызывали во мне стойкой ненависти или агрессии. Наши снаряды улетали в никуда, ну и прилетало к нам также из ниоткуда, и пока мы обходились без потерь.
   У нас был обед, время на сон, мы слушали по радио музыку, разговаривали по телефонам с родными, иногда пили спиртное под "Батяню-комбата", а потом опять стреляли снова и снова. Война была где-то там, очевидно, на расстоянии орудийного выстрела. Нас тоже обстреливали в ответ, тогда мы прятались в лесополосе. Артиллеристы часто меняли позиции, и наше подразделение обеспечения двигалось за ними. И опять быстро разворачивались в боевой порядок, и снова стреляли без какой-либо корректировки или разведки.
   Командовали нами в основном сержанты, поскольку старшие офицеры в новеньких камуфляжах исчезали сразу же, едва мы, разместившись на броне танка или БТРа, выдвигались на "зачистку" улиц или новую позицию.
   Наши сержанты и старшие солдаты, это были храбрые ребята - артиллеристы, уже послужившие в армии или в военных училищах, с удовольствием позировавшие татуированными голыми торсами, обвешанными оружием, на свои видеокамеры и фотоаппараты и при любом удобном случае славившие Украину. Они иногда играли в карты, ставя на кон и легко проигрывая снаряженные патронами "расчески" для быстрого заряжания автоматных и пулеметных магазинов, которых было и так в избытке. Команды отдавали четко и ясно и казались опытными бойцами, и мне было спокойно с ними, потому как мы все были одним целым. Мы были армией своей страны, хотя иногда меня смущали изображения свастики на касках или технике и наводили на мысли о том, что все-таки что-то тут не так. Для себя я объяснял их наличие юношеским максимализмом, желанием как-то обособиться, откопанным из руин истории новоявленным патриотизмом, который, как ни странно, оказался довольно живуч, но не более.

***

   Было трудно ориентироваться в знакомом с детства городке, он очень изменился и, казалось, корчился от боли ранеными зданиями и улицами. Илловайск стал чужим и неприветливым, стал неузнаваем, пораженный страшной проказой войны. Приказ был стрелять именно сюда, но никто не объяснял, почему и зачем вот так надо было поступать, и где же террористы? где ополченцы? Только группы местных жителей бродили по развалинам домов, и я ощущал какую-то косвенную причастность к их горю, они лазали по некогда своим, теперь уже разбитым жилищам, перебирая всякий хлам. А те, кому повезло больше и чьи дома чудесным образом сохранились, пытались стеклить окна, а то и просто досками заделывали пробоины в стенах или крыше, поднимая с земли рухнувшие ограждения в надежде, что самое страшное уже позади, и обустройство быта задача для них теперь самая важная. Я не чувствовал себя освободителем или победителем. Зародившиеся сомнения сменили стыд и вина, которых пока нечем было оправдать.
   За упавшими на землю обугленными воротами и поваленным забором из штакетника одного частного двора перед лежащей на земле мертвой собакой, все еще прицепленной на длинную цепь к своей будке, сидел чумазый мальчишка и громко плакал, при этом держа одной рукой собачью лапу, а другой размазывая слезы по щекам. Молодая женщина, очевидно мама этого мальчика, пыталась успокоить и оттащить его от мертвой собаки, но парнишка, еще крепче сжимая лапу, отчаянно сопротивлялся матери, и плач становился все громче. За этой сценой наблюдал сидевший на собачьей будке, единственном целом строении во всем дворе, куривший мужчина, рядом с ним находились небольшая повозка и лопата. По всему было видно, что это была семья и хозяева собаки, а мужчина ждал момент, когда можно будет забрать собаку, чтобы похоронить ее, но мальчишка упорно не хотел расставаться с ней. Это же надо, собака погибла, дом разрушен почти полностью, а собачья будка цела.
   -- Эй, мужик, давай занимай собачью хату, пока свободна! -- крикнул с башни тягача солдат, обращаясь к мужчине на будке, чем вызвал общий хохот остальных. -- Если что, то мы на новоселье подтянемся и переехать поможем! Обращайся, не очкуй! А пока можем и за бабой твоей присмотреть, ну, если ты не против, конечно! Лично я очень даже ласковый!
   Но мужчина даже не повернул головы в нашу сторону, занятый своими мыслями, а, может, и вовсе не услышал предложение из-за шума двигателя. Мне было не по себе, противоречия раздирали сознание. Я отвернулся в сторону, было очень стыдно за товарищей, за этот хохот и явно не к месту совет. Другой солдат снимал наше движение на видеокамеру, но больше всего в кадре присутствовал сидевший на башне танкист со своими шутками и комментариями по всему пути следования. Взяв на себя роль экскурсовода, он, манерно размахивая руками, предлагал осматривать окружающие здания как достопримечательности. Сочтя снимаемый ролик смешным, он, очевидно, был очень доволен своим остроумием.
   -- Колонна, сто-о-ой! -- продублировал рацию остряк, подняв руку вверх. После чего, опять послушав ларингофон, сообщил: -- Слазь! Стоять будем пока. До распоряжения.
   -- Вы где, телки!? -- заорал на всю улицу он, стараясь перекричать рев двигателей. -- Встречайте героев-освободителей, а то все ладошки стерли уже. Я бы сейчас какую-нибудь селянку осчастливил! -- и опять грохнул хохот почитателей юмора. Танкист светился от удовольствия, что ему удалось произвести впечатление на товарищей.
   Наша колонна остановилась, наполнив все вокруг шумом, сизым дымом, голосами и другой суетой. Через перекресток начиналась улица, где проживали мои бабушка и дед, и ноги сами понесли меня к их дому. Чего мне хотелось больше всего, так это избежать встречи со своими стариками. Что я мог им сказать, как объяснить мое появление здесь, ведь я далеко не с поезда сошел, я прибыл на военном артиллерийском тягаче, с автоматом, под хохот своих боевых товарищей, пропылив мимо двора с убитой собакой, плачущим мальчишкой и его родителями, у которых из жилого строения осталась разве что собачья будка.
   Я с трудом узнал улицу, где они жили, и нужный дом, вернее то, что от него осталось, нашел не сразу. Став студентом, я редко наведывался сюда, а воспоминания недавнего детства не вписывались в реальность, да и после бомбежек город трудно было его узнать. Тем не менее, это был Илловайск. Из поврежденной нитки газовой магистрали, которая пролегала вдоль улицы, оставшиеся пары газа периодически вспыхивали огнем. Остальные дома также были частично разрушены, и я стоял на когда-то знакомой улице, по которой, очевидно, еще недавно двигалась российская армия. Записав ее отступление в свой личный победный зачет национального гвардейца, я был не в силах приблизиться и зайти в знакомый и родной двор.
   И вот в какой-то момент я неожиданно столкнулся с пожилой женщиной, в которой узнал соседку моих стариков, и которая, выйдя со своего двора и в свою очередь увидев меня, не выказала особой радости от нашей встречи, если не сказать больше, в ее взгляде были холод и отчуждение, а ведь она определенно узнала меня. Бабулька тащила на самодельной тележке, на которой обычно перевозят алюминиевые фляги, когда ходят за водой, большую сумку, с какой ездят челноки. Я попытался заговорить с ней, узнать, куда подевались мои родственники, на что она, тяжело так вздохнув, сказала: "Ну а куда может подеваться человек, в которого летят бомбы, и даже не знаю, были бы они рады, увидев тебя сейчас, ты такой справный... Пойду я, только не стреляй в меня, за ради Христа". Произнеся эти слова, она прошла мимо меня. Только отойдя немного, все-таки остановилась, оглянулась, посмотрев совершенно чужим лицом, поправила большие сумки на тележке и платок на голове, устало проведя худой рукой по лбу, и, что-то бормоча про себя, продолжила свой путь. Она ненавидела меня сейчас. А я остался вот так вот на родной улице один, совершенно разбитый, в подавленном состоянии.
   Снаряды, которые я доставлял на позиции и так заботливо протирал ветошью, прямой наводкой летели именно сюда, в дом моих родственников, в кружку теплого парного молока, в клубничное варенье, в домашние пирожки, в наваристый борщ, который с такой любовью готовила моя бабушка, простая сельская женщина. Они летели в теплый вечер заштатного украинского городка, вечер со вкусом спелых подсолнухов, жареной картошки, под мычание и блеянье возвращающегося, поднимая пыль, с пастбища стада коров и овец. И вот теперь я, солдат Национальной Гвардии, стою у разбитого дома побежденного врага. У дома, который весной расцветал пасхальными березовыми и вербными веточками, а на Рождество и Новый год -- небольшой елочкой, которую дедушка наряжал в угоду внукам. Что же мне теперь делать?.. И что же есть мои фотографии, ставшие свидетельством того, каким образом я посетил своих родственников? Смогу ли я показать их отцу и матери? Я так стоял до тех пор, пока промчавшийся мимо БТР не опохмелил меня тучей пыли и выхлопных газов, вернув в реальность, а подбежавший тут же сержант не пнул меня сильно по заду:
   -- Ты что, войско? Не успели встать на позицию, а ты уже бабье высматриваешь. Еще раз без разрешения свалишь, под арест посажу. Понял меня? Детский сад, б***дь! Давай пулей за мной!
   Направляясь к новому месту дислокации, я повсюду замечал реальные плоды нашего победного освобождения. Сержант внимательно наблюдал то за мной, то за окружающей местностью, а потом спросил:
   -- Чего тебя от колонны понесло? В туалет, что ли, захотел, понос?
   -- Да нет. Старики мои, бабка с дедом, на той улице жили, вот думал, по скорому схожу, посмотрю, что и как, -- ответил я.
   -- Дом целый? Своих видел или не успел? -- поинтересовался сержант.
   -- Да так, рассмотрел немного. Дом без крыши, одни стены, постройки сгорели почти все, и не видел я никого, не успел во двор зайти. Да и как я пойду, что скажу им, если встречу. "Простите, мы тут с ребятами вам нечаянно крышу снесли и сарай сожгли"? А вот зато с соседкой встретился. Не ждут нас тут, лишние мы в этой земле, -- я горько усмехнулся.
   Сержант молчал и, кажется, уже не слышал меня. Он смотрел на дома, мимо которых мы ехали, и сосредоточенно думал о чем-то своем, ставшем вот именно сейчас важным. Мы двигались по разрушенным улицам окраины города -- вот сгоревшая автобусная остановка и ларьки, вот остовы легковушек, проехали мимо группы солдат, сидевших на земле под охраной конвоя, это были пленные. Наши засвистели и закричали им:
   -- Ну че, москалики, будем вас немножко пух-пух, стрелять и убивать, тра-та-та! -- при этом показывая жестами, как все будет происходить. -- Где ваш Путин, что же он вас не спасает?
   Один пленный вскочил, что-то крича в ответ, но конвоир быстро отреагировал на это и усадил его на место. Другой из конвоя стал жестами показывать колонне, чтобы она двигалась быстрее.
   И где же толпы благодарного и счастливого местного населения, где восторг и счастье? Не было этого, да и быть не могло, судя по скользящим неприветливым взглядам жителей. В подавляющей массе они были заняты своими делами и, кажется, старались вообще не смотреть на нас. Мы заняли Илловайск и потихоньку втягивались в него, он теперь был наш. Кто бы знал, что нас ждало впереди.

***

   Мы занимали новые позиции оборонительного характера. Вот уже несколько недель наше подразделение и позиции дивизиона располагались недалеко от полуразрушенного здания автовокзала, в лесопарке. "Вражеские голоса" по радио все время передавали о каком-то "котле", что наша группировка в Илловайске попала в окружение, но опять бои шли где-то относительно далеко, слышны были звуки работы тяжелого вооружения. Самолеты и вертолеты поодиночке и парами висели в воздухе, а нечасто наезжавшие к нам какие-то офицеры говорили, что все идет нормально, что нет окружения и все эти разговоры исключительная "дезинформация".
   Было теплое лето, конец августа, наши палатки располагались в одном месте с "пушкарями", мы стали ближе и даже несколько подружились. КамАЗ со снарядами, стоявший в стороне от нас и пушечных тягачей, подгоняли по мере надобности, сгружая по несколько ящиков, и снова уводили машину далеко в сторону. Сама война в ее понятии куда-то отодвинулась. Мы даже несколько раз играли в футбол с бойцами из располагавшегося поблизости блокпоста. Я ходил в караул в свою очередь, и только оживленное движение по улицам Илловайска военной техники с различными подразделениями напоминало о том, что война все-таки где-то тут, рядом. И все бы ничего, если бы не произошел случай, напомнивший о том, что какой бы безмятежной ни казалась нам эта странная война, но все-таки противник у нас есть, и он более чем серьезный, он наблюдает за нами, он знает о нас много.
   Наши бойцы иногда выезжали в город, в основном чтобы раздобыть спиртное и еду, хотя армейских сухих пайков было в достатке. Также местные жители приезжали сами и сбывали нам самогон, водку и опять же продукты. Но однажды солдат по кличке Нормалёк, потому что он был наводчиком и после каждого выстрела, глядя в оптику, постоянно орал: "Нормале-о-ок!", -- и совсем неважно, куда попадал снаряд, просто таким образом Нормалёк обозначал то, что благодаря именно ему все идет как надо и летит куда надо, так вот этот самый Нормалёк пропал, исчез. Вернее сказать, он уехал на машине с какими-то людьми, продавцами травки, поскольку ранее, еще до войны, плотно подсел на нее, и после пробной тяги продавцы в свою очередь предложили затариться по-серьезному, но для этого надо было куда-то там поехать. А через сутки он появился, но был настолько обдолбан, что вряд ли мог назвать даже свое имя. Однако при нем командир обнаружил письмо и сотовый телефон с большим экраном. В письме сообщалось о том, что необходимо посмотреть видео. После чего командовавший нами всеми -- он, кажется, был в звании капитана, но я не уверен, потому как погоны никто не носил, и обращались к нему просто: "Командир", -- построил нас, выведя перед строем Нормалька, и заговорил:
   -- Бойцы, вы только посмотрите вот на это чмо! Ни для кого не секрет, что обозреваемое нами туловище очень любит, так сказать, "подуть". Я не стану вам рассказывать, для чего мы все тут собрались, также нет смысла скрывать, куда прокатился наш торчок, а побывал он там, на той стороне, неким образом на экскурсии. Ну и конечно же привез с собой видео-послание и, очевидно, массу впечатлений нашему уважаемому собранию. Интересное такое кино получилось, там мы все в главных ролях, там вся наша дислокация, ну и как следствие, условия для того, чтобы все мы в случае их выполнения вернулись по своим домам целые и невредимые. Мне предложено вывести подразделение на позиции боевиков и при этом снять с орудий прицелы, и вообще прекратить военные действия, потому что мы в окружении. Авторитетно заявляю, что нас тут очень сильно "обняли". Маршрут вывода и номер телефона также представлены нашими оппонентами. Я так понимаю, наши позиции уже не требуют пристрелки с той стороны, поэтому есть все основания полагать, что накроют нас с первого или второго удара без всякого риска зацепить дома, которые служили нам прикрытием, да и, собственно, это уже неважно.
   Капитан сделал паузу, обведя строй взглядом, и стал в упор рассматривать Нормалька, отчего тот громко начал икать, вызвав смех в строю.
   -- По-хорошему надо бы просто сдать этого туриста СБУ, и пускай его там расспрашивают, где это и с кем он так чудно провел время. Но это все лирика. Из расположения не отлучаться, караулы усилить, с местными не общаться, задерживать всех подозрительно шатающихся. Больше разговора не будет. За нарушение приказа или еще какую выходку будет арест, а после долгое и не очень нежное общение с представителями спецухи. Делайте выводы.
   Командир задумался, было видно, что то, что ему хотелось сказать дальше, требовало взвешенного решения, но ничего не произошло. Он промолчал, а ведь очень даже было заметно, что он не все сказал. Наша команда была далеко не однородна и несколько политизирована, поэтому кто знает, как бы отнесся каждый из нас по отдельности к его словам. Подумав еще немного о чем-то, он скомандовал разойтись.

***

   "Эй, войско, иди сюда!" -- таким образом глава нашего отделения обращался к нам, а в этот раз он звал именно меня. Я подошел.
   -- Давай-ка прогуляемся, -- предложил сержант, и мы вместе отправились к стоящему недалеко зданию автовокзала. Перейдя небольшую площадь и присев на бордюр, мы, расположившись, закурили, и сержант, помолчав некоторое время, произнес:
   -- Ну че, знаешь, что такое окружение?
   -- Ну как, в кино, в стрелялке только, или читал что-то... а так сам-то не знаю. Могу предположить, что это очень плохо, -- ответил я, растерявшись от неожиданного вопроса и с трудом подбирая слова.
   -- Послушай-ка меня, стрелялка, читал он что-то... Ты че, дебил, что ли? Хотя ладно. Я тоже в окружении не был, но после трех лет обучения в сумской "пушке", по крайней мере имею представление о том, каким прокладками пользоваться, когда оказываешься, как курица на гриле. Не хочу многого рассказывать, только я в армии, чтобы отработать некоторые косяки, ну а потом восстановиться. Во-о-от!.. Я смотрю, ты не фашик, какие у нас тут есть, слушай меня внимательно, прежде всего, мы действительно в заднице, только почему до нас не доводят реальную обстановку, непонятно мне.
   -- А если нам передвинуть орудия в другое место? -- начал я размышлять и тут же по взгляду сержанта понял, что несу полную ерунду, и решил, что больше не буду рассуждать на стратегические темы вслух.
   -- Менять позицию никто не даст, да и смысла нет, мы же не танкисты и уж тем более не пехота, с нами не все так просто. И вот перво-наперво я хочу знать обо всех терках, которые идут в подразделении. Есть у нас всякие типы, от которых можно и пулю в спину выхватить. Так надо, это необходимость, пойми меня, и нет в этом ничего предосудительного. Ты должен, просто обязан меня понять, что это странная война. У нас нет разведки, нет корректировки, нет никаких сведений о противнике, мы ничего не знаем о них, они же знают о нас все. На карте, которую принес Нормалёк, даже очко нарисовано с широтой и долготой. Ты понимаешь меня? Они, с той стороны, смеются над нами, а там далеко не возмущенные шахтеры с отбойными молотками. И я не хочу, чтобы твоей мамке прислали в пакетике обгоревший пальчик, которым ты в своем носу ковырялся, чтобы похоронить тебя торжественно. Так что надеюсь, ты понял меня, и вообще, для остальных наше дело -- ящики подтаскивать, а тебе еще и очень внимательно слушать, что и кто говорит. И не стреляем мы уже которые сутки, переговоры там какие-то идут.
   Недолгая пауза повисла в воздухе. Сержант, докурив сигарету, достал следующую и, подкурив, вновь обратился ко мне:
   -- Да, вот еще что, я замечаю, что ты тоже не против пыхнуть, как этот турист?
   Я на мгновение смутился, сержант был не намного старше меня, но сейчас казалось, что нет в настоящее время в мире человека опытнее, старше и более расположенного ко мне, чем он, и я понял, что в этой жизни я еще ничего не видел.
   -- Ну, я так, только за компанию. Понимаешь, у нас в институте была компания, у меня нет машины, как у моих друзей, и семья моя не очень состоятельна, а так хочется быть на уровне. Да и денег на дурь у меня нет. Я больше всего из-за своей девушки, она там, в этой тусовке, а мне так хочется ее видеть, а сказать ей ну никак не мог, больше оттого чтобы впечатление произвести и для смелости. А тут так даже не знаю, предлагают, и как-то отказываться стремно. В общем, как все.
   Сержант усмехнулся:
   -- Вот эта самая штука меня и подвела в "пушке", я командиру слово дал завязать, и он пообещал помочь восстановиться, и ушел я по-тихому, без учета у "нарика", а так вообще без вариантов было бы, если бы тему раскрутили. Значит, и телка у тебя есть? -- неожиданно сменил он тему. -- Это хорошо, с одной стороны, ждет, небось. Или, как моя дура, на Майданах скачет с разрисованной рожей? Говорит, что она тоже, как и я, на фронте, за компанию со мной, значит. Ну, реально дура. Вернусь, заделаю ей киндера, может, образумится, революционерка х***ва. А вообще в нашем случае лучше, чтобы кроме родаков и друзей не ждал никто, я о бабах сейчас. Чтобы без обязательств и всяких там соплей о верности. Так спокойней, поверь мне, а то начинаются чудеса, то бегут, то стреляются или вешаются му***ки всякие.
   -- Нет, моя не скачет и на себе ничего не рисует, мы вообще далеки от всей этой политики, -- ответил я. Слова сержанта о Лере несколько задели меня.
   -- Ну, не скачет, так повезло тебе с ней, радуйся. Ладно, пошли на базу, -- сказал сержант, давая понять, что беседа закончена, и мы, поднявшись, направились в наше расположение.
   Ну почему он так о Лере? Почему она "телка"? Вовсе нет. Он просто не знает ничего. Хотя и прав отчасти. Мне бы очень хотелось, чтобы он стал моим старшим товарищем, другом, и мы дружили бы семьями. После войны я обязательно найду сержанта и приглашу к себе в гости, познакомлю с родителями и Лерой, а может, и даже на свадьбу приедет, и там вот я обязательно припомню ему наш разговор, хотелось бы посмотреть на него, когда он будет извиняться за сказанное сегодня.

***

   Что же будет теперь? Сомнения и некий страх поселились во мне, но никто не должен этого заметить, если действительно так все плохо, то нас должны вывести, ну не бросят же тут, или на худой конец мы отобьемся. Наших войск много в городе, да еще какие-то негры встречались, может, союзники. Я ждал, что сержант предложит нечто такое, но кроме приказа следить за настроениями ничего не последовало. Я несколько раз порывался сам предложить или спросить, что же делают в таких случаях, но вот очевидно, что все тот же плачущий дождем город определил мне выбор еще тогда, на дороге из военкомата, и удаляющиеся мои родители среди провожающих, ребята в автобусе, офицер и наконец Клим с фляжкой. И я вспомнил... опять в висках заныло: "Прощайте, прощайте"... Да нет же, до свидания! но все настойчивей: "Прощайте-е-е!". Ведь даже предательство из самых добрых и светлых побуждений останется все равно предательством, и к тому же моя Лера, если она вдруг узнает... Нет, о добровольном выходе с позиции не может быть и речи. Я останусь со своими. Я останусь один, даже если все уйдут и меня, конечно же, не убьют, Нормалёк вернулся оттуда, да и к тому же до нас еще надо добраться через наши авангарды. А переговоры... там договорятся, нас выведут по "коридору" и на ротацию.
  
Я поеду домой... я обязательно поговорю с Лерой. Она, конечно же, случайно будет проходить мимо того места, где я выйду из автобуса или лучше из военной машины, и мы столкнемся. Я все скажу ей, если успею, конечно, ведь она захочет первая, и чтобы дождь, как тогда, и мы стоим под дождем, и капли на лице, а вокруг изумленные прохожие... Она такая смешная, мокрые лицо и волосы, и дождь плачет за нас от счастья.
   -- Молчи, молчи... ну, прошу тебя... ты не знаешь много. Я так ждала тебя. Ты бы знал, во что превратилась моя жизнь. Новости и сводки оттуда, я даже не знаю, где ты живешь, чтобы спросить у твоих родителей, я нашла в институте адрес, но мне никто не открыл. Это все уже неважно, ты вернулся. Так должно было случиться. Почему ты сделал вот так? Ушел и не сказал мне ничего. Только молчи сейчас, умоляю тебя... Господи, что же я делаю, зачем это все?
   Ее мокрая маленькая ладонь закрыла мне рот, чтобы, очевидно, я не смог помешать ей говорить. А я вдыхал запах ее рук, и казалось, не было более счастливого момента в моей жизни, и, крепко обняв ее ладони, я еще сильнее прижимал их к своему лицу. Только бы не кончилось это все вот так внезапно. Пусть это будет подольше. А она все говорила и говорила вперемежку с зубной дробью от холодного дождя, заикаясь от сумасшедшей скороговорки, переходя на шепот, когда не хватало уже воздуха. Вот она, моя самая большая военная награда, я люблю эту войну и с позиции не уйду. Так и стояли мы посреди стены из воды и островков из зонтов прохожих, идущих, спешащих, бегущих и стоящих в своих таких далеких от нас жизнях. Я держал ее ладони с посиневшими от холода ногтями, пытаясь согреть их своим дыханием, и не было более счастливого человека на Земле кроме меня. Тогда была уже осень.
   Я люблю эту войну, обещающую для меня счастливое будущее, пусть пока в только в мечтах. От этих мыслей мне стало легче, и я пошел в палатку, упиваясь мыслью о том, что время, проведенное в разлуке, неизбежно приблизит час нашей встречи.

***

   Был конец августа. Солдаты с соседнего блокпоста поделились с нами полутушей барана, которого при его бараньей земной жизни намеренно вывели ночью на позицию блокпоста и застрелили якобы по ошибке в темноте. На приспособленной под мангал конструкции разделанная полутуша превратилась в ароматный шашлык, наполнив прилегающую территорию запахом из прежней жизни. Потом много пили и курили травку. Сутки без сна в карауле и алкоголь с травкой сделали свое дело, я быстро опьянел. Голова моя была как в тумане, я плохо держался на ногах, но желание сходить в туалет и немного проветриться выгнало меня из палатки на темную улицу. От свежего воздуха стало мутить.
   Кое-как справив нужду, я присел на деревянный ящик, надеясь, что голова моя "перезагрузится". Состояние было сравнимо с посаженным в центрифугу человеком. Все вокруг плыло, качалось, вертелось и кружилось, мир раскачивался в разные стороны, мне казалось, что голова моя сейчас расколется надвое от боли. Я обхватил ее руками и невольно замычал.
   И тут в полной тишине я услышал равномерный топот, точнее сказать, это был звук шагающего военного подразделения. С большим трудом подняв тяжелую от алкоголя и дури голову, я увидел темную улицу и идущий по ней отряд римских или еще каких воинов с поднятыми копьями и большими изогнутыми прямоугольными щитами, их шлемы и доспехи блестели при лунном свете. Этот эскорт сопровождал запряженную повозку с большими и скрипучими деревянными колесами, на которой лежали три огромных деревянных креста, закрепленных веревками, с прибитыми табличками в верхних частях. Один из солдат вел большого коня темной масти, держа его за уздечку. Конь все время старался опустить голову, очевидно, для того, чтобы ухватить несколько травинок, росших по бокам дороги, но солдат препятствовал этому действию, иногда поглаживая морду коня.
   "Вау!" -- произнес я про себя.
   Во главе отряда шел, очевидно, командир, а рядом не то чтобы двигался, а буквально плыл от своих внушительных размеров черный пес с купированными ушами. Шею пса украшал широкий ошейник, в нагрудник были вставлены сверкающие шипы, чтобы исключить возможность нанести ранение в горло или шею, а также для увеличения ударной силы при атаке. Увидев меня, пес угрожающе зарычал, приоткрыв пасть и демонстрируя зубы огромных размеров, которые засветились мертвенно-белым светом, словно обработанные фосфором.
   Военный шаг отряда был необычным и даже, может, где-то смешным, но вот бряцанье оружия очень настораживало. Я похлопал себя по щекам в надежде, что видение исчезнет, но ничего не изменилось, нет, ни конь с повозкой, ни собака, ни римляне не исчезли, не растворились, более того, они приближались ко мне. "Но позвольте, а где же тогда наш караул, как можно было пропустить этот маскарад мимо? В городе полно войск, а тут на тебе, римляне. Бред какой-то. Да нет, не может этого быть", -- подумал я.
   Свет от тусклых уличных фонарей и луны выхватил из темноты лицо командира римлян. Это был мужчина средних лет чуть выше среднего роста, плотного телосложения, с крупными чертами, тяжелым подбородком, лицо его было обезображено вертикальным шрамом через все лицо слева, один глаз блестел, неестественно сверкал, другой же покрывало страшное бельмо, очевидно, это было следствие ранения. Металлический шлем кассис покрывал его голову, плотный панцирь поверх красной туники защищал грудь, на плечи и бедра в синих коротких до колен штанах спадали кожаные полоски ремешков с металлическими вставками. Поверх всего был накинут красный с черным кантом, развевающийся на ветру военный плащ. Левая рука сжимала рукоять короткого римского меча гладиуса с широким лезвием в украшенных ножнах.
   Римлянин поднял правую руку вверх и, опустив ее перед собой параллельно дороге, взмахом указал солдатам направление:
   -- Аntrorsum!** -- непонятную команду он в самый раз под стать своему виду проревел зычным голосом, словно неведомый зверь.
   Его образ буквально врезался в мое сознание, усилив головную боль. В ответ отряд римских солдат, не останавливаясь, одновременно топнул ногами, подняв клубы пыли, подтверждая получение команды, и двинулся мимо меня дальше. Я сполз с деревянного ящика, пытаясь подняться на ноги, но у меня ничего не получилось, упав на колени одной рукой, я опирался на землю, а ладонью другой руки попробовал опять протереть глаза в надежде на то, что видение исчезнет, совершенно ошалев и даже немного протрезвев от увиденного, пытался осмыслить реальность происходящего.
   Внезапно командир этих римлян с характерным металлическим звуком вытащил из ножен короткий меч, блеснувший сталью при лунном свете, и направился ко мне. Пока в воздухе на меня летел меч, лезвие его успело раскалиться до красно-белого мерцания и уже пылало огнем, как будто его только что вынули из печи. Я успел пригнуть голову и получил сильный удар плашмя, отчего сноп искр фонтаном рассыпался вокруг, моя армейская куртка задымилась, запахло жареным мясом со сладковатым тяжелым привкусом, плечо и спина взорвались от боли. Меч опустился на мое тело, прижигая плоть. Нет, он не хотел меня убить или, по крайней мере, убить сейчас. Если бы римлянин замыслил разделаться со мной сразу, для него это не составило бы труда, он хотел меня именно ударить и ударил, целенаправленно, как бы пытаясь обозначить какой-то момент, возможно, именно то, что я только что видел, я и должен был запомнить:
  
-- Civis Romanus sum! Absolvo te!*** -- как гром прогремел его голос, отчего лампа на фонарном столбе на мгновение вспыхнула искрами, раздался хлопок, и она погасла, осыпав меня мелким стеклом. Гладиус, звеня металлом о песок и камни, буквально влетел в землю рядом со мной. Попрощаться с жизнью можно было бесконечное количество раз, но пока еще я был жив.
   Некоторое время я находился в согнутом состоянии. Римлянин стоял напротив меня, поставив свою ногу в калиге и поножке мне на плечо, немного выпрямив мое тело и удерживая его от падения. Низко наклонившись надо мной, холодными пальцами широкой ладони он взял меня, как клещами, за подбородок и поднял мою голову, не давая возможности отвести взгляд. Он смотрел на меня, и мне казалось, что мои глаза сейчас вылезут из орбит от ужаса. Изо рта римлянина через сложенные трубочкой губы прямо мне в лицо струйкой пошел холодный и густой пар, как будто сама смерть задышала на меня, буквально заморозив, сковав мышцы и превратив лицо в безжизненную маску. Гладиус, воткнутый рядом с шеей в землю на четверть лезвия, зашипел и покрылся синим инеем.
   -- А-а-а, мама! -- жалко и хрипло выдавил я из себя, насколько это возможно было сделать скованным, замороженным ртом.
   В бешеной гонке событий на моих глазах один вариант моего убийства сменялся другим. Боль буквально сковала, не давая возможности даже вдохнуть воздуха, в глазах потемнело. Он отпустил меня, отведя свою руку от моего подбородка, толкнул ногой мое тело, и я повалился боком на землю, после чего меня стошнило, и я стал проваливаться в бездну.
  

ЧАСТЬ II

Глава 1. Atrium mortis*

  
   Затяжной прыжок с парашютом в воду, в океан. Вот где адреналин. Только представьте, закрыв глаза... Сначала самолет поднимает вас в небо, при ясной погоде картинка сверху просто не поддается описанию. Ясные синие краски неба и синяя перина океана. "Дава-а-ай, пошел!" -- ну все, ты в воздухе, сориентировался в пространстве, стабилизация, и вот он, полет, только ты, небо, океан и полет... Кратковременное падение в бесконечность, в пропасть, скольжение по пирогу из воздушных потоков. Как можно это описать? А никак, да и надо ли? Это стоит только пережить. Пережить, чтобы не сойти с ума от восторга. Сумасшедшая скорость снижения... Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три... Кольцо... Парашют... Рывок вверх... Медленное планирование... Наслаждайтесь видом... Вода рядом, замок на груди... Скидывайте парашют... Вот вы врезаетесь солдатиком в воду... Погружение... Ваше тело обволакивает огромной периной из воды и пузырьков воздуха, как будто сам Бог держит вас на руках ладонями океана. Он не оставит вас, Он любит вас, вон он, смотрит сверху ярким кругом солнца, вон его брови из белоснежных облаков, вон его бесконечное небо там, на поверхности. Лягте на спину, не сопротивляясь течению, и вода охладит страшный ожег, успокоит боль в плече и в верху спины, видимо, от удара при падении, и только невесть откуда взявшийся дельфин осторожно коснется вашей спины, наблюдая за вами, готовый в любой момент прийти на помощь. Его добродушное выражение морды и полные любви глаза, милое ребячество, сопровождаемое многочисленными звуками и осторожными толчками, -- предложение поиграть с ним, делают реальность настолько умиротворенной, что остается только надеяться, это не кончится никогда. Вас гладят теплые солнечные лучи, воды океана буквально вводят в эйфорию, и не было никогда ни войны, ни родителей, ни Леры, не было прошлого, никого и ничего, только настоящее, качающееся на волнах, и добрый большой дельфин. Он так любит вас. Ну разве могут быть в такой момент сомнения?
  
   Безмятежность нарушила точка в небе, росшая с каждой секундой. Ну точка, и что, только она ну никак не вязалась с окружающим миром. Нарастающий с огромной скоростью гул превратил точку в боевой самолет, который пронесся так низко над поверхностью воды, что поднял волны с покойной глади. Что это, зачем он здесь? Плававший со мной дельфин как будто почувствовал опасность и беспокойно закружил вокруг, громко стрекоча на своем языке так настойчиво и так тревожно, то появляясь на поверхности, то уходя на глубину, он был рядом и покидать меня не собирался. Его большое и гладкое тело взвивалось на поверхности и после падения на воду мчалось в сторону от меня, живо рассекая волны и как бы намеренно привлекая к себе внимание надвигающейся опасности, а после вновь возвращаясь ко мне. Самолет исчез, но вскоре опять появился, ничего хорошего не предвещая. Дельфин, описав круг, вдруг понесся ему навстречу со всей своей крейсерской скоростью, взлетая над волнами океана подобно торпеде или самолету, решившемуся на атаку. Этот океанский добряк, еще недавно, всего несколько минут назад, плескавшийся в воде, как ребенок, по-своему любивший свой дом, семью, жизнь и этот окружающий мир, принял какое-то важное для себя, единственное решение и пошел на сближение, избрав себе в соперники большую стальную птицу, обвешанную оружием. Серебристая стрела фюзеляжа с хищным клювом мчалась так низко над поверхностью воды, что вскоре можно было рассмотреть детали корпуса и даже летчика в кабине, в летном шлеме похожего на огромную стрекозу с "глазами" черного защитного экрана. При этом самолет начал взбивать пулеметными трассами спокойную гладь океана, поднимая фонтанчики из воды и крови убитого дельфина, тело которого буквально по кускам разорвало пулеметными очередями. Дельфин погиб, погиб у себя дома, в бою, в океане, который дал ему когда-то жизнь и пищу, где, может быть, была его семья, где он был счастлив. Что двигало им, какой инстинкт, вряд ли кто может сказать или объяснить.
   Ну за что, что я сделал ему, а ведь он хочет меня убить, чей это самолет, откуда он здесь? Нет опознавательных знаков, нет бортового номера. Душная волна от двигателей и поднявшаяся вода захлестнули меня, рев самолета и работающих пушек оглушил окончательно, заполнил весь мир и разрушил его. Резкая боль в плече от удара гладиусом и ожога напомнила о себе, лишив возможности удерживаться на поверхности воды, и я стал быстро погружаться на глубину, расходуя воздух и не имея сил сопротивляться.
   Как долго отсутствовало мое сознание, я не знаю. В чувство привели собственный крик и волна горячего воздуха, которая буквально подняла меня и, как щепку в океане, несколько раз перевернув, опустила на землю. Что-то невообразимое творилось вокруг. Наверно, так выглядит ад, так происходит Апокалипсис. В пределах видимости дым покрывал то место, где еще недавно находилось наше расположение. Горело вокруг все, что могло гореть. Нестерпимый звон стоял в ушах, на зубах скрипел песок, боль в голове и теле не давала возможности сосредоточиться, чтобы осмыслить, что тут происходит. Зачем-то я на четвереньках пополз куда-то прочь от бывших наших позиций, пока не уткнулся, сильно ударившись головой, в столб дорожного знака.
   Кто-то рванул меня за ремень и поставил на ноги:
   -- Живой? Давай быстро за мной! Давай, давай, поднимай свою задницу, да шевелись же! Сука, кажется, на боевой разворот пошел! Валим отсюда!
   Я понемногу узнавал голос, который прорвался сквозь песок, набившийся в мои уши плотной массой. Это был наш сержант, и он, не выпуская моего ремня, потащил меня за собой через небольшую площадь к стоящему недалеко зданию. Я заплетающимися ногами, как мог, старался поспевать за ним, но без его помощи мне было сейчас не обойтись. Таким вот образом мы оказались на автовокзале, в зале ожидания, вернее в том, что от него осталось, и укрылись внутри. Нужно было некоторое время, чтобы прийти в себя, осмотреться и оценить обстановку. Рев самолетных двигателей говорил о том, что нам необходимо было быть готовыми к очередному авиационному или артиллерийскому удару.
   -- Что происходит? -- проорал я, обращаясь к сержанту и отплевываясь от песка, которым был заполнен мой рот.
   -- А это ковер нам готовят, в который очень скоро упакуют торжественно. Сильно мы рассердили этих свинопасов. Значит так, изображать тут из себя героев мы не станем, и сейчас наша первейшая задача просто выжить в этой заднице, куда мы так глупо попали. Ты понял меня?
   -- Да, командир, понял. Что надо делать? -- с готовностью отозвался я.
   -- Выжить надо, что же еще? Пока больше ничего. Если нас вот тут не накроет, то лучше всего попасть к ополченцам, -- проговорил сержант и внимательно посмотрел на меня. -- Да-да, ты не ослышался, именно к ополченцам. Ну, дадут пару раз по роже, не так уж это и страшно, чем отправиться кормить червей. Только имей в виду: места в "Небесных сотнях" уже заняты, если ты вдруг рассчитываешь красоваться на доске памятной аллеи, то остынь. А в плену нас с тобой ждет больничная палата на вражеской территории с толстожопыми телками из медицинского персонала, киселем с комочками и клеймо перебежчиков и предателей. Любишь кисель, наверно? А? С комочками.
   При этом сержант даже отставил в сторону автомат, чтобы продемонстрировать руками достоинства женщин, которые, по его словам, с нетерпением поджидали нас в плену, но перспектива оказаться взятым в плен или сдаться добровольно напрочь отбила у меня охоту оценить будущие блага.
   -- Как это в плену? -- проговорил я, совершенно ничего не понимая.
   Сержант посмотрел на меня, очевидно, ожидая моего вопроса, и, не дождавшись его, спросил:
   -- Я чего-то не пойму, ты жить хочешь? К бабе своей, какая ждет тебя, вернуться своим ходом, на своих ногах, хочешь или нет? А? Потом обменяют, всего и делов-то. Лично я у ополченцев останусь, а там история рассудит, кто прав. Мои предки били фашистов, а нас тут скоро заставят "Хайль, Гитлер" кричать. Я солдат и хочу служить в армии, а не в этой зондер-команде. Потом все поймешь. А ты не дури, вот тебе пистолет, стреляй во всех, кто задумает убить тебя, только сразу в башку, помни, что ты на войне. Стреляй в этих контуженных из "Сектора", только не вальни москаля, а то о палате и поварихах можешь сразу же забыть. Теперь самые для нас опасные так это свои, как ни странно... Ты сколько в армии?
   -- Я?..
   -- Ну да. Ты. Или ты еще кого-то тут видишь?
   -- Я в армии, это, кажется, месяц... месяц, да, почти... и еще учебка. Что теперь будет? А где наши орудия? А где все?
   Сержант усмехнулся и, высыпав из набитых карманов в каску патроны, начал снаряжать магазин автомата. Руки его, сбитые в кровь, тряслись, патроны падали на пол, но он упорно продолжал свое дело, закусив губу зубами. А потом вдруг, подняв голову, произнес:
   -- Все? А кто где! Кто в карты доигрывает или партак себе колет, а кто и в карауле со своей биксой по телефону базарит. Чешет по ушам, как на заработанные после зоны бабки ей терем выстроит и будет драть ее там, как шлюху, до тех пор, пока она ему ублюдков не нарожает. Развлекается, так сказать. А вот ты, если не уяснил то, что я тебе сейчас рассказал, можешь очень быстро к ним присоединиться, только вот вид у них такой, не очень живой, они все похожи на картошку, которую забыли на раскаленной сковородке. Видел я их там... Прямое попадание в расположение, и, походу, это с самолета нас накрыли. Футболистам с блокпоста тоже досталось, точно не знаю, к ним не дошел. Я вообще у местного был, в квартале отсюда, ствол с одним "цинком" ему загнал и для себя кое-что спрятал, местный обещал сохранить. Кто знает, что дальше будет. Пока с этим по рюмке, значит, пили, смотрю, как вдруг началось все вот это б***ство... Сначала мины, снаряды, потом уже самолет, и так кучно он отработал, как будто знал, сука, куда ложить "груз", а на закуску уже наши боекомплекты рванули. Так пока к месту добрался, там уже только братская могила, ну и ты ползаешь у дороги в сточной канаве, знаки дорожные башкой своей бодаешь и мычишь, как телок. Светопреставление, одним словом.
   Снаружи, непосредственно вблизи автовокзала, все стихло. В относительной же отдаленности была слышна плотная стрельба из стрелкового оружия и минометов, но нашу улицу уже не обстреливали. Дым не спешил рассеиваться, как будто не решаясь показать жуткую картину последствия налета. Прошло еще около получаса. Теперь мы уже сидели молча, как будто ждали чего-то. Что же мне надо было понять из сказанного сержантом и в чем разобраться? Сейчас для этого не было ни времени, ни подходящего места.
   -- Однако надо как-то выбираться отсюда, -- произнес он. -- Снимай нашивки. Нас и те, и другие с удовольствием в плен возьмут для обмена, если попадемся, конечно, или выйдем случайно.
   -- А если не снимать, то что будет? -- спросил я, сам себя поражая полнейшим незнанием военных тонкостей.
   -- А если не снимать, то с нашивками какой-нибудь отмороженный снайпер разглядит и пристрелит. Дураков везде хватает, с обеих сторон. Или это для тебя новость? -- удивленно ответил он.
   Сержант поднялся со своего места и, осторожно подойдя к окнам, осмотрел улицу, там было пусто. Какие-то сомнения не давали ему принять решение, и он опять вернулся на свое место. Я стал приходить в себя, разве что очень сильно болела голова, из уха шла кровь. Много событий произошло за последнее время. Римляне, парашют, океан, дельфин, самолет, атака на наши позиции, все так явно всплыло в моем сознании без возможности осмыслить. Интересно, что бы сказал сержант, расскажи я ему о римских солдатах, а ведь тем не менее нестерпимо болели плечо и обожженная спина.
   -- Это где ты так приложился, что аж прожег куртку на спине? -- вдруг сам заметил сержант. -- Я так в бане как-то к трубе прилип, пьяный был. А ну, дай-ка, я посмотрю.
   Он осмотрел осторожно рану и нажал пальцем на место рядом с ожогом, от внезапной боли у меня помутнело в глазах, и я вскрикнул.
   -- Походу, у тебя еще и перелом или очень сильный ушиб. Почернело все, не пойму, то ли от ожога, то ли от ушиба, еще на ухе сильный порез, шить придется, короче говоря, нужна перекись, мазь, ну и перевязка. Надо медицинскую сумку добыть, в идеале, конечно, лучше бы вместе с доктором, а пока терпи, делать нечего. Чего-то я не наблюдаю активного движения медицинского персонала в нашу сторону. А ты? Тоже не видишь? Плохо...
   Я горько промолчал на шутку, все более убеждаясь, что отправлюсь за ним, куда бы он ни собрался, и, проникшись доверием, уже чуть было не рассказал, откуда у меня эти ранения. Но представив, как будет звучать рассказ о том, что здесь, в Илловайске, римский солдат с бельмом на глазу, гладиусом, который накаляется добела на лету и от дыхания, сравнимого с жидким азотом, покрывается инеем, хотел мне отрезать ухо (!!!), очень далеко отбросил желание пооткровенничать.
   -- Вот то-то и оно, -- рассуждал сержант, не заметив моего смятения. -- Надо до позиции попробовать дойти, может, там что нужного поискать, я смотрю, у тебя даже автомата нет и броника. Отчаянный ты воин, однако, ничего не скажешь.
   -- Командир, а может, темноты дождаться, а потом уж и на позицию? -- спросил я.
   -- Эээ, да у тебя кошачье зрение появилось, это, видно, хорошо ты башкой об столб-то стукнулся, такое бывает, или ты там с фонариком собрался ползать, умник? Для "Мухи" или "подствольника" как раз хорошая цель. Сейчас надо попробовать, только куда ты однорукий годишься? Я один пойду. Совершенно нет никакого желания опять тебя на себе таскать.
  
  

Глава 2. Клим

  
   Позиция и развороченный неподалеку блокпост уже не представляли собой точку огневого сопротивления. До места, где еще недавно находилось наше расположение, было около ста метров, большая часть пути приходилась на открытое место, а именно на площадь автостанции. Сержант замолчал и сидел неподвижно, и как будто ждал чего-то, потом произнес хриплым полушепотом:
   -- Вроде стихло тут на нашей свадьбе... Я все-таки сейчас схожу туда, да и вообще посмотрю что и как, вот тебе мой броник, одевай его, давай-ка, и побудь тут, никуда не лезь. Прикрой меня, что ли... Хотя с пистолетом что ты можешь прикрыть, разве что задницу, чтоб в очко не отодрали...
  
   Сержант постоял, словно собираясь с мыслями, поднял автомат, воткнул снаряженный "рожок" и взялся было передернуть затвор, но механизм не поддался, и он со словами: "Б***дь! Надо же как не вовремя... Ладно, орехи колоть тоже подойдет" -- двинулся к выходу, как внезапно вскинул руку и замер. Снаружи послышался свистящий гул двигателя. Сержант, присев, осторожно выглянул из проема двери наружу, посмотрел и, повернувшись ко мне, зашептал:
   -- Танк, с полосками... вроде наш, только без флага, в метрах семидесяти от нас слева по бульвару ползет, за ним пехота идет, только из-за пыли и дыма ничего не вижу, сколько их и кто такие. К нам двигаются. Ну, это уже намного упрощает нам задачу.
   Теперь звук приближающейся тяжелой техники, лязгающей гусеницами по асфальту, слышал и я. Танк, проехав вход в автостанцию, где стоял мой напарник, остановился, наполняя прилегающую территорию сизым дымом из выхлопной системы. Было слышно, как механизм приводит в движение башню танка, очевидно, экипаж осматривался вокруг, а вскоре послышались голоса подходящих к зданию солдат и отдаваемые команды. Я находился у стены, которая отделяла улицу и внутреннее помещение здания, и, не переставая, следил за сержантом. От обзора снаружи меня скрывал платежный терминал. "Ладно, я пошел. С Богом", -- сержант выпрямился, осторожно поставил бесполезный автомат к стене и, выступив из проема здания, громко закричал кому-то:
   -- Эй, мы свои, мы здесь! Здесь, сюда! Я без оружия!
   Я тоже было собрался последовать за сержантом, но он остановил меня, показав жестом руки, что мне нужно скрытно наблюдать за ним, не обозначая себя. Подошедший к нему солдат, чью тень и немного самого солдата уже видел и я, остановился, оглядевшись, а потом вдруг как-то очень резко ударил сержанта прикладом автомата в живот, тот, согнувшись, опустился коленями на землю.
   -- Здарова, землячок! О как мы стренулись-то с тобой! -- произнес он и вдруг, сдернув с пояса "разгрузки" гранату и выдернув чеку, засунул эту самую гранату за пазуху сержанту. Затем ногой, обутой в солдатский берцовый ботинок, буквально затолкнул его с порога назад, во внутрь здания, отчего сержант упал на бок, поджав под себя ноги после удара в живот. Нас разделяло что-то около метра.
   -- М-м-м... А-а-а... -- громко застонал сержант от нестерпимой боли, которая лишила его возможности двигаться и попытаться как-нибудь избавиться от гранаты. Наши глаза встретились. -- Не-е-ет... -- невнятно простонал он, обращаясь ко мне, но я кое-как разобрал его слова.
   "Стренулись". "Стренулись"... Господи, да это же Клим.
   -- Клим, нет, не надо... Клим, свои! Кли-и-им! Пароль "Автовокзал"! Фляжка! -- закричал я что есть мочи. Но он меня не услышал, да и не мог услышать из-за работы двигателя.
   "Граната!" -- послышался голос снаружи, и тень Клима исчезла из проема.
   -- Еще лови, -- и вторая граната полетела в здание, упав недалеко от меня.
   -- Клим, не-е-ет!!! Автовокза-а-ал!!!
   Этот парень, сержант, который вытащил меня из канавы, отдал свое оружие и бронежилет и, возможно, даже спас жизнь, который стал самым близким для меня человеком, теперь лежал, согнувшись, повернув голову в мою сторону. На его ставшем белым и абсолютно глупым лице с высунутым из открытого рта языком застыло детское выражение мгновенного разочарования, скрещенными в области солнечного сплетения руками он невольно прижимал к телу свою смерть, заключенную в ребристый металлический корпус. Как-то в один миг перестав быть опытным воином и наставником, он превратился в ребенка, у которого коварно отняли игрушку, или скорее походил на взрослого, болевшего синдромом Дауна. Казалось, он вот-вот расплачется, призывая на помощь маму, дабы она устранила вселенскую несправедливость.
   А мне в самый раз было поторопиться, спасти своего товарища я уже не мог. Сержант на моих глазах стал распадаться, буквально гореть и рваться на куски под оглушительный треск металла и дым с ярким огнем. Я рванулся от него, но ощутил, как, начиная со ступней, ноги, а потом и руки мои пронзают тысячи раскаленных игл и спиц, после чего все занемело, и я просто перестал их ощущать, и начал проваливаться во всю эту немоту по грудь. Вторая граната разорвалась. Я падал, медленно падал на лежащее бетонное перекрытие с торчащими кусками арматурной проволоки, на обломки кирпичей. Падал до тех пор, пока рот мой не наполнился чем-то соленым и липким вперемежку с твердыми, плавающими там же во рту кусочками, такой вот коктейль из крови и зубов после травматической ампутации. Падал в сознании, падал еще, кажется, живой. А дальше все. Вполне очевидно, что взрыв кончился, а может и вся война кончилась, и вообще кто-то выключил во всем мире свет и звук, начавшийся с появления самолета там, над океаном.
   Все стихло.

***

   Дым рассеялся. Группа солдат с нашивками Вооруженных Сил Украины осторожно зашла в здание. Жуткая картина предстала перед глазами. Осмотревшись, они увидели кроме общего разрушения внутреннего помещения здания еще и двух убитых, буквально разорванных на части. Командир, офицер, молодой мужчина на вид лет около двадцати пяти, огляделся вокруг, желая найти какую-нибудь материю или что-то другое, чем можно было бы прикрыть тела, хотя то, что лежало на полу с вырванными руками и ногами, трудно было назвать человеческим телом. Не найдя ничего подходящего, он направился к вокзальному киоску, принеся оттуда два дорожных набора, вытащил белые полотенца и накрыл ими изуродованное лицо и разорванный живот с выжженными внутренностями, от которых еще шел дым, распространяя отвратительный запах жареного мяса. Полотенце сразу же пропиталось красными пятнами, превратившись в посмертную маску погибшего с характерным страшным контуром. Другой солдат был в бронежилете и лежал немного в стороне на животе, в луже крови. Лица его не было видно, почти все пальцы на руках отсутствовали, штаны, то, что от них осталось, наполнившись кровью, смешались с плотью и выглядели так, будто их начинили песком: двойной град осколков сделал свое дело. Солдаты старались не смотреть на тела погибших. Тяжелый запах смерти витал в воздухе, вобрав в себя вкус крови, пыль и гарь. Вот то, что когда-то дышало, ело и пило, наконец любило и переживало, теперь оно превратилось в копченое месиво. Определить, к каким войскам относились солдаты, было невозможно, огонь уничтожил те места, где могли располагаться знаки принадлежности и род войск. Непричесанное, не прилизанное пропагандой лицо войны, настоящее ее лицо смотрело на вошедших сквозь пропитанное полотенце.
   Командир, видимо, остался доволен своими действиями и отошел в сторону, еще раз окинул взглядом зал автостанции, осмотрел окна и вид из них. Нечто терзало его, и он пытался себя занять рекогносцировкой, тем более что действия его были вполне обоснованы и необходимы. Закончив обход, он остановился и долго смотрел на погибшего солдата, лежавшего на животе. Затем попробовал перевернуть тело ногой, чтобы рассмотреть лицо, но тут же отказался от этого, потому что тело в бронежилете немного поддалось его усилиям, но то, что было ниже пояса, осталось на месте и, должно быть, уже существовало отдельно.
   Если бы командир все-таки перевернул убитого солдата, если бы тот солдат, кинувший гранаты, узнал в израненном лице своего спутника по автобусу, которого угощал из фляжки, возможно, и не так стали бы развиваться события... Но история не знает сослагательного наклонения.
   -- Ты че, Клим? Ты че, твою мать, творишь, а? -- оживив установившуюся тишину, нарушаемую лишь танком, обратился командир к солдату, присевшему на поваленный платежный терминал.
   Клим закинул автомат за спину, снял с себя необычную фляжку, которая висела у него через плечо, и приложился к ней, сделав несколько глотков. Лежавшие рядом убитые и отвратительный запах, очевидно, нисколько его не смущали, более того, внимание привлек рваный солдатский ботинок с чем-то внутри, залитый кровью, который он хладнокровно так отбросил в сторону носком своего "берца". Занюхав запахом рукава крепкий напиток, Клим наконец-то посмотрел на командира, задавшего ему вопрос, и как ни в чем не бывало ответил:
   -- А я, товарищ командир, тут воюю, знаете ли! Или мы не для этого сюда пришли? А может, дуэль надо было устроить, с секундантами и кодексом чести или что там еще полагается?
   -- Вот кто это такие, может, это наши? -- спросил, указывая рукой на трупы, командир, которого не устроил ответ.
   -- А здесь везде, куда ни ткни, наши. И чего же они тогда мне паспорта свои не показали? -- парировал Клим.
   Командир увидел лежавший на полу автомат, приблизился и поднял. Клим вскочил, направив свое оружие на командира, и, оглядев остальных, стал внимательно следить за его действиями. Все замерли на своих местах. Сержант-контрактник, по должности заместитель командира взвода, сокращенно Замок, с тубусом гранатомета за спиной, осторожно взвел курок пистолета, который находился в ножной кобуре, и расстегнул ремешок. Рукоять пистолета, немного выпрыгнув, оказалась в его ладони, и требовалось лишь мгновение, чтобы начать стрелять. Командир зло усмехнулся, покачал головой, увидев действия сержанта, давая понять, что не стоит ничего предпринимать, отстегнул магазин, полный патронов, поместив его свою "разгрузку", и попытался передернуть затвор. Затвор не поддался. Осмотрев оружие, он с силой ударил им по стене, приведя в окончательную негодность, и бросил его на пол. Клим успокоился и присел на терминал.
   -- Сука, значит, паспорт тебе нужен? Я тебя под суд отдам, совсем уже башню снесло.
   Клим сделал еще один глоток из фляжки, поморщился и вместо закуски закурил сигарету, сделав глубокую затяжку, задержав дыхание, запрокинул голову, прикрыв глаза. Потом шумно выпустил струю густого дыма в потолок и посмотрел на командира. Злость молниями играла в его глазах:
   -- Послушай-ка, ты, адвокат! На днях сепары завалили моего отца. Он вышел из дома за пузырем в тапочках и трениках, а его забили до смерти, и мать все это видела из окна. Тоже свои, понимаешь? И даже не спросив паспорта. Он в Афгане выжил, а вот возле дома не смог. Прокурорский следак пояснил, что это беженцы. Они ходят у нас в тылу, по всей Украине строем, с битами и валят всех подряд среди белого дня. Может, мне тут с ними еще в десна бахнуться за это, а в оконцовке простить? Так, что ли? А че, мать еще раз замуж выйдет и всего делов-то, папку мне нового добудет.
   -- Да эти менты, им лишь бы дело спихнуть, знаю я их, стрелочника быстро найдут. Может, и правда беженцы, а может и свои беспределят, кто их сейчас разберет, -- вмешался еще один солдат с медицинской сумкой через плечо, которого все называли Тюбик.
   -- Если выскочим отсюда, напишешь рапорт, -- сказал командир.
   -- А если не выскочим, что тогда? Простишь? Рапорт хочешь? Да я тебе его прямо сейчас нарисую, -- вскочив, заорал Клим и, отбросив фляжку и автомат в сторону, бросился на командира. Оба повалились на пол, схватив друг друга за горло, в пылу борьбы пиная тело погибшего солдата в бронежилете. Остальные кинулись к дерущимся, пытаясь их разнять. И вот уже казалось, что победа будет за оказавшимся сверху Климом, который отвел руку, замахнувшись, чтобы ударить по лицу соперника, как, откуда ни возьмись, у самого горла Клима сверкнул стилет. Командир не дышал и буквально сверлил глазами парализованного Клима, всего лишь миллиметр вперед, и лезвие, как в масло, вошло бы в его горло как раз ниже кадыка. Острие опасно давило, отчего выступила капелька крови, и Клим тоже перестал дышать, боясь пошевелиться. Солдат-медик, воспользовавшись замешательством, сильным ударом ноги в живот под дых свалил Клима на пол, отчего тот согнулся и закашлялся от боли, жадно хватая воздух. Внезапно снаружи заработал пулемет, и в тот же момент ожила рация:
   -- Кх-х-х... "Коробочка" вызывает "Пятерку", у нас гости! По нашему курсу активность на двенадцать часов, броня и пехота.
   -- К окнам! Товсь! -- рявкнул Замок.
   Драка прекратилась, и почти сразу же за стенами грохнул взрыв, дыхнув жаром в окна, сильный удар потряс стены автостанции. Командир быстро поднялся и, схватив Клима за ворот куртки, рывком поставил его на ноги. Солдаты рассредоточились у окон и стали вести беспорядочную стрельбу. Танк сильно горел, скрывая жирным дымом окружающую территорию и появившегося противника.
   -- Все назад! Назад, я сказал, а то сейчас боекомплект рванет или "Муха" залетит сюда! Клим со мной к окнам, твое левое, короткими, огонь! -- заорал командир, оценив обстановку. -- Остальные, давай за дом, а там в парк отойдем! Сержант, выводи людей. Клим, из "подствольника" огонь, работаем по рожку и уходим.
   Они с Климом начали стрелять по ориентиру танкистов, более прикрывая отход, чем на поражение, остальные быстро покинули здание. Израсходовав магазин и перезарядив оружие, командир приказал: "Давай за хату. Здесь все!" Клим, пригнувшись, держась одной рукой за живот, попятился назад и, наступив ногой на тело им же убитого, повалился на него. Тело будто ожило, голова в мокром от крови полотенце повернулась к Климу.
   -- А-а-а!!! -- завыл он в ужасе, стараясь ногами отодвинуть труп и одновременно пытаясь отдалиться. Кое-как поднявшись на колени со второго раза, нелепо размахивая руками, запачканными в крови, отшатнувшись от убитого, как от прокаженного, в состоянии близком к помешательству, как будто мертвый сержант мог схватить его и призвать к ответу, Клим перевернулся и на четвереньках буквально побежал по направлению ко второму трупу. Висевший на шее автомат больно бил его по лицу пустым магазином, но он вообще не обращал на это внимание, пока не уперся в тело второго солдата в бронежилете.
   -- Разуй свои шары! Что ты делаешь? -- крикнул командир. -- Б***дь, что ты пристал к ним? Ты же уже один раз убил их! И вообще, куда отправился?
   Командир бросился к Климу и тем же рывком поставил его на ноги, залепив пощечину, заорал:
   -- Приди в себя! Я тебя что, сегодня целый день таскать должен? Соберись уже, нам пора. Давай к выходу.
   После падения Клим в один момент стал совершенно другим, каким-то неловким и испуганным. Командир подкрался к окну и кинул на площадь гранату. Дождавшись, когда отгремит взрыв, Клим, а за ним и командир покинули здание, пользуясь завесой от горящей машины, и присоединились к остальным. Стрельба утихла так же внезапно, как и началась. Группа укрылась за стеной автостанции. От пережитого шока Клим сидел с совершенно безумными глазами, открыв рот, как будто ему не хватало воздуха, казалось, что еще немного, и он потеряет рассудок. Командир, тяжело дыша, оглядел солдат, а затем прилегающую территорию, прикидывая маршрут отхода и свои дальнейшие действия. После чего, отдышавшись, взял в руки рацию и, немного подумав, как будто зная наперед результат, произнес:
   -- Коробочка, есть кто живой? Это Пятерка, -- но Коробочка молчала, она перестала существовать, похоронив в себе экипаж. -- Ну, собственно, я так и думал, -- мрачно произнес командир.
   И тут рация захрипела:
   -- Кх-х-х... Эй там, Коробочки и за Коробочкой, мой позывной "Коба". Пятерка, не дурите, вы окружены. Давайте без глупостей, сдавайтесь, иначе постреляем, как куропаток. Времени вам пять минут на размышление, если кто не понимает по-русски, могу по-украински повторить, або по-польску. Как понял меня, Пятерка? А пока концерт по заявкам!
   -- Чего-чего они нам хотят показать, какой еще, к еб***ням, концерт? -- спросил Замок.
   Внезапно территория осветилась, и в стену, под которой сидели солдаты, маленькой шипящей кометой ударился заряд сигнальной ракетницы, осыпав всех снопом искр.
   -- Твою ж мать, а!!! -- от неожиданности заорал один из них, остальные, кроме Клима, который так и сидел с безумными глазами и открытым ртом, инстинктивно пригнули головы. -- Что это, б***дь, такое? Откуда...
   Со стороны лесопарка вышла еще одна группа людей, которая, демонстративно заняв позицию, рассредоточилась и приготовилась вести огонь. На бульваре, дав очередь в ту же стену прямо под крышу автовокзала, куда только что прилетела ракета, отчего на сидящих солдат посыпалась штукатурка, показался БТР с двигавшейся пехотой. Между группой и противником, зашедшим с тыла, было расстояние что-то около ста метров и прикрытие в виде "живой изгороди" из акации.
   -- Оп-па-а, вот и приехали, -- произнес Замок и стал снимать с себя тубус.
   -- Отставить! Не стрелять! -- сказал командир, потом обвел взглядом своих солдат и заговорил в рацию: -- Вы кто это такие? Ополченцы?
   -- Кх-х-х... Ополченцы, ополченцы! Давайте выползайте, это был предупредительный выстрел. Нет времени с вами тут возиться, ваш танк горит, боекомплект рванет и к едрене фене похоронит вас там же. К тому же два снайпера у меня, -- веселым голосом откликнулась рация. -- Жрать, небось, хотите, да и к маманьке уже пора. Вас тут бесплатно кормить никто не собирается. Время пошло.
   -- Да они издеваются над нами! Нет, ну не суки ли, а? Уже из сигнальных ракетниц по нам бьют, -- вскипел было солдат-медик.
   -- Слышишь, Тюбик, завали свой паршивый рот, -- перебил Замок.
   -- Так, заткнулись оба! -- глухо сказал командир. Все уставились на него в ожидании.
   Клим заскрипел зубами и, вытащив из "разгрузки" полный рожок, перезарядил автомат, чего не сделал в здании, давая понять остальным, что он готов сопротивляться. Сознание и прежняя злость вернулись к нему. Командир понял его намерения.
   -- Клим, не дури, мать ждет тебя дома, нас обменяют, а, может, и так отправят. Зачем им нахлебники? -- уже спокойным голосом произнес он, очевидно, для себя уже приняв решение.
   -- Батя... Ба-атя-я!.. -- захлебываясь слюной и соплями, взвыл Клим, как зверь, часто дыша и раздувая ноздри. -- А-а-а!!! Ба-а-тя!!!
   Он вскочил, оттолкнув командира, все опешили от неожиданности, и никто не успел помешать ему. Рванувшись вперед, Клим тут же ударил прикладом находившегося рядом солдата с пулеметом, который попытался было схватить его за "разгрузку", и оказался лицом к лицу перед остальными, сидевшими у стены.
   -- Так, замерли все! -- тяжело дыша, он вскинул ствол автомата и направлял его с одного солдата на другого.
   -- Ты куда, придурок? Ты чего задумал? -- зашипел Замок.
   -- Сидеть всем, кто дернется, завалю на х***р! -- истерически прокричал Клим. -- Пойду у этого Кобы за пахана узнаю. Зачем они так живут.
   -- Иди, Клим. Иди спроси, только автомат вверх подними, а еще лучше тут оставь, может, тебе и ответят, -- проговорил командир.
   -- Да пошли вы все!..
   Клим обвел товарищей злым и безумным взглядом и, двигаясь вперед спиной, держа всех на прицеле, вышел из-за укрытия. Направившись в сторону противника с автоматом, закинутым на плечо, громко сплюнул на землю и заорал:
   -- Ау, ватники, а я тут! Да на х***ю я вас всех вертел! Иди, бери меня, давай, пробуй! Ну, кто там самый храбрый? Может спарринг? Дава-а-ай!!!
   -- От дура-а-ак!.. -- сказал солдат с ручным пулеметом. -- Командир, его надо вернуть! Что же ты сидишь? Ведь они убьют его! Скажи им в рацию, что он сумасшедший!
   -- Клим, назад, вернись! -- тут же заорал Тюбик.
   -- Какой на х***р сумасшедший, думаешь, они дадут ему подойти? Сейчас ПТУРС* еще подтянут, и вообще можно про эту площадь забыть, вместе с нашим танком и вокзалом, ну и с нами, конечно, -- ответил пулеметчику Замок.
   -- Эй там, Пятерка! Это что у нас тут за клоун появился на арене? -- захрипела рация.
   Пока командир размышлял, как ответить, одиночный выстрел снайпера избавил его от необходимости что-либо объяснять, свалив Клима на землю на середине площади. БТР произвел еще одну очередь под крышу, снова обсыпав солдат облицовочной крошкой здания.
   -- Ай, б***! -- заорали солдаты, вновь пригнув головы. -- Да что же это, сколько можно? Клим, су-ука-а...
   Ранение в ногу лишило Клима возможности двигаться дальше. Опять все стихло, лишь было слышно, как громко воет раненый, катаясь по земле, одной рукой держась за ногу, согнутую в колене, а другой пытаясь дотянуться до оружия. Второй выстрел снайпера разорвал газоотводную трубку автомата, сделав его непригодным для стрельбы.
   -- Ну вот. Минус один. Еще есть желающие на спарринг? -- спросил командир, стараясь по глазам угадать единомышленников Клима.
   -- Командир, ну, не выйдем на площадь, так вот эти, которые в парке, нас и положат рядком, прям здесь у стены. Че тут думать, выходить надо, давай командуй, -- произнес Замок, надев ремень гранатомета на шею. -- А то и правда вдруг танк "поднимется", так нас под стенкой тут и похоронит. Позже поквитаемся с этими. Я лично вернусь.
   -- Кх-х-х... Говорит Коба, время вышло, видимо, для вас наши доводы неубедительны! Тогда мы начинаем. А вам можно приступать молиться!
   -- Коба, это Пятерка, стой! Не стреляйте! -- мгновенно ответил командир в рацию, еще раз оглядев своих солдат и как будто найдя в них согласие. -- Не стреляйте! Мы выходим!
   -- Кх-х-х... Ну, то-то же. Теперь условия, которые не обсуждаются: выходить по одному, по моей команде, на середину площади и аккуратно ложить свое оружие, затем медленно, с чувством, как на балу у Золушки, с поднятыми ручками делаем оборот вокруг себя и скромно продолжаем двигаться к моей "броне". "Девяносто семерку" видите?
   Командир осторожно выглянул из-за угла и проговорил в рацию:
   -- Да, видим.
   -- Кх-х-х... Вот к ней и шлепайте. Предупреждаю, начнете брыкаться или выкидывать номера, по ногам больше стрелять не станем, накроем всех сразу. Торопитесь, танк горит. Раненые или контуженые есть? Экипаж из танка вышел?
   -- Нет, экипажа с нами нет, они там остались, в танке. Раненых у нас нет, кроме того, который на площади, -- ответил командир. -- А что с ним делать, может, мы его заберем?
   -- Кх-х-х... А что с ним? Доктор к нему выйдет сразу же, как только вы разродитесь, так что на вашей совести его жизнь, или он истечет кровью. Давай, первый пошел! Конец связи.
   -- Ну все, пацаны, тут наша война кончилась. Всем спасибо. Надо уметь проигрывать, мы солдаты, и кто бы что там ни говорил... Нас всего семеро вместе с раненым, пусть сами попробуют, каково это вот тут, в котле. Так, выходим по одному и без глупостей, и самодеятельности, всем все понятно, надеюсь? -- речь командира получилась сбивчивая, а может, он просто не то хотел сказать.
   Солдаты начали выходить по одному на середину площади, бросая оружие, снимая снаряжение и делая полный оборот вокруг себя, после чего шли к БМП, где, их обыскав и проверив документы, построили у машины. Командир вышел последним, с неким достоинством положил осторожно автомат и снял кобур с пистолетом, потом, подумав, вытащил из "секретки" кинжал и бросил рядом с остальным оружием. Подошедший к Климу доктор, осмотрев рану, констатировал сквозное пулевое ранение в ногу, наложил повязку и рукой подозвал двух солдат с носилками. Пуля прошила бедро, не задев кости. "Фляжка, моя фляжка, там, в здании", -- орал Клим. "Давай, некогда нам тут фляжку твою разыскивать, поправишься, вернешься и потом найдешь. На тебе лучше витаминку", -- сказал доктор и закинул в рот орущего Клима какую-то таблетку, приказав грузить Клима на носилки для отправки в госпиталь. "Не-е-ет, верните меня туда, там фляжка отца!" -- не унимался Клим, выплюнув витаминку и пытаясь слезть с носилок. "Да объясните этому идиоту, что там горит танк, и мы не знаем, что с боекомплектом, -- обратился Коба ко всем сразу. -- В таких клоунов надо снотворным стрелять, как в кабана". Клима привязали ремнями к носилкам и поместили вовнутрь БМП вместе с остальными, предварительно вколов инъекцию. Бронированные двери закрылись. Командир остался снаружи и обратился к Кобе:
   -- Там, в здании, еще двое. "Двухсотые". Я не знаю, кто это, они не с нами пришли.
   Вообще лидер ополченцев с позывным Коба вид имел внушительный и выразительный. Это был крепенький мужчина лет пятидесяти, среднего роста, в перетянутом ремнями камуфляже, на который был прицеплен маленький значок в виде красного знамени с изображенной головой Ленина и буквами ВЛКСМ поверх черно-оранжевой ленты, с загорелым, обветренным лицом южно-русского типа, покрытым трехцветной бородой без усов. Его серебристо-черную голову покрывала бандана защитного цвета, которая легко могла превратиться в медицинский атрибут. Поверх банданы был надет наушник рации. Левый глаз, вернее, его отсутствие, скрывала черная прорезиненная повязка, с той же стороны головы и лица, покрытого шрамами, отсутствовала половина уха, левая рука с ожогами кисти также была покрыта матерчатой накладкой, скрывавшей отсутствие ампутированного указательного пальца.
   -- Сам-то откуда или это военная тайна? -- спросил Коба, как будто не слыша, о чем ему сказал командир. Достав сигарету, предложил пачку. Оба закурили.
   -- Да из-под Чернигова, к границе Белоруссии ближе, -- ответил командир, выпуская дым.
   -- У-у-у, глушь какая. Давай к нам, ты молодой, подучим, бойцов надежных дадим. Все равно мы вас раскатаем рано или поздно, или думаешь, вам ваши ляхи помогут? -- предложил Коба, демонстрируя не без удовольствия свою литературную осведомленность.
   -- Нет уж, спасибо. Ничего я не думаю. Я вернусь к своим, если отпустите, конечно. Я офицер и есть присяга, даже если и раскатаете нас. Быстрее воевать научимся.
   -- Упрямый, -- со смехом в голосе заключил Коба. -- Это что же за присяга такая по бабкам шмалять из орудиев? Эй там, башнер, позвони спасателям, долго эта банка гореть тут будет, -- обернувшись, обратился он к кому-то.
   -- Так точно! Едут уже, в районе "Сортировочной" миномет работает, вот и крадутся, -- отозвался солдат, сидевший на башне БМП.
   -- Вот уроды, а! Ну ты смотри, никак не угомонятся, -- раздосадовано произнес Коба.
   -- Коба.
   -- Ну, -- отозвался Коба, продолжая думать о своем.
   -- Пустые они в танке, разве что пулемет живой. Я своим не говорил про боекомплект, чтобы не разбрелись раньше времени, а так стали бы мы за стенкой сидеть. Пойми, при всех не мог тебе сообщить.
   -- Коба вызывает "Остров", автовокзал чист. Мы возвращаемся по "двойке", у нас пленные и один "трехсотый" легкий, -- отвлекся Коба, поднял вверх палец, обозначая вынужденную паузу в разговоре.
   -- Кх-х-х... Коба, Остров принял, по "двойке" следуй.
   Коба снова заговорил с командиром:
   -- Ты смотри-ка, сообразительный какой. То-то я думаю, чего это вы там сидите, или совсем без мозгов, или знаете что-то, вот и не боитесь. Вообще сейчас второй гранатой-детонатором это корыто быстро разминируем, но там же экипаж или что от него может остаться. А может, все-таки к нам, а? Ну, смотри, на твоей совести этот танк и жизни моих бойцов.
   -- Скажи, где это тебя так? -- спросил командир Кобу, указывая на его левую сторону лица и руку.
   -- В шахте. Ладно, давай полезай к своим. Все! По коням, заканчиваем тут, грузимся и поехали! Разведка, вперед!
   Вокруг царила обычная военная суета. Хрипела, не унимаясь, рация, передавая и принимая сообщения, раздавались команды. Солдаты собрали с площади оружие и погрузили его в гражданский джип. Один человек зашел внутрь автостанции, и в окнах было видно, как вспыхивает фотовспышка.
   Ополченцы, погрузившись на "броню", встали в колонну и двинулись по улицам Илловайска прочь от автовокзала. Внезапно стали раздаваться частые громкие одиночные выстрелы. Пленные оживились. "Так, сократитесь, пулеметная лента в танке рвется. Кто еще не навоевался?" -- спросил командир. Все сидели молча, не глядя друг на друга, думая о чем-то своем каждый. Клим после инъекции тихо лежал с полуприкрытыми глазами на носилках, которые расположили на коленях солдат, негромко воя и всхлипывая. Пробежавшая слеза, намочив его грязное лицо, скрылась за ухом.
   "Пароль "Автовокзал", ответ "Фляжка"!" -- вот так мы и стренулись с Климом, даже не подозревая, что произошло все так, как мы, хоть и в шутку, задумали тогда. И теперь Клим, раненый и попавший в плен, уезжал от полуразрушенного здания автовокзала, а я остался там лежать на полу среди битого кирпича, совсем недалеко от платежного терминала и оставленной фляжки, одетый в бронежилет. Вот мы и побратались кровью, она в буквальном смысле осталась на руках моего друга, смешавшись с его кровью из раны в бедре.
  

Глава 3. Та сторона

  
   Через полмесяца пленных, около двадцати человек, поздним вечером вывезли за город к блокпосту, построили перед автобусом в окружении конвоя и очередной раз провели поверку согласно списку. Весь процесс сопровождался бурной деятельностью различных людей. Это были представители Красного Креста, бесконечные иностранные наблюдатели, постоянно задававшие всякие вопросы, иногда оставаясь недовольными ответами. Солдаты конвоя, врачи со "Скорой помощи" и многочисленные телефонные звонки достаточно оживляли наступившую ночь ранней осени. Только не к месту выглядела стоявшая на ногах группа из двадцати человек, виновников этого действа, как будто их роль была здесь самая последняя.
   Девушка-корреспондент с оператором делали репортаж.
   -- Скажите, вы подвергались пыткам или унижениям? Есть ли у вас заявления по условиям содержания военнопленных? Есть ли желание остаться? -- задавала она одни и те же вопросы, обращаясь к разным солдатам и получая иногда молчаливый ответ: "Нет".
   К блокпосту, ненадолго осветив присутствующих светом фар, подъехал джип и припарковался на обочине. Из машины вылезли вооруженные люди и направились к пленным.
   -- Командир, смотри, вроде Коба примчался, как не по нашу ли душу, -- предположил Замок.
   -- Да вижу я. Заткнись, -- ответил сквозь зубы он.
   Какое-то чувство стыда завладело им при виде Кобы. Он, боевой офицер Вооруженных Сил своей страны, командир воинского подразделения, которого обстоятельства вынудили сдаться Кобе в плен, вот здесь и сейчас предстанет перед ним в спортивных штанах, в стоптанных не по размеру туфлях и куртке с чужого плеча, держа в руке простенький пакет для личных вещей с изображением фужера шампанского и большой коробки конфет, с таким в пору ходить разве что в магазин за пивом. Вот это и есть позор солдата. Военное поражение, и вовсе не там, на площади, когда он опустил перед противником автомат, сохранив еще шесть жизней своих солдат, а именно сейчас, именно здесь, на пункте обмена пленными, в этих сиротских трениках с вытянутыми коленками.
   -- Сейчас блатовать будет в ополченцы, -- не унимался Замок. -- Только не на тех напал. Я-то еще вернусь сюда, и тогда посмотрим, кто кого. Особенно ракетницу в стенку припомню. Ох, как припомню. Я тогда чуть не обделался. Надо же, как убедительно. Эй, Тюбик, пойдешь со мной мстить за ракетницу?
   Командир ничего не сказал на это. Он почему-то был уверен, что еще одна встреча с Кобой когда-нибудь, рано или поздно, состоится. И сюда, на пункт обмена пленных, тот прибыл совершенно не напрасно.
   -- Господа пленные! Немного внимания! -- обратился к ним рослый военный с палеткой в руке. -- Сейчас вы отправитесь на обмен, может, кто желает остаться? Или у кого есть какие-нибудь заявления или претензии? -- строй промолчал. -- Ну, тогда ждем ваших представителей. А пока всем оставаться на своих местах.
   Коба подошел к этому военному, поздоровался за руку и, отведя его в сторону, начал с ним о чем-то говорить. Военный, внимательно выслушав, включил прикрепленный к палетке фонарик и принялся изучать список. После сказанных Кобой слов утвердительно закивал головой. Прибыл транспорт, и началась погрузка. Пленные, взяв свои вещи, стали грузиться в салон автобуса. Коба встал рядом с дверями и наблюдал за пленными, пристально вглядываясь в каждое лицо. Он с трудом узнал в человеке, одетом в спортивные штаны и черную матерчатую куртку, недавнего своего противника по автовокзалу и, выдернув его из колонны, отвел в сторону:
   -- Ну что, не решил остаться? Поедешь в свою глухомань кроликов разводить или снова на танк и сюда?
   - Я не знаю еще, как там все сложится, -- не найдя, что ответить, произнес командир.
   -- Ладно, я не за этим тут, на, держи привет от террористов и ватников, так сказать, на память, -- и он протянул кинжал, завернутый в плотную бумагу, обернутую скотчем, -- давай! Помни войну, Пятерка! -- весело произнес Коба и по-дружески хлопнул командира рукой по плечу.
   Командир быстро убрал сверток, прижимая его под одеждой к груди, и на словно негнущихся ногах отправился к автобусу, погрузившись в свои мысли настолько глубоко, что плохо осознавал происходящее вокруг, может, даже где-то в подсознании желая вернуться туда, на площадь автовокзала, к БМП. Там все в тот момент было как-то жизненно, пусть и в условиях войны, а теперь пустота, и нет этого млеющего ожидания предстоящей встречи с родными.
   -- Коба, подожди! -- крикнул он, очнувшись возле автобуса.
   -- Ну, чего тебе еще?
   -- Да так... Удачи тебе! -- надтреснутым голосом произнес командир.
   -- Это называется военное счастье. Давай, грузись уже, а то отстанешь, да и мне некогда. Прощай! -- как-то, может, излишне безразлично ответил Коба, махнув рукой, в которой надрывался телефон, и быстро удалился к джипу, разговаривая с кем-то.
   Так же бывает, когда покидаешь школу, где еще недавно с таким нетерпением ожидал ее окончания, и вот наступает момент, когда "последний звонок" действительно является последним. Приходит осмысление того, что ты уже не переступишь порога в том качестве, в каком был все эти годы. Вот и все, там, в школе, ты теперь разве что гость... Или, скажем, когда меняешь место работы, расставаясь с теперь уже бывшими коллегами, неприятелями и друзьями. А уж оказавшись в особых ситуациях, таких как больница или как в нашем случае -- в плену, где существовали свои законы, но не было унижения достоинства или религиозных чувств, вот в такой момент и наступает щемящая пустота, и нет желания мстить. --> Получается, что каждый по отдельности уходит одиночкой от всех окружающих, и неважно, кто это, те, с кем плечом к плечу воевал, или те с той стороны, кто держал тебя в прицеле автомата.[Author:п .п".п?.]
   Вряд ли испытывал Коба в тот момент подобные сентиментальные переживания, но, без всякого сомнения, командиром украинских солдат могло овладеть некое депрессивное состояние. Рвутся нити, связывающие соратников по несчастью и их противников. Вот парадокс: там, в плену в Илловайске, пленные получили медицинскую помощь, еду, одежду и кров, а после обмена, оказавшись на своей территории, столкнулись с недоверчивыми взглядами сослуживцев, с явным или скрытым презрением, с вопросами от представителей спецслужб, и все это на всеобщем фоне победных реляций о героическом освобождении. Одним словом, был человек в плену, а уж каким и с чем он оттуда вернулся, известно только ему одному.
   И вполне возможно, что где-то в Черниговской области, в своей комнатке, не зажигая света, еще не раз вспомнит командир о Кобе -- достанет из укромного места свой кинжал, все так же завернутый в бумагу и скотч, осторожно прикоснется к лезвию или просто посмотрит на него. А то глубоко задумается в своем не отпускающем одиночестве, пламенем спички или сигаретным угольком обжигая пальцы, осыпая пеплом брюки и окончательно замкнувшись в себе. Но только промолчит, уходя от вопросов посторонних или недоумевающих родственников, оставит эти воспоминания и переживания лишь для себя, никого не пустит в них, снова и снова в мыслях возвращаясь на ту злополучную площадь, после которой остался жив. Разве что мать, выйдя на крыльцо, обеспокоенная долгим отсутствием, увидит сгорбленную спину сына, сидящего на ступеньках, тихо окликнув, позовет в дом к ужину, боясь прервать его мысли, подсознательно, по-матерински чувствуя, что не весь сын вернулся оттуда, что он там, все еще на войне. На той стороне. И страшно станет ей от того, что боится она дотронуться до него как раньше, прижать к себе, успокоить его и узнать наконец, что же за невидимая сила так рвет его сердце, что нет ему покоя с некоторых пор. Война -- безжалостная ее соперница -- теперь владеет сыном, крепко взяв его в заложники, и мать покорно примет ее условия и правила. Нет для войны крайних хат. Но мать справится, она сильная, только бы позволил он хотя бы взять его за руку, только не отводил бы взгляда и не уходил в поздний вечер на крыльцо курить одну за другой сигарету.
   Разными путями попадает солдат домой после войны. И независимо от того, овеяно ли славой его имя или же носит он клеймо пленника, а то еще хуже, предателя, мать в своем большинстве примет его в любом случае. Постарается отгородить от осуждения там, за стенами дома. Он пришел, он вернулся, но судьба вот так распорядилась, и нет никакой силы повлиять или изменить ход событий. И, как в детстве, осторожно присев на край кровати, она погладит сына по голове, чувствуя, что не прежний уже это сон, далеко не из детства.
   Пакет с вещами так и остался лежать на земле, на том месте, где командир, может так статься, последний раз в своей жизни увидел человека с оперативным позывным "Коба".

***

   -- Чиуить-тиуить... эу-эу... раз - ра-а-аз... хэ-э-эй... у-у-у-а-а-а... А прикольно так, смотри, какую тему я нашевелил. Всегда мне вот было интересно, как они это делают, на дискотеке. Ты слышишь меня, Иван, на дискотеке видел такую технику? Ты это, вот что, в броннике ходи всегда, не снимай пока, мало ли что, ну и спи тоже в нем.
   Это был сержант. Он сидел верхом на поваленном платежном терминале, абсолютно живой и здоровый. В одной руке у него был микрофон, в который он произносил это вот "раз-раз", и звук с многократным эхом вырывался из невидимых огромных колонок, а пальцем другой руки крутил вперед и назад блестящий диск на каком-то проигрывателе, воспроизводя эффект, как в диджейских композициях.
   -- Я вот чего тут сижу-то? Никак не могу тебя разбудить, крепко ты так отрубился, вот и включил эти штуки, надо же мне было чем-нибудь заняться, пока ты тут дрыхнешь. Крепкий же у тебя сон однако, ну прям как у младенца. Мне нужно было тебе просто про бронежилет сообщить, ну и попрощаться. Я сейчас пойду, мне по делу надо. А ты тут побудь пока, отдохни, в себя приди. Ладно, давай, отдыхай. Чиуить-тиуить... Ваще-е-е тема... А пить захочешь, вот фляжка, и для дезинфекции сгодится, если что. Бери, не с***ы, у меня еще есть, я не пропаду, да, и вот еще что... про телку... ты это... ну, извини, в общем... очень даже может быть, что ты и прав, приеду к тебе на свадьбу и торжественно извинюсь, при всех, прямо там, мне не в падлу...
   Фляжка... фляжка, чехол из кожи, ремешок... видел я именно ее уже когда-то, но мое состояние не давало сосредоточиться. Я было собрался ему ответить, но кашель и спазм горла помешали мне. Я захлебывался кашлем. Рот был полон крови, от кашля и рвотного позыва она выплескивалась из повернутой на бок моей головы брызгами с остатками зубов...
   Опять темно, тихо. Время остановилось. Я так лежал очень долго, и казалось, что мощные клювы большой стаи ворон и острые зубы множества собак постоянно рвут на мне одежду, кромсают тело, руки, ноги и лицо, сопровождая свой пир довольным или даже восторженным клекотом и рычанием. Чувствовал, как куски плоти отрываются от меня, но страданий такие лишения не приносили, это больше было похоже на ощущение при стрижке волос. Действия есть, а боли нет, поэтому я даже не пытался сопротивляться. Я просто смотрел куда-то вверх, смотрел в никуда.
   Что же это, смерть, меня убили, я погиб? Но зачем? Неужели вот так все и происходит? Но я не хочу. Мне рано. Я помню все, как произошло, однако сержант... да нет же, он погиб, и я тому свидетель, но я же вот только что видел его с микрофоном, и приехать ко мне он обещал, и извиниться. Опять же Клим, без сомнения, это был он, его голос и вот это сельское выражение "стренемся". Эх, сержант, зря не позволил мне с тобой выйти. Все не так должно было случиться, мы ошиблись в расчетах... медсестры, поварихи и кисель с комочками. Я отдохну немного и поднимусь, обязательно поднимусь и найду своих товарищей. Надо сообщить командованию, что произошло, что я знаю, что помню и видел. Только отдохну немного, отлежусь. Что-то не так со мной, кажется.

Глава 4. Кома

  
   Кома. Клиническая смерть, один шаг до биологического небытия, когда зуммер на приборе очерчивает черту, через которую нет шансов переступить. Нет или почти нет. Некая точка невозврата, горизонт событий, а дальше "черная дыра" -- космическое чудовище, один шаг и нет оттуда выхода. Отдельная палата. В безутешном горе родственники и близкие, сидящие в пустом коридоре, но есть надежда, что вернешься оттуда, только каким и как? Вот он поединок: смерть и врач, -- а ты всего лишь безмолвное и податливое поле битвы с окопами от лезвия скальпеля и следами от дефибриллятора. С одной стороны, неизбежность, с другой -- профессиональный долг. Попытка достучаться до твоего сердца, оживить, заставить его работать является к тебе звуком от бубна шамана, но так манит холодный свет среди окружившего мрака, и неведомая сила тянет именно туда. И вот кто кого. Кома -- почти безнадежный билет в один конец. Получите и распишитесь.
   Странное состояние быть раненым и убитым... Мне оторвало очень много рук и ног, и других частей тела, из меня и в меня лились литры теплой крови на операционных столах и на позициях, на улицах и в зданиях, везде, где падали убитые. На мне были километры бинтов и не хватало мне сколоченных гробов, не хватало просто мест, куда можно было положить меня, и флагов покрыть тоже не хватало. Мне не хватало места в операционных, в коридорах, в больничных палатах, в полевых госпиталях, украинских и российских. Мои части тела то сшивали, то отрезали. Я умирал за всех, я старался выжить за всех. Моя война кончалась. Моя война кончилась, но я был еще там, на войне, где постоянно рядом со мной разрывалась та граната. Ничего не двигалось вокруг меня, я каким-то образом ходил меж тел убитых, заглядывал в лица, и этими лицами был я.
   Постоянное чувство холода, озноба сопровождало меня, и если бы не в странном чехле фляжка со спиртом, оставшаяся от сержанта... Я с трудом держал ее, потому что пальцы мои были далеко от меня после того, как произошел взрыв. Можно было радовался, что спирт не надо жевать, потому как и зубов я лишился, когда, пытаясь спастись, упал на бетонку, не успев сгруппироваться и выставить руки, ну или то, что от них осталось и называлось когда-то руками. Мало того, кусок арматуры чиркнул меня по брови и задел глаз, отчего тот стал вытекать, а вскоре веко совсем прилипло и не двигалось, перестав взаимодействовать со слезным озером. А, выпив, я уже ругал сам себя: спирт, перемешанный с кровью, отчего-то сочился из-под бронежилета, все еще одетого на мне. Фляжка со спиртом-ректификатом с сильным эфирным привкусом заменяла мне еду, в которой я вовсе не нуждался. Часто непонятным образом она оказывалась под рукой, неизвестно кем наполняемая, и я хватал металлическое горлышко беззубым ртом с распухшим языком, и сизая жидкость лилась в меня, оживляя горло, ну а потом, смачивая штаны, выливалась из-под бронежилета. Я пил спирт всегда после того, как мне являлось очередное видение, намертво впечатавшись негативом в сетчатку, оно било в мой единственный оставшийся целым глаз ослепительной вспышкой большой круглой лампы, как в операционном блоке госпиталя, и я видел склонившиеся надо мной лица в медицинских масках и белых халатах. После этих мгновений я ненадолго ощущал вкус и запах напитка. Странное ощущение появилось у меня, когда, засунув руку под бронник, я изуродованной ладонью дотронулся до чего-то неестественного, теплого, осыпанного песчинками, чего-то, похожего на змею. Но посмотреть на это что-то я не решился, и потому бронежилет теперь выполнял функцию бандажа, тем более что это вот там меня не очень беспокоило.
   И опять это чувство, будто от меня отрывают куски тела мощные клювы и челюсти с зубами -- десятки пуль и осколков, игл, скальпелей и спиц продолжают терзать меня; я чувствовал, как гибнут другие, именно на себе; чувствовал, как меня пытаются спасти, -- иначе как тогда объяснить более чем странное состояние быть убитым и раненым, состояние одновременности этой полужизни? Я видел этих самых ополченцев или сепаратистов-террористов, разных возрастов и национальностей, мужчин и женщин, двигаясь через наши уже потерянные позиции, они осматривали меня, тыкая автоматами в тело или пиная ногами. Иногда меня поднимали раненого, иногда мертвого, а случалось, и просто оставляли лежать на месте в окружении таких же тел. Кое-кто из этих бородатых бойцов обыскивал меня, доставая документы, сотовые телефоны и другие вещи. Я видел наших солдат, правда, одеты они были как в кино и говорили на разных языках, тем не менее носили на рукавах сине-желтые повязки, но почему-то мне кажется, что до меня, разбросанного по всему полю или сгоревшего в танке, им не было дела. Но ведь это же были свои ребята... И те, и другие снимали на видео картину местности, усеянную трупами, или какой-нибудь разбитый блокпост. И те, и другие грузили меня на машины, в кареты скорой помощи, в крытые или открытые грузовики и везли в лазареты или в другие помещения с холодным светом, а то и вовсе без света. Либо просто складывали в ряд тела в пластиковых пакетах, а то и без пакетов, едва прикрыв лицо или руки со скрюченными пальцами и сломанными ногтями, как будто еще старающимися уцепиться за жизнь. И опять яркие лампы операционных, одни лица сменяют другие, врачи, военные, какие-то гражданские люди в касках, постоянно снимающие журналисты и ни одного знакомого лица. Я был частью их работы, такой обыденной, которой они, все эти окружающие, занимались давно, и мое состояние явно никого не смущало. Потом все пропадало, было просто тихо и темно, но вскоре все начиналось заново, опять лица, лица, вспышки камер и свет ламп.
   Моя девушка... Наступила осень, она так же ходила в институт в компании своих подруг и друзей и не очень вспоминала про меня, правда, мы и подружиться как следует не успели. К своему стыду, она, как мне кажется, вовсе не знала, что она моя избранница, так что именно моей она была только с моей стороны, но это не мешало мне бесконечно думать о ней, о нас.

Глава 5. Лера

  
   Лера, моя милая Лера, как я благодарен тебе за годы нашей жизни! Я был самым счастливым человеком, когда ты ответила мне на предложение стать моей супругой. Но только не шуми сейчас, не нарушай тишину, они так тихо спят, наши дети, наши малышки, в своих кроватках, уткнув носики в подушки, и мне кажется, что ходики в виде кошки с бегающими в такт глазами очень громко тикают. Не потревожат ли они сон малышей, не испугает ли их бой часов, превратившись в грохот выстрела из безоткатного орудия? А ведь я знаю, как это бывает, именно во сне так и случается, потому так хочу окружить их тишиной и безмятежным покоем. Я сам позабочусь о них, подоткну одеяла, поглажу по головкам с длинными, раскинутыми по подушкам волосами, а ночник "черепашка" сделает из потолка бесконечное темно-синее небо с множеством звезд. Это так красиво: дети, сон и звезды, -- кажется, можно на них смотреть бесконечно. Ну а после позволь мне приготовить тебе чашку горячего чая, а ты присядь в уютное кресло, подогни ноги, и я укрою тебя теплым пледом. День был трудным, ты устала... Потерпи немного, скоро отпуск, наша запланированная семейная поездка к теплому морю, и обязательно сходим с малышами в дельфинарий. Эти удивительные животные творят чудеса, они с такой осторожностью берут с рук предлагаемую им рыбку и дают себя погладить по словно резиновой коже... дети будут от них в восторге. Этот добрый ангел океана лишен способности обманывать и притворяться, он обязательно понравится нашим девочкам.
   Пять... десять... двадцать лет... мы вместе с тобой и более не расставались после встречи, после того холодного осеннего дождя. И вот наши малышки уже выросли, какие они стали, наше продолжение, наши маленькие и такие уже большие девочки, со своими милыми тайнами в телефонных смсках, так неумело и все же по-детски скрывающие застенчивость в волнующих переживаниях первой серьезной влюбленности. Как милы в этот миг они. Недалек тот час, когда и они повторят себя уже в своих детях. И только фотографии на стене, где наши дочки и дельфин, мне нравятся особенно.
   Ты так смущенно прячешь поседевшие локоны, нет, ну что же ты? Ты стала стесняться своих рук, а я до сих пор не могу забыть их запах, смешанный с холодным дождем, у своего лица, тогда, после войны. Ты не состарилась, просто немного устала. Усталость поселилась в уголках глаз, но это вовсе не портит твое лицо. А ты помнишь нашу свадьбу, какими мы были тогда молодыми, и ведь приехал мой командир, сержант, со своей семьей, и тебе было непонятно, за что он так искренне извинялся. Мы обязательно его пригласим на наше серебро, и он опять будет винить себя, что однажды был не прав, там на войне, у автостанции в Илловайске, он всегда так говорит, когда бывает пьян. Да и не сержант он уже, полковник. И ведь сбылись мечты, надо же такому случиться.
   Как долго длились эти годы, и эта война без тебя, и как быстро проходит жизнь с тобой. Как помогла мне война обрести счастье в этом мире. Я вытянул свой счастливый билет. Как же хочется жить.
   ...Господи, да что же это?!. Я даже мертвый схожу с ума!.. Я же знаю, что не будет этого, да будь я даже жив.
   Лицо... лицо... дети... но это ты и не ты... Это не мои дети, вздрагивающие от любого звука... Почему?.. Подвалы и страшные "глаза"-окна разрушенных зданий, растоптанный белый бант в грязи опустевшей улицы, кружащиеся вразлет на ветру наивные детские рисунки. И там, в этих подвалах, ты и наши дети, ведь это вы смотрите на меня из темноты, это вас через выбитые окна на миг освещает огонь от рвущихся мин. Вы чужие... нет... я так не хочу... Неужели это и есть суд и судьи. Ведь вы будете судить меня? Имею ли я тогда право хотя бы мечтать о своем счастье после войны? Дети, эти испуганные маленькие существа, с размазанными слезами на щеках, в сырых и полутемных подвалах импровизированных убежищ. Это я пришел к ним, в их жизнь, в утренники в саду, в новогодний хоровод вокруг елки. Их жизни я забрал, ничего не дав взамен. Не смотрите мне в глаза, я прошу вас, не смотрите... Бог мой, убей меня еще раз, только пусть они не смотрят на меня. Забери у меня мою Леру, моих не родившихся детей, моих родителей, только пусть они не смотрят на меня, только пусть не мучают меня. Могу ли я рассчитывать на прощение? Постойте... но я никого не убил. ...Хотя это не так, я убивал их, убивал, поднося снаряды к орудиям. Я убивал. Об одном прошу, не лишай меня единственной надежды на покаяние и прощение.

***

   Мои родители молча сидели по вечерам дома, казалось, они постарели и осунулись. Отец щурил близорукие глаза, уставившись в беззвучный телевизор, игнорируя очки, и держа в руках газету, которую потом отложит в сторону, так и не прочитав. Он совершенно ничего не видел без очков, посадил зрение за конторкой проектного бюро завода при НИИ. Изменившись в один миг тогда в военкомате, он окончательно замкнулся в себе и более не выходил из этого состояния, будучи от рождения и без того человеком тихим и немногословным. Нельзя сказать, что отец был безвольным или слабым, его тихий, но в то же время твердый, уверенный голос имел беспрекословное влияние на меня, исключал любые возражения. И вот теперь он представал в моем видении человеком сломленным, утратившим способность противостоять возникшей ситуации и трезво оценить реальное положение дел.
   Мама же больше проводила время на кухне, без всякой причины переставляя, передвигая и перетирая все, что попадало под руку. Она постоянно находилась дома, с тех пор как замолчал мой телефон. Мама работала в больнице старшей медицинской сестрой, но теперь у нее напрочь пропал интерес к работе. Все буквально валилось у нее из рук, мама путалась в словах, в документах, иногда ее действия вообще теряли всякий смысл, и, наблюдая мамино состояние, проникшись искренним сочувствием к постигшей участи, главный врач отделения и мамин начальник любезно отпустил ее в отпуск. Доехав из больницы до дома на автобусе, мама тогда очень долго просидела в остановочном комплексе, пока не привлекла внимание продавца из магазинчика поблизости, который вызвал милицию. Совершенно случайно наши соседи увидели маму и, объяснив милиционеру ситуацию, вызвались проводить домой. После этого случая отец постарался исключить любой случай, который бы позволил маме остаться надолго без присмотра или покинуть жилье. Когда он уходил на работу, соседи наблюдали за мамой и навещали нашу квартиру, получив от отца ключи, но мама, проводившая теперь большую часть времени, сидя у окна и не переставая смотреть на улицу, кажется, совсем не обращала внимания на внезапные появления посторонних людей, хоть и соседей. Неким образом домашний арест был вынужденной мерой.
   Родители стали как будто чужими, они отдалились друг от друга, и даже моя неизвестность не смогла объединить их, оставив каждого в отдельности со своими мыслями. Отец и мать избегали оставаться наедине, потому что им просто нечего было сказать друг другу. Страшась вытащить на божий свет страшную догадку моего молчания, страшась нарушить эту установившуюся тишину, они боялись не услышать моих шагов по лестнице, боялись не услышать обо мне. Они оба вздрагивали от дверного или телефонного звонка и бежали к дверям или телефону, но в последний момент, оказавшись у цели, замирали, не решаясь поднять трубку или открыть дверь, как будто опасались известий, которые им предстояло еще получить. Казалось, что нечто страшное и неведомое притаилось там, за дверью на лестничной площадке, ожидая своего часа, чтобы нанести смертельный удар.
   А за задернутыми шторами так же пылали факелы, и толпы демонстрантов громко и слаженно кричали о единстве и свободе, неся портреты какого-то кренделя, который жил бог весть когда и, кажется, очень радел за нашу страну вместе с еще одним немецким чудиком со смешной челкой. И все время море из различных флагов, портретов и снова флагов. А они, мои родители, все ждали меня, ждали звонка, ждали чего-то, способного пролить свет на мое молчание. Но ничего не было, а присниться им по своему желанию я не умел. Установившаяся в квартире тишина нарушалась лишь непривычно громким ходом настенных часов, словно это бездушный и жестокий метроном отсчитывал кому-то последние часы.
   Все стало необычным в моем новом существовании. Каким-то образом у меня появилась возможность вот так запросто видеть людей и происходящее с ними, людей, которых я знал когда-то, а то и вовсе мне незнакомых, стоило только прикрыть глаза, точнее один глаз, потому как второй, который вытек-таки окончательно, так и был полуприкрыт присохшим веком. Хотя вернее будет сказать, что эти видения сами являлись ко мне без моего желания, которого вовсе не возникало.
  

Глава 6. Старик. Тау

   Солнце, ослепительное, несмотря на то, что дело шло к вечерним сумеркам, ударило мне в закрытый живой глаз, заставив очнуться, а набежавшее спасительное облако позволило осмотреться и освоиться в дневном свете. По виду окружающего пространства можно было предположить, что находился я на территории, похожей на угольную шахту или на что-то вроде промышленного объекта со строениями в различных исполнениях, но совершенно опустевшей. Лишь частично оторвавшийся лист кровельного железа на крыше небольшого ангара громко хлопал от набегавших порывов ветра. Этот вечер в наступающей ранней осени несколько разбавил и без того унылое мое состояние, с которым я уже, кажется, смирился.
   И тут, совершенно неожиданно для себя, я увидел старика, нет, не своего родного деда, а просто старика, незнакомого мне пожилого человека, который сидел на лежащей боком маленькой железной бочке, погруженный, очевидно, в свои раздумья, и чертил какие-то бессмысленные линии на песке прутиком. Я обратился к нему, и, вот чудо, он услышал меня, поднял голову и посмотрел мне в глаза, но почему-то так равнодушно и практически безучастно. Я спросил его, что он тут делает, и он ответил: "Жду" -- опять же так тихо и равнодушно. Это было единственное слово, которое я от него услышал тогда. Мне кажется, прутик и рисование занимали его больше, чем мое присутствие. Более того, старик явно демонстрировал, что одиночество, в котором он пребывал, вовсе не тяготит его. Мне негде было присесть рядом, и я расположился прямо на земле возле него, не найдя себе другого занятия кроме как сматывать своими руками, вернее тем, что от них осталось, в рулончик грязные бинты, которым почему-то не было конца и края. Больше, впрочем, рассчитывая на то, что, может, мои действия как-то заинтересуют старика, и он заговорит со мной. Но этого опять не произошло, более того, старик прекратил рисовать на песке дуги и, для чего-то очертив круг, вписал в него цифру сорок. Теперь, как мне показалось, его занятие приобрело определенный смысл, потому как, перевернув прутик более жестким концом, старик принялся углублять изображение цифры в песке, поднимая при этом фонтанчики пыли.
   И тут я заметил, что вокруг происходят просто невероятные вещи: мало того, что бинты вились бесконечной грязной лентой, но и рулончик в своей толщине оставался неизменным, так на предметах и строениях, окружавших нас, в различных вариантах присутствовала теперь цифра сорок. Цифра "сорок" была нарисована малярной кисточкой на железной бочке под стариком, неподалеку стоял автокран, сложенной стрелой изображая четверку, а рядом находилась огромная емкость в виде нуля. На бог весть откуда взявшемся баннере юноша, летящий на скейтборде, изображал правой рукой пальцевый веер, сложив средний палец, а левой рукой -- символ "Окей", который очень хотел казаться нулем в "сороковке". Непонятно для чего, скорее всего на автомате, я пересчитал сложенные автомобильные покрышки, и их было сорок, пять штук в восьми кладках. Убрав бинтик за бронежилет, который был по-прежнему на мне, я поднялся и направился к деревянному столбу ЛЭП, попытавшись пнуть ногой, которая состояла всего-то из штанины, заправленной в рваный берц, пустую бутылку из-под водки с дурацким названием "Сороковочка". Считая сидящих на проводах птиц, я уже нисколько не сомневался, что их будет сорок, но на двадцать четвертом счете они сорвались с места и улетели. На выбранном мной столбе находилась металлическая табличка со стертыми буквами и цифрой "четыре" с вкрученным саморезом вместо нуля. Инстинктивно засунув руку в карман "полевки", я обезображенной рукой вытащил четыре карточных десятки... Эта цифра втянула меня в свою зависимость, давая понять, что я буквально принадлежу сейчас ей, нахожусь в ее границах, и выхода уже не будет. Я подумал было вернуться к старику и попробовать расспросить его о чудесах, которые происходят со мной, но нарастающий шум надолго задержал меня у опоры линии электропередач.

***

   Поднимая пыль, на территорию, где находились я и странный дед, въехал БТР с развевающимся желто-синим флажком на антенне и с солдатами на "броне". Спешившись, они стали осматриваться, очевидно, чего-то опасаясь, а через минуту начали прицельно стрелять "одиночками" по предметам, которые, как ни трудно было догадаться, хоть отдаленно, но могли быть укрытиями. Первые выстрелы пришлись по сложенным покрышкам и железной бочке, на которой продолжал сидеть, не меняя своего положения и занятия, старик. Вторая пуля, предназначавшаяся бочке, навылет попала старику в ногу, взвив фонтанчик пыли из штанины, и, звякнув, прошила насквозь ржавый бок бочки, но, бог мой, старик даже не отреагировал на это... Они не видят нас!
   Определенно, они не видели старика и того, что попали в него из автомата, они не видели также и меня, хотя я оставался стоять возле столба в нескольких метрах от БТРа. После того, как солдаты прекратили стрелять, двое из них, проследовав мимо меня и чуть не наступив мне на ногу, направились к растущему кусту. Срезав две тонких ветки, они вернулись к остальным, после чего привязали к тонким концам полоски бинта, предварительно очистив ветки от листьев. При помощи этой конструкции, напоминающей удочку, легче было обнаружить растяжку. О чем-то переговорив, они двинулись редкой цепью и полукругом к двухэтажному зданию, похожему на офисную контору, держа перед собой эти самые "удочки" и не опуская оружия. Выбрав каждый себе сектор наблюдения и обстрела, группа вскоре скрылись внутри, два наблюдателя остались снаружи. Я не силен был в военном искусстве, но кажется, они искали кого-то. Времени прошло около пяти-семи минут.
   Внезапно окна здания осветились огнем, и глухим кашлем грохнул взрыв, усиленный бетонными стенами. Башня и пушка на БТРе пришла в движение и зашарила по этажам и крыше строения, звук взрыва сменился истошным криком, а через некоторое время группа солдат вышла из здания, неся на руках своего товарища, и направилась к БТРу. Человек, которого тащили, был ранен, очевидно, он все-таки подорвался на растяжке или "лягушке". Двигались солдаты очень быстро, но вот дело, они поравнялись со мной, и теперь мне казалось, что я вижу их словно в замедленной съемке. Звуки их шагов отдавались в моих ушах ударами большого барабана, и я даже слышал, как взмахи рук рассекают воздух, оставляя в нем ненадолго следы, похожие на след ложки в чашке со сметаной. Раненый приподнялся на импровизированных носилках из автоматов и скрюченным пальцем руки стал показывать на меня, при этом изо рта его вырвался гортанный хрип и пошли кровавые пузыри. Он смотрел мне в глаза. Совершенно бледное лицо и шею заливала кровь, шедшая обильно ртом и из ушей. Одной ноги и половины бедра у него не было, на животе расплылось большое пятно, которое покрывала какая-то грязная тряпка, зажатая рукой одного из бежавших рядом бойцов. Я последовал за солдатами и, приблизившись к ним, расположился практически рядом так, чтобы из-за спин видеть раненого.
   Один из солдат, по возрасту старше остальных, очевидно командир группы, начал колоть инъекцию в целое бедро, но вряд ли все эти спасательные действия могли помочь парню, разве что вывести из болевого шока или облегчить страдания. А он все продолжал смотреть на меня, смотреть мне в глаза и так же указывал пальцем руки в мою сторону, посиневшие губы его шевелились, пытаясь произнести что-то, но получались только очень низкий хрип и кровавое бульканье, шедшее горлом. Товарищи обступили раненого и более ничего не предпринимали, осмыслив бесполезность оказания помощи. Раненого охватил озноб, силы покидали тело. Солдат, вколовший инъекцию, держал его за плечи, как вдруг, внезапно содрав со своей шеи арафатку, быстро обмотав правую руку, закрыв лицо, сильно прижал ее ко рту лежащего. Раненый попытался было, как мог, сопротивляться, но вскоре замолк, опустив руки со скрюченными окровавленными пальцами на землю. Остальные стояли, не проронив ни слова, экипаж БТРа сидел на "броне".
   Старший, немного посидев, медленно поднялся с убитого, потом накрыл лицо мертвого солдата каской и, оглядев товарищей, тяжело дыша от своих действий, произнес:
   -- Ну, что смотрите? Что стоите, как бараны? Или, может, кто смелый, так кишки ему на место сложите или ногу пришьете? Это не я убил его, он все равно не жилец! А что было делать, смотреть, как этот кусок говна тут корчится в конвульсиях, размазывая сопли по роже, или кому- то это доставляет удовольствие? Ну, кто, сука, заблеет первый о госпитале или спасении? Это вам не на Майдане перед телекамерами с ментами кусалово устраивать. Здесь война, настоящая война, здесь в тылу обещают, а с фронта и флангов убивают. Здесь можно позавидовать барану для шашлыка, ибо его сначала режут, а уж потом отправляют на мангал, а наши, наши жарятся живьем, в танке. В танке, су-ука-а! И нечего на меня пялиться, я сделал то, что должен был сделать любой солдат на войне, солдат, а не чмо, у которого из задницы торчат мамкины пирожки. Ну а вы, стайка гомиков, наверно, боитесь запачкаться в дерьме, которое вывалилось из брюха этого урода. Захотелось ему вдруг покурить там в здании, когда надо было смотреть во все глаза под ноги, Рэмбо, б***дь. Смотреть надо было так, будто толпу голых б***дей, готовых отдаться вам прям немедленно, ищете. А мины, так это похуже всех этих давалок. А этот... покурил, наверно, уж бросил эту вредную привычку, сучоныш.
   Все продолжали молчать и стояли так же неподвижно у тела.
   -- Ну, что, пацаны, молчите? Что будем делать с этим?.. Здесь оставим или зароем, а может, мамке отправим этого трансформера? Напишем, погиб ваш парнишка, как герой, подорвал себя гранатой и еще пару сотен москалей, которые в плен хотели его взять. Гордитесь теперь своим сыном, вот вам нога, а оторванные яйца мы поищем и позже пришлем. Ну а там, возможно, улице в каком-нибудь Задрищенске присвоят его имя, ну или детскому саду, где он на горшок ходил и в песке игрался.
   Старший закурил. Потом, отойдя в сторону, долго чиркал зажигалкой, зажигая огонь и гася. Окровавленная арафатка все так же была на его руке, и казалось, что он не замечает ее. Остальные стояли на месте. Тишина была жуткая. Казалось, слышно, как из резервуара зажигалки на фитиль подается газ, как трещит сигаретная бумага, съедаемая огоньком, как часто делает вдох и выдох старший. Мир замер. Тут он резко повернулся и подошел к остальным:
   -- Значит так, я доложу, как все было, поймал мину парень и умер от ран... Сам умер... Но если хоть одна падла раскроет свой рот, я найду и отрежу ему язык.
   Он наконец обратил внимание на свою руку, смотал арафатку и бросил ее под колесо БТРа. Докурив сигарету, поднял с мертвеца каску и ни с того ни с сего наотмашь ударил по лицу стоявшего рядом рыжего солдата, отчего тот охнул и свалился на спину, а старший в мгновение оказался на нем верхом, схватив за горло, заговорил:
   -- А тебе, падла, я не доверяю... Откуда ты взялся у нас, говори, сука, чего ты делаешь тут у нас, чего ты все высматриваешь и вынюхиваешь, ты кто? Стучишь, козлина, как мы тут наказы президента плохо исполняем? Если сейчас ты не начнешь мне отвечать, то получится, что не один у нас подорвался. Ты понимаешь меня? Вижу, что понимаешь, гаденыш. Так кто ты такой, кто прислал тебя? Безпека? Ты оттуда?.. Говори, я сейчас тебя убью! Эй там, на "броне", дай гранату, я этому агенту сейчас в пасть ее запихаю без чеки.
   Один из танкистов, подчинившись, полез было в подсумок, но другой, сидевший рядом, жестом остановил его. Старший достал пистолет и засунул рыжему ствол в рот, взведя курок. Рыжий обмяк, под ним образовалась лужа мочи. Он замычал, показывая, что хочет что-то сказать, и старший вытащил пистолет, позволив говорить.
   -- Прошу вас, поверьте мне. Я не сам, мне сказал вот этот... я... я не знаю его имени. Он пообещал... что три-четыре выхода с вами, и я отправлюсь домой. Но я должен ему, этому... ну, докладывать, как и что тут происходит... Моя бабушка, у меня нет родителей, она заплатила денег... И пообещали, что три или четыре... и я отправлюсь домой... Вам тут никому не верят. Поверьте, меня заставили следить за вами и даже били.
   Он, этот солдат со смешными рыжими волосами и веснушками на лице, в каске, сдвинувшейся на бок, плакал, как ребенок, утирая сопли, и это делало неестественным его обмоченную одежду, снаряжение и вообще всю ситуацию. Лицо старшего посветлело, но появившаяся злорадная улыбка не обещала ничего хорошего. Он был доволен и собой, и результатом. Обведя взглядом товарищей, глухо произнес:
   -- Нет, ну только посмотрите, мы тут, значит, головы свои кладем, а нам, оказывается, не верят. Это как же такое может быть, кто-нибудь мне объяснит, что вообще происходит? А теперь слушай меня, гнида... Если будешь дышать, как я скажу, то очень и очень даже возможно, ты вернешься к своей бабуле сожительствовать дальше и дрочить на старшеклассниц, подглядывая за ними из-за шторки на кухне, пока бабка твоя за молочком тебе ходит. Но знай, что я буду следить за тобой... и днем, и ночью. Я не буду больше тебе ничего объяснять, я просто застрелю тебя, если даже ошибусь, подумав, что ты делаешь что-то не так, как мне нужно. Подумай об этом хорошенько. Да, и вот еще что, никуда не отходи от меня ни на шаг, я должен круглосуточно любоваться тобой и уж тем более быть в курсе того, что и кому ты будешь говорить. Ты будешь для меня записывать на диктофон всю свою жизнь и даже звуки, которые ты извлекаешь, когда тужишься, сидя на очке. Я буду вместо твоей бабки заботиться о тебе и вытирать нос, понял меня, или сразу завалить тебя прямо здесь, да, б***дь, где граната-то?
   -- Н-не-е-е... -- проблеял рыжий, -- я больше не буду-у-у...
   -- Есть еще такие одноразовые контрацептивы? Я все равно узнаю, скажите лучше сами и сразу, пока мы здесь, другого раза не будет. Ну же!
   Он обвел группу взглядом, все еще держа пистолет в руке. Все молчали, кроме рыжего, который продолжал по-щенячьи жалобно скулить. Лицо его было грязным от пыли и крови из рассеченной скулы, от соплей и слез, левая сторона заплыла от удара, и под глазом образовался огромный кровоподтек. Старший все еще сидел на нем и, кажется, уже совсем не обращал на него внимания, сидел просто как на ящике или поваленном дереве. Прошло около минуты. После чего старший поднялся, громко сплюнув на землю, и отошел в сторону, повернувшись к своим товарищам спиной. Глядя на заходящее солнце прищуренными глазами, он стоял неподвижно, лишь рукой, держащей пистолет, стукал себя по бедру. Тепло, исходящее от светила, ласково грело лицо, но набежавший ветер принес с собой неприятную и сырую прохладу. Мне казалось, что старший группы просто ждал выстрела или другого действия, после которого жизнь его могла оборваться, он давал остальным шанс посчитаться с ним, давал время для принятия решения. В этот момент ему было все равно, что произойдет, но никто ничего не предпринял. Старший повернулся, с презрительной улыбкой посмотрел на своих солдат и, вложив пистолет в кобуру, скомандовал:
   -- И чего стоите, телитесь, давайте в стойло, мы возвращаемся на базу! Рыжего и этого жмура в "коробочку", героев из них будем делать, остальные на "броню". Молись, Рыжий, чтобы "Муха" не прилетела в БТР, -- я понял, что хотел сказать старший, ведь когда в "броню" впивается выстрел из гранатомета, у сидящих внутри шансов выжить нет, в отличие от тех, кто находится снаружи.
   Ну а погибший лежал с перекошенным ртом и засохшей полоской крови из уголка губ, с печатью мертвой судороги на лице. Он уже не был с ними. Рваный кусок тела и безжизненные, открытые глаза, смотревшие на всех одновременно, еще делали его как-то участником происходившего действия, но душа была, увы, уже далеко. Война для него кончилась, и теперь впереди ждал путь домой. Кем бы он мог быть, кем мог стать, кто, проводив, ждал теперь в его доме, если бы не сегодняшний вечер. Солдаты замотали труп в кусок брезента, закрепили сверток проволокой и, поместив то, что осталось от молодого парня, в БТР к рыжему солдату, покинули территорию, скрывшись в клубах дыма вперемешку с пылью и надвигающимися сумерками.

***

   Все стихло, я потянулся было к фляжке, но внезапно чей-то тихий голос разорвал тишину:
   -- Тау, Тау-у-у! Иди ко мне. Ко мне, Тау!
   Возле сложенных автомобильных покрышек стояли две бесформенные фигуры, в сумерках они абсолютно сливались с окружающей обстановкой. Бесформенность их создавалась маскировочными костюмами. Это были двое мужчин, один, вооруженный оптической винтовкой со сложенными ножками, другой -- автоматом, а невесть откуда, прямо передо мной, появился большой и совершенно черный пес, который водил мордой из стороны в сторону и жадно втягивал воздух длинным носом, то издавая глухое рычание и обнажая мощные белые клыки, то вдруг жалобно воя и скуля. Постояв еще немного, пес нехотя направился к мужчинам, поджав хвост. Подойдя к хозяину, собака обернулась вокруг себя и, усевшись на задние лапы, вновь вытянула голову в мою сторону, очевидно уловив носом чье-то невидимое присутствие.
   Один из мужчин, не отрываясь, смотрел в бинокль в ту сторону, куда скрылся БТР с солдатами, другой же, присев на колено, потрепал пса за холку, а после, обняв за шею, прижал к себе и стал гладить по голове и бокам. Но пес как будто не обратил внимания на действия хозяина, занятый более важным для него делом. Это поведение было не похоже на Тау, всегда готового ответить на ласку хозяина и, несмотря на то, что являлся боевым псом, не лишенного некоторой сентиментальности. Тау испытывал любовь к окружающим людям, но предан был исключительно своему хозяину, от которого пахло оружейным маслом, иногда водкой, а то и другими отвратительными запахами, когда он отправлялся на задание и возвращался обратно; хозяину, который ни при каких ситуациях не позволял ни себе, ни вообще кому бы то ни было любой вольности, панибратства или демонстрации неуважения к Тау, на что пес отвечал тысячекратной взаимностью. Но сейчас с собакой творилось что-то необъяснимое для людей.
   - Да что с тобой случилось? Что тревожит тебя? Тау, Тау, друг мой, устал ты, что ли, старенький уже для войны.
   Напарник хозяина по имени Саша с позывным "Окулист", не отрываясь от бинокля, произнес:
   -- Да сучку ему хочется. Видишь, как клювом водит, может, бегала тут недавно какая-нибудь шавка, ну и накапала. Природа, что тут поделаешь и против нее не попрешь. Тау хоть и дембель, но тоже хочет иногда побаловаться, так что нет повода переживать за пса. Вернемся, надо его в увольнение отпустить, пусть оторвется воин. Так, давай-ка перезвони эвакуатору, что он там возится, а то как бы нас тут не накрыли, да и жрать уже пора.
   -- "Тау" вызывает "Бормана", -- начал говорить по рации снайпер и тут же задал вопрос, который, по его мнению, требовал немедленного разрешения: -- Че за позывной такой, Борман. Пизде-е-ец! Борман, Борман, ответь Тау.
   Окулист, так же не меняя своего занятия, пояснил:
   -- Да он не Борман, он Бродман, что ли, ну да, точняк, Бродман. Саша, Александр.
   -- Еврей, что ли? Еврейская фамилия какая-то, Бродман, -- заключил снайпер.
   -- Немцы, блин, отмороженные бундас-туристы, -- разъяснил напарник. -- С Алтая ехали, вот и зависли у нас на своем джипе. Нравятся им острые ощущения, повоевать, пострелять и все такое, все поначалу думали, что они какие-нибудь педики, ан нет, как оказалось. Вот Борман, этот больше по бабам мастер, Алёнушки ему русские нравятся, березки и остальная сельская дребедень. А вот второй, Хельмут, он идейный, у него прадеда, летчика "Люфтваффе", еще в Испании наши сбили и в плен взяли, так потом в Союз этот фриц сам отправился и воевал в Красной армии с Гитлером на штурмовике. Может, гонит этот Хельмут - Гельмут, но звонит складно. Вот теперь и фашик с таким героическим родственником старается не отставать от предка. А "Борман" к Бродману уже тут прилип, он сначала ворчал за такую погремуху, потом рукой махнул, мол, дикий Иван, что с него взять. Ну а воюют они нормально, даже иногда в такие замесы бошки суют, жаль будет, если зацепит их. Нечего сказать, молодцы. Вызывай, давай пробуй еще.
   -- Борман, Борман, ответь Тау.
   Рация ожила в ответ:
   -- Борман -- Тау. Кх-х... Не орат, мы ист рядом, Тау. Кх-х...
   Собака забеспокоилась, издав глухое рычание, приподнялась на задних лапах, пристально вглядываясь вглубь территории.
   -- Активность слева на семь часов, -- шепнул снайпер.
   Оба солдата быстро развернулись и присели, подняв оружие, пес так же насторожился, встав в стойку, и замер, готовый в любой момент по команде броситься на появившиеся фигуры. Рация снова зашипела:
   -- Борман -- Тау. Не стрелят, это мы ист свой.
   Три человека с оружием приблизились к разведчикам.
   -- Здарова, Калиныч! О, камрады или как там вас, геноссе, хайль Гитлер! -- произнес Окулист. Все заулыбались, поприветствовав друг друга рукопожатиями.
   Пес успокоился, по очереди обнюхал новоприбывших и сел на задние лапы, настороженно водя носом и жадно вдыхая воздух. Один из подошедших, плотный, небольшого роста мужчина с коротко стриженной седой бородкой, которого наблюдатель назвал Калинычем, обратился к разведчикам:
   -- Что у вас тут? -- спросил он и сразу же переключился на собаку, давая возможность снайперу собраться с мыслями. -- Тау, Тау, на тебе сухарик. Так, Борман, Хельмут, осмотритесь впереди. Не курить, фонарики не зажигать, рации использовать на тангетке, условными сигналами. На все про все десять минут, после сваливаем. Саша "Окулист" посмотри там, что у "Толстяка", дойди до джипа. Мы, кажется, "шпиона" на резину поймали, только этого не хватало нам сейчас.
   Калиныч говорил без акцента и, вытащив из кармана какое-то лакомство, стал кормить овчарку с ладони, другой рукой гладя ее по голове и за ушами. Снайпер, закинув винтовку на спину, стал докладывать, другой солдат, его напарник с позывным "Окулист", удалился в противоположную сторону той, куда ушли немцы:
   -- Да что тут... тихо было сначала, мы работали целый день до полных памперсов, аж протекать стали, а потом под вечер приехали воины, пацаны совсем, ну и один растяжку зацепил в здании конторы, и на этом их операция закончилась. Растяжка не наша, я сам, как чувствовал, не пошел через здание, по пожарке на крышу залезли. Пацана они потеряли и к тому же еще митинг и потасовку устроили, вот ей-богу, ну как дети. Мы не вмешивались, смотрели просто, себя не обнаружили, да и валить их смысла не было, БТР у них был, но больше всего оттого, что жалко этих вояк. Снять с них штаны, да так и гнать ремнем по задницам до самого дома к родителям, в "Контр-Страйк" пусть рубятся. Калиныч, дай мне сигарету.
   Калиныч достал пачку. Снайпер взял сигарету, помял ее пальцами и, поднеся к носу, жадно втянул ноздрями запах табака, насладившись, насколько это возможно, не подкуренной сигаретой, продолжил:
   -- Ну вот, о чем это я... а, да, место для корректировки подходящее есть. Вполне возможно, что точка может немного, но продуктивно поработать. Вот карта, и там же все наблюдения. Да, вот еще что, надо узнать, чей беспилотник тут кружит, засекли случайно совсем, время и место я отметил. Тау только беспокойно себя повел, может, и правда сучку хочет или зубы болят. Хотя такого еще не было ни разу. Старый уже стал. Тау, Тау.
   Калиныч, немного помолчав, спросил:
   -- А чего это гости к вам пожаловали вдруг?
   Разведчик ответил:
   -- Да я сам просто решил проверить точку на их интерес. Смотрим, катаются по дороге на гражданской машине какие-то придурки, видать, у местных отняли "десятку", спилили крышу, кабриолет такой получился, развлекаются, не иначе, и, ну, я взял да шмальнул по колесу, те бежать, и ты смотри, через часа два сюда примчались какие-то "чистильщики" на броне. Хорошее тут место, но недолговечное.
   Калиныч нахмурился на мгновение, подумав о чем-то, произнес:
   -- Да уж, это тебе не "чехи", и мы не в Чечне. Тем не менее давай-ка дальше без самодеятельности. Далеко не все у них там такие безбашенные отморозки, каких и у нас хватает.
   Беседа людей Тау интересовала меньше всего, он лишь изредка поворачивал ухо, когда упоминалась его кличка. Пес лег на землю, положив морду на передние лапы, и смотрел на меня, смотрел в единственный мой целый глаз или даже как-то сквозь меня, немного нахмурив брови, сложенные домиком, и так же старательно втягивал окружающий воздух мокрым носом, отчего ноздри расширялись. Необъяснимое беспокойство тревожило его. Было очевидно, что очень ему хотелось увидеть то или даже кого он инстинктивно чувствовал. Не мог этот пес сообщить, что кроме пятерых солдат здесь есть рядом еще кто-то.
   Тау забеспокоился, издав глухое рычание. Калиныч, понизив голос до шепота, произнес:
   -- Активность на час! Въезд!.. Так, тихо, это наши фрицы.
   Две фигуры приблизились, вынырнув из сумерек.
   -- Всо чист ест. А-а-а, ходит туалет, Иван? -- произнес подошедший солдат, немец по имени Хельмут, широко улыбаясь, он ожидал реакцию на свою, как ему показалось, удачную шутку.
   Калиныч вздохнул и произнес:
   -- Хельмут, если ты хочешь сказать, что мы зас***ли, то туалет упоминать вовсе не обязательно.
   Борман, мгновенно оценив свои возможности парировать на русском языке, который ему давался лучше, чем товарищу, стал рассуждать:
   -- Гу-у-ут, Иван туалет читат в газете толко. Туалет ходит не обязателно, сам говорит, ест забор пис-пис. Дикий Иваны и дикий, красивый руссишен фройляйн. Майн Мадлен ждат меня Алтай! Я хотеть ехат Путин и стараться жит руссишен. Алтай иест фатерланд, Мадлен, гу-у-ут!
   -- Так, хорош тут ржать. Мадлен он вспомнил, уши уже болят от твоих рассказов, -- заворчал Калиныч. -- Путину пока некогда, и мы тоже торопимся. Уходим! Тау, вперед! Фатерлянд, б***дь... Нашел время...
   Тау опять посмотрел в мою сторону, не двигаясь с места, а потом, запрокинув голову, открыл широко пасть, как бы издавая взахлеб беззвучный и протяжный вой.
   -- Тау, вперед! Че за х***ня, что с псом? -- недоумевал Калиныч. -- Сади его на поводок, всем быстро в машину, и так загостились тут. Не нравится мне эта тишина, как в морге, а, может, уже отвыкли за лето от птичек. Так что на руках джип выкатим с территории, грузимся быстро, очень уж тихо вокруг, как на погосте.
   -- Толстяк, мы идем, драндулет не заводи. По твоему курсу наша активность на шесть часов, не стрелять, мы подходим.
   -- Кх-х-х... Толстяк принял, жду, вижу тебя, Борман. Кх-х-х...
   -- Это Окулист. Веду вас. У меня все чисто.
   Хозяин потрепал за шею Тау и прицепил поводок, и слегка потянул к себе. Пес не двинулся с места, он так же, не отрываясь, смотрел на меня, оставаясь лежать на земле. Все ждали Тау. Я протянул ему свою руку, в ответ пес поднялся на лапы и потянулся мордой ко мне, издав тихий и жалобный вой. "Как по покойнику воет. Уходим!" -- произнес Калиныч. Снайпер натянул поводок, из пасти Тау вырвался хрип, похожий на тот, когда плачем захлебывается человек, но после пес нехотя поднялся и побрел за группой, опустив хвост и морду к земле.
   Что творилось на душе этого большого и лохматого существа? Может быть, разочарование в своем предназначении, в своем умении оказывать помощь, обезвреживать, догонять, в умении воевать наконец. Он чувствовал, что кто-то рядом очень нуждается в нем, а он уходил сейчас в другую сторону, уходил, похоронив долгие часы напряженного труда и изматывающих тренировок, когда его, совсем маленького щенка из специализированного питомника, начали готовить к тяжелой работе солдата. А он не смог увидеть то, что просто в силу своих природных качеств обязан был увидеть, дать оценку и принять решение действовать. Он, боевой пес, умеющий охранять, обнаруживать и задерживать, становился безвольным и игрушечным, когда дети беспощадно трепали его за шею и морду, катались верхом и кормили противными и сладкими конфетами, здесь и сейчас просто не смог выполнить свой собачий долг. Людям простительны подобные просчеты, они не умеют так быстро бегать на четырех лапах, да и к тому же обладают слабым слухом и нулевым обонянием. Как же можно с такими данными быть солдатом, как можно не уметь есть без вилки и ложки и зачем нужно жестоко лишать себя шерсти, которая так необходима в холодное время, как можно зависеть от стреляющей палки или говорящей коробочки. "Эх, люди-люди! А ведь я подвел вас сегодня", -- очевидно, так мог рассуждать Тау, направляясь к ждущему автомобилю вместе с группой разведки, и не было для него большей печали в жизни, нежели сегодняшняя операция.

***

   Вот это да, столько событий произошло в одном месте, и всем я был невольным свидетелем! Сначала старик, потом обозначения цифры "сорок", солдаты на БТРе, гибель бойца, разведчики, немцы, Калиныч и наконец Тау. Вот кто единственный мог скрасить мое существование. Что же творилось в этой собачьей душе? Вот она, безусловная преданность, несмотря на вековой опыт человеческого предательства.
   "Тау, Тау", -- я поймал себя на мысли о том, что в какой-то мере, кажется, желал смерти этому псу в надежде на то, что он присоединится ко мне, будет сопровождать меня и вряд ли станет упрекать в чем-либо. Будет следовать за мной везде, о, как я сейчас нуждался в нем, более, чем в ком-то.
   -- Прости меня, Тау. Увидеть хотя бы еще раз тебя, хороший и добрый пес, живи долго, до самой своей собачьей смерти, но если вдруг так случится, что ты погибнешь, найди меня, пожалуйста, Тау!
   А что же старик? А старик все так же сидел на бочке и, подняв голову, смотрел на заходящее солнце, щуря глаза, и кажется, на лице его появилась чуть заметная улыбка. Чертить прутиком цифру на песке он прекратил. Да и прутика уже не было, в руках был посох, не совсем ровный, но гладкий, в который старик упирался подбородком, глядя в небо и подставив лицо прохладному ветру. Я вернулся к нему, и теперь он смотрел на меня с интересом:
   - Ну что, сынок, любопытное кино мы тут с тобой наблюдаем? Боевик да и только, неправда ли? Много странного еще с тобой произойдет за эти сорок дней, что даны каждому человеку после смерти, дабы закончить земные дела. Одно могу тебе сказать, более какого греха ты уже совершить не сможешь.
   Я был рад без меры, что наконец-то могу хоть с кем-то поговорить, тем не менее не переставая думать о собаке.
   -- Скажи мне, старик, что вот такое происходит со мной? Ты ведь тоже... как и я? И пули тебя не берут.
   -- Свою пулю я уже взял, хотя можно было и пожить еще. Но вот ты распорядился со мной по- своему. Дел много осталось несделанных, крышу вот на зиму хотел перекрыть, мне сын шифер привез, наверное, растащили уже весь материал. Я ведь как в подпол-то спустился, когда обстрел начался, так еще и не выходил оттуда, а надо бы посмотреть, что да как там, ну, после налета. Жалко, хороший такой шифер был и недорого стоил, надо было прикрыть его чем-нибудь, целее был бы, что ли, да вот не успел я, эка незадача. К лету внуков своих ждал, с самого Рождества не видел их. А там у меня в саду вишня, они так любят ее, бабка моя славные пирожки с вишней печет, наверно, у соседей в погребе тоже сидит, понесла же ее нелегкая. Мои внучики такие забавные. Качельки им сделал, как просили. Эх, жалко, нет уже ни моего дома, ни сада, да и не приедут они уже, наверно, не к кому им ехать. Понимаю, что моя претензия для тебя непонятна. Ну еще бы. Мы видим друг друга вот здесь впервые, а тем не менее успели заочно познакомиться.
   Старик замолчал. Губы его дрожали, и было видно, что он крепко стиснул их, чтобы успокоить дрожь. Глаза его наполнились слезами, и старик быстро прикрыл их, однако слезы потекли по желобку из морщины, пробежав по щеке, скрылись в седой бороде. Мне нечего было ему сказать в ответ, и я, стоя перед этим человеком, в бронежилете, надетом на свое истерзанное тело, с присохшим веком одного глаза, с изувеченными руками и ногами, согласился бы провалиться в преисподнюю, чем слушать эти слова, а ведь еще совсем недавно я просто мечтал о том, чтобы он заговорил со мной. После недолгой паузы его голос вновь зазвучал, обращаясь ко мне.
   -- Понимаешь, какая тут штука? Я, сынок, тот, к кому ты пришел сюда, пришел со своими друзьями, на танках, с пушками... Понимаешь? Я и есть вот эти бабки и старики, заваленные в подвалах и валяющиеся на улицах, и все еще держащие в руках пакеты с крупой и хлебом, я и есть эти несчастные дети, не добежавшие, не доехавшие до укрытия или раздавленные в рухнувших укрытиях и подвалах. Я и есть вот эти пассажиры в машинах, автобусах, я пешеходы, не дошедшие до спасительного места. Я и есть все погибшие от твоего визита к нам, но, как видишь, с тобой говорю, и винить тебя ни в чем не собираюсь. Да и пойду я уже скоро... И ты иди, иди и жди, за тобой придут, всему свое время. Иначе не будет. Позволь предложить тебе мой плащ- палатку? Правда, вряд ли что-то уже в этом мире может нанести вред твоему здоровью. Возьми, да и уж дождь скоро случится... холодный такой, неуютный, самый раз мертвецов оплакивать. А тебе, парнишка, еще предстоит, так сказать, пожить, если можно так определить твое состояние. Но и те, кто не умер, в тебе еще, находятся в коме. Ты солдат, и ты все еще пока на войне.
   -- Я вижу, тебе собачка понравилась? Да-а... славный пес, верный друг. Нет, сынок, даже не мечтай, даже если и погибнет Тау, к тебе он не явится, нет там животных, куда попадает человек после смерти, ибо они твари божьи и есть абсолютно безгрешны и в делах, и уж тем более в мыслях. Так что оставь всякие надежды, тебя не спасут, не оживят, и никто не придет к тебе, а уж Тау тем более.
   -- Да, старик, я желал и желаю смерти Тау. Но это, может, просто от безысходности, пойми меня, очень прошу.
   Старик понимающе закивал головой:
   -- Ну вот видишь, ты желаешь смерти тому, кто единственный из живых как-то увидел, почувствовал тебя, проникся душой к твоему состоянию, а вряд ли можно себе представить, что Тау способен пожелать смерти тебе. Да он скорей сам умрет, чем позволит тебе пострадать. Он не станет вызывать подкрепление или спрячется в убежище от опасности, нет, он пойдет один и до конца, он сделает то, зачем пришел. Ну а если вдруг не сможет помочь, то от горя на могиле или на обочине дороги, ожидая твоего возвращения, закончит свой собачий путь в этом мире. А твой путь на земле закончен, как и мой. Мы с тобой тут за всех и встретились, ты пришел с той стороны, а я здесь жил. Одна у нас с тобой родина была когда-то.
   Вот оно что. Цифра "сорок". Сорок дней... Ну да, конечно, так и есть. Вот почему я вижу ослепляющую лампу и лица врачей, скрытые в масках, они пытаются спасти меня, вот что значат видения протяженностью в фотовспышку, вот почему я чувствую солнце, ветер, дождь, предметы, вкус и запах спирта, я еще как-то живу. Я в коме. Живу в коме и мир мой в коме. Это во мне еще кто-то из солдат не скончался, это его еще пытаются спасти, вот почему я хожу без ног, держу предметы без рук, вот почему остальные не видят меня.
   Старик, после произнесенной, словно приговор на суде, речи зашелся кашлем и сплюнул на землю. То, чем он сплюнул, было похоже на большую металлическую пломбу. Б***дь!!! Он выплюнул сплющенную пулю от патрона... Я, опустившись на колени, беспалыми руками попытался поднять этот кусочек металла и положить его на то, что осталось от ладони, чтобы рассмотреть, но своими действиями лишь окончательно зарыл в песок. Наконец, собрав все силы и уже двумя "обрубками", я зачерпнул горсть песка с этой "пломбой" и почувствовал, что у меня получилось. Пересыпая с ладони на ладонь, я таким образом просеивал песок, пока не добрался до интересующего меня предмета, но только вместо сплющенной пули из свинца на моей обезображенной ладони лежал значок донора в виде капельки крови. Я видел вот именно такой у своего отца. А пули не было... И этого старика уже не было, только за ржавой бочкой лежал старый плащ-дождевик.
   Мне пришлось набросить его на себя, потому что держать в руках без пальцев было очень неудобно. Солнце почти опустилось, и закапал дождь, дополняя мрачную картину наползавших вечерних сумерек. Куда же идти мне? И старик исчез, я даже не успел спросить прощения у него.
   Я направился к зданию, куда днем заходили солдаты, где прогремел взрыв, убив молодого парня, оно будто бы манило, как будто звало меня к себе своими далеко не приветливыми и пустыми окнами, частично лишенными стекол. Я остался совсем один и даже перестал думать о Лере, о родителях. Тау не выходил у меня из головы. Я даже попытался было придумать ему смерть, легкую и мгновенную, упиваясь надеждой, что Тау найдет меня, а я буду ждать его здесь, но слова старика напоминали о невозможности осуществления моего желания даже самым чудесным образом, и это делало мое состояние еще более унылым. Опять вот один... можно было даже посмеяться над мыслью о самоубийстве, потому что глупее ничего и выдумать нельзя.
  
  

ЧАСТЬ III

Глава 1. Ты плохой Бог!

  
   Двигаясь вдоль стены в полной тишине, нарушавшейся лишь начинающимся дождем, я вдруг отчетливо услышал трель дверного звонка, причем трель эта мне была знакома. Заглянув в первое попавшееся окно нижнего этажа, я не сразу, но разглядел сквозь грязное стекло там, в глубине темного помещения, людей, стоящих ко мне спиной перед открытой дверью и разговаривающих с кем-то по другую сторону порога. Мистика какая-то, но это была наша квартира, вернее, коридор квартиры, а с незнакомцами разговаривали мои родители! Порог был освещен, далее же таяло во мраке все то же здание с разрушенными внутренними перекрытиями и стенами, с битым кирпичом, какой-то офисной мебелью и прочим хламом, а рядом с порогом свет из прихожей выхватывал солдатский ботинок, одетый на чью-то развороченную ногу в грязном, окровавленном камуфляже.
   На кирпичной кладке окна лежала моя фляжка, и, с трудом открыв ее беспалыми руками, я сделал несколько глотков. Спирт обжег губы, но ненадолго. Я оглянулся вокруг, кругом было все так же тихо, очень тихо и сумрачно, только стук дождя нарушал тишину. Я отвернулся и прижался спиной и затылком к кирпичной кладке рядом с окном, стараясь пережить увиденное, словно именно сейчас наступил момент, который я много раз представлял себе. Я вернулся в свой дом, к своим родным, в свою жизнь после войны. Положив фляжку на место, я опять посмотрел в окно и тут же в ужасе отпрянул: прямо передо мной стоял отец, только теперь они с мамой были уже на кухне, на нашей кухне и в то же время по-прежнему посреди разрушенного здания. Нас разделяло всего лишь мутное оконное стекло, покрытое каплями дождя. Мама стояла у раковины, отец еще немного побыл у окна, напряженно вглядываясь в темноту за стеклом и не видя меня, потом сел за стол, читая какую-то бумагу. Внезапно тарелка, которую мама вытирала полотенцем, выскользнула у нее из рук и, упав на пол, разбилась. Она оперлась одной рукой о стол, тяжело дыша, пытаясь удержаться на ногах, но тут стала как-то медленно сползать на пол, хватаясь за стол и повалив стопку посуды. Отец кинулся к ней, стараясь не дать упасть. Я увидел лицо мамы с перекошенным и раскрытым ртом, в котором спазмом застыл беззвучный крик. Папа усадил ее на кухонный стул, держа за плечи. Немного отпустив ее, он, одной рукой налив из графина воды в стакан, дал маме выпить. Сделав несколько глотков, она бросила стакан в висевший на стене телевизор, на экране которого какие-то мужчины в строгих костюмах жали друг другу руки на фоне нескольких флагов в большой освещенной зале и, по-видимому, были довольны друг другом. Экран, покрывшийся паутиной трещин, потух.
   Крик вырвался из горла матери. Я не могу сказать, слышал ли я его, но я его видел, видел, что мама кричит, судя по напрягшимся мышцам и безумным глазам. Она то вскакивала со стула, то валилась на бок, все, что попадало ей под руку, летело на пол. Отец, как мог, старался держать ее, но все было тщетно. Волосы ее растрепались, скрюченные пальцы вонзались ему то в голову, то в одежду, в безумии она рвалась куда-то, и сдержать ее более было уже невозможно. Освободившись, мама упала на пол, ударившись о край стола, и поползла из кухни прочь, не пытаясь подняться на ноги и не обращая внимания на слетевший тапочек. Отец остался на месте, бессильно опустив руки и как-то сразу уменьшившись ростом. В моей семье появилось еще одно действующее лицо -- горе. У горя было лицо моей матери и не считаться с ним было нельзя.
   Но вот мама снова появилась на кухне, как-то тихо, с покрытой платком головой. В поведении ее читалось явное смирение с постигшей участью. Над левой бровью виднелась небольшая ранка с запекшейся кровью, отчего глаз и бровь немного припухли, лицо так же перекошено и не сделалось иным, поседевшие волосы на голове были в ужасном беспорядке, в трясущихся руках она держала икону и зажженную свечу. Отец хотел было подойти к ней, но мама жестом остановила его, и он, резко развернувшись, вновь уставился в окно, кажется, опять прямо на меня. Но меня он не видел, смотрел словно мимо меня, куда-то в пустоту, скорее всего, ему просто не хотелось поворачиваться и видеть то, что происходит у него за спиной.
   Мама между тем соорудила на столе что-то вроде иконостаса и, уйдя в комнату, через некоторое время вернулась с фотографией в деревянной рамке, опустившись на колени перед иконой и свечей, не выпуская из рук снимка, она стала молча смотреть на лик. Молитв моя мама не знала. Она продолжала стоять на коленях, равномерно покачиваясь из стороны в сторону, бессмысленно шевеля бескровными, белыми губами что-то невнятное, непонятное, наверное, даже ей самой, одной рукой сжимая фотографию, а другой гладя ее по всей поверхности.
   Тут мама, моя всегда тихая, спокойная мама, отложила фотографию и, медленно вытянув свои как-то вмиг ссохшиеся руки, взяла икону, и со всей силы ударила ею об стол. Вновь посыпались стекла, куски оклада, остатки иконы упали на пол. Потом она схватила свечу и со страшной силой буквально воткнула ее, как кинжал, в то, что когда-то было образом, иконой.
  - И Ты, Ты еще будешь проповедовать о смирении и любви, когда сам отправил на заклание своего Сына и уготовил ему жуткую смерть при этом? Ты так гордишься собой, а Сын медленно умирал там, распятым на кресте. Твой это был Сын! Он звал тебя, и Ты слышал Его, и Он знал, что Ты слышишь и видишь страдания, но дождь намочил уже безжизненные губы, пытаясь утолить жажду мертвеца, позволил толпе и солдатам натешиться муками умирающего по соседству с преступниками Спасителя, а Ты при этом, хмуря брови, сохранял благопристойный вид. Любил ли Ты его как самого себя? Ну и где же Твоя любовь к Твоим агнцам? Но то был Твой Сын, а за что же мне это? Никто из нас не просил у Тебя ни благ, ни богатства, ни здоровья... ничего не просили у Тебя, потому что знали, что Ты есть Все и Ты не оставишь нас, Ты не допустишь несправедливости, но, видно, мало Тебе крови и страданий грешников и праведных, так в чем же вина еще одной души, вовсе не стремившейся на царство и святость? Мы благодарны были Тебе за то, что Ты сделал нас счастливыми родителями тогда, девятнадцать лет назад, и благодарны Тебе были, потому как можно ли желать большего. К чему тогда Твои небесные чертоги на земле, если они не могут спасти детей, зачем Ты берешь на службу вещателей-проповедников своих идеалов с благообразными лицами, зачем через своих служителей за деньги отпускаешь грехи и благословляешь на жизнь? Ты плохой Бог, Ты вообще не Бог!!! И я не боюсь Тебя!!! Что Ты можешь мне сделать, как покарать кроме того, что уже произошло? Порази меня молнией, и это будет благодатью для меня, но Ты сначала отнял у меня самое святое и близкое, Ты отнял часть меня, и самое тяжкое то, что Ты позволяешь мне жить дальше.
   -- Где же ты, мой сыночек? В какой стороне ты упал на землю, подкошенный смертью, и где нашел покой? Кто оплакивает теперь тебя, кто руки сложит и закроет глаза тебе? Дай мне знак какой, и я приду к тебе, и буду рядом... всегда рядом, согрею своим дыханием твои похолодевшие руки. Что теперь мне делать в этом мире без тебя, мальчик мой. Позови меня к себе, и мы будем вместе, ты не бойся, я не подведу тебя и не стесню нисколько, только позволь мне приблизиться, Царь мой небесный! А может, зря я все это?.. зря хороню тебя, и лежишь ты в белой и светлой палате, и на поправку скоро пойдешь, а, может, запамятовал, кто ты и откуда? Ты дай знать только, и мы заберем тебя к себе в наш дом, где не будет тебе нужды ни в чем, пока не закроются наши глаза. Пусть вернут тебя нам, хоть какого. Пусть вернут.
   -- Ну да, что же это я хороню тебя раньше времени, так и есть, конечно же, ты просто пропал, мне же сказали, среди мертвых нет тебя, ты потерялся... ну, как в детстве, в магазине, маленький такой был совсем... плакал потом, чужие люди привели тебя домой... Не-е-ет, ты живой, живой, мой мальчик!
   -- Отец, что же ты стоишь? Надо собираться и ехать искать нашего сына! Вызывай такси, потом на электричке надо, наверно! Я вот только тапочек второй найду и можно отправляться, ну а дождь пройдет, мы не сахарные, не растаем. Поедем же, давай, поторопись, прошу тебя, он ждет нас, по дороге купим его любимые пряники и вишневый сок, вдруг ужин там не понравился, ну не ест он эти каши, вот и воспитатель из садика мне вчера говорила, ну никак, прям вот беда с кашами. Да, вот еще что, я соберу ему вещи... там, на полочке лежат... чистые... я погладила недавно. Как знала, что пригодятся. И дождевичек не забыть бы надо, вырос он из него, правда, рукава немного коротки стали, но что делать, там на улице дождь, я обязательно куплю новый, с Человеком-пауком, как он просил. Что же ты стоишь? Я прошу тебя! Помоги же мне!
   Она, эта убитая горем женщина, моя мама, она металась по кухне, для чего-то собирая предметы, попадавшиеся ей под руки, и тут же роняя их на пол, а осколки стекла безжалостно ранили ей в кровь босую ногу, ту, что без тапочка. Отец не пошевелился и не обернулся, продолжая смотреть на улицу. Там за окном шел дождь, опять дождь, как тогда, когда я уехал из дома, только это был другой дождь, чужой, мертвый и был я там, в нем... Сложив ладони в круг, отец словно хотел разглядеть нечто в дожде по ту сторону, как будто чувствуя мое присутствие совсем рядом, щурил близорукие глаза. Пытался заглянуть в мой мир. Так мы и стояли друг против друга, разделенные миллиметрами оконного стекла и каплями дождя, который, кажется, будет идти вечно. И уже не даст проникнуть в этот дом солнечному свету, пению птиц, снежной и фееричной зиме, цветущим краскам будущей весны, простому человеческому счастью. Это был дождь из слез, он безжалостно скрывал отъезжающий от военкомата автобус.
   Где-то очень далеко, но достаточно отчетливо послышался протяжный собачий вой, потом еще и еще, не переставая. Жуткая реальность, неужели Тау, или это его вой наконец-то вырвался из пасти, чего не произошло тогда, на разведке? Вой раненого зверя от безысходности и бессилия. Фляжки не было рядом, она исчезла. Я умер весь, без остатка!

Глава 2. Desine sperare qui hic intras!*

  
   Мама, как же холодно... Но еще холоднее мне от одиночества, ты забери меня отсюда, забери к себе, в наш дом, мы так были там счастливы все вместе тогда, в детстве, и я обещаю, что больше не дам повода для слез, я обещаю не сбегать на сомнительные вечеринки и, взявшись серьезно и со всем рвением за институтскую программу, достойно закончу ВУЗ, который вы с отцом выбрали мне, я стану лучшим среди лучших. Я буду ждать тебя на остановке после работы и, нисколько не стыдясь, нести твои тяжелые пакеты домой. Я обещаю не отключать телефон, как отключил однажды, и ты, пытаясь дозвониться, получала в ответ стандартное сообщение о недоступности абонента. Я верну деньги, которые стащил на клубную вечеринку, которые ты так неосмотрительно оставила на телефонной тумбе в прихожей. Я обещаю, что после вечера по случаю окончания школы сразу же вернусь домой, и тебе не придется ждать меня до утра, как это было когда-то. Я обещаю, что пустующее место на доске "Ими гордится школа" будет занято моей фотографией. Я не стану есть снег после продленки и сразу, минуя горку и ларек, где продают стрелялки, буду спешить домой, к школьному домашнему заданию, я больше не буду терять варежки, пеналы, тетрадки, забывать дневники и подделывать оценки. Я обещаю прилежно и с усердием учиться, завязывать шнурки и, вытирая нос, пользоваться исключительно платком, а на утреннике в детском саду буду самым лучшим зайчиком, рассказавшим самое длинное новогоднее стихотворение. Ты прости меня за разбитую посуду, за разрисованные обои и рассыпанную крупу, ты прости меня за боль, которую принес тебе, когда появился на свет. Прости, что не извинился за слезы, которые выступили на глазах, когда ты первый раз увидела меня. Ты прости меня, что не давал тебе спать, когда ты носила меня под сердцем, прости, что не улыбнулся тебе со своей первой фотографии, сделанной на УЗИ. Я обещаю, что на первых рисунках моих детей будут солнце и ты, и наш дом. Что они, не в пример мне, будут с удовольствием проводить с вами время на каникулах и звонить по любому поводу. И моя жена будет ласково называть тебя: "Наша мамочка", -- а я буду гордиться вами обеими, когда вы будете вместе хлопотать над домашним пирогом. Только вот кажется, что детей у меня уже не будет, и ничего не будет уже... И меня не будет... И нет меня уже с вами...
   ...как же холодно...
   Ты только забери меня к себе, услышь меня, мама! Я не доставлю тебе более хлопот, я только согреюсь и посплю немного, а ты посиди со мной рядом... МАМА!!!

***

   Сознание вернуло меня на полуразрушенную автостанцию в Илловайске, в тот день и час, когда еще не рассеялся дым после взрыва, от которого совсем недавно погибли мы с моим товарищем сержантом. Пыль кружила в воздухе, стонали потревоженные перекрытия и лестницы старого здания. Но только в один миг стало тихо там, снаружи, и никто не стреляет. Я лежал на животе на полу среди битого кирпича, и только музыка... очень странно, откуда она вдруг здесь?.. Постоянно звучал один и тот же фрагмент старинной мелодии, оттого, наверное, что царапина на виниловом поле пластинки не давала игле звукоснимателя двинуться вперед.
   На пороге, на том месте, где остался лежать сержант, стоял маленький мальчик. Игла проигрывателя, преодолев препятствие, позволила мелодии звучать дальше. Господи, да откуда он тут взялся, совсем один, как же можно вот так оставить без присмотра в таком месте мальчишку?!
   Выглядел он так, будто настало в его жизни то утро, когда родители повели его в школу в первый класс, на первый звонок. Отглаженные брюки, белая рубашка со строгой "бабочкой", жилетка в тон брюкам, новенький ранец и огромный букет гладиолусов выдавали в нем первоклассника. Он стоял и смотрел мне прямо в глаза, смотрел, не отрываясь, с таким родным участием и недетским сочувствием. Его лицо мне было знакомо, я видел его на фотографиях в семейном альбоме, который иногда перелистывали мои родители, его фотографии висели на стенах нашего дома, но я более переживал о том, чтобы не вошел кто-нибудь и не причинил ему зла. Постояв еще какое-то время, мальчишка, с трудом пробираясь через завалы из битого кирпича, удерживая равновесие, приблизился ко мне. Он присел на колени и очень медленно, с большой осторожностью, так же не отводя своего взгляда, положил букет рядом со мной, а после маленькой ладошкой погладил меня по щеке.
   Я узнал его, ну как же, конечно, я узнал... Этим мальчиком был я сам, он сошел с тех фотографий из альбома, особенно с той, где был изображен я и большой улыбающийся дельфин, только очень давно это было. Мне даже показалось, что от воображаемых слез ожил мертвый высохший глаз. Я ждал, что мальчик исчезнет в любой момент или уйдет. Мне так не хотелось, чтобы он уходил, но вот рука его переместилась мне на лоб и, следуя вниз, с большой осторожностью, как будто боясь потревожить, закрыла мне единственный целый глаз. Спасибо тебе. Спасибо.
  
  

Глава 3.Curae leves loquuntur, ingentes stupent*

   Музыка кончилась, и в наступившей тишине этого мира лишь слышен был звук проходящих где-то далеко поездов. Стояла ночь, дождь беспощадно хлестал холодными струями. Опять дождь. Казалось, он идет, не переставая, по всей Земле. А на скамейке безлюдного перрона под редкими фонарями сидели двое, мужчина и женщина, провожавшие взглядом пролетавшие мимо железнодорожные составы. Такси, которое привезло их на вокзал, уже несколько часов как скрылось в неприветливой темноте. Рядом на мокрой скамье лежали бумажный пакет с рассыпанными пряниками, совсем размокнув от дождя, они превратились в бесформенную липкую массу, и небольшая сумка с вещами. Из сумки, не закрытой до конца замком, выпал детский сандалик для ребенка лет пяти. Женщина с растрепавшимися, совсем седыми волосами, с заплывшим глазом, с рваной ранкой на брови, в домашних тапочках и легком плаще, что-то говорила про себя, беззвучно шевеля губами и жестикулируя руками, из ее рта вырывались обрывки фраз, а то и вовсе просто звуки, не выражавшие никакого смысла. Иногда она, вдруг открыв сумку, бралась перебирать детские вещи. И тогда шорты, майка, рубашка и даже маленький чепчик для новорожденных с прицепленной биркой из клеенки падали на скамейку, а то и вовсе на грязный асфальт станции, беспощадно намокая. Женщина поднимала и опять укладывала все в сумку, махая руками и бормоча себе под нос какие-то предложения, очевидно ругая себя за нерасторопность. Спустя некоторые время она снова брала их в руки и прижимала к лицу, жадно вдыхала запах, задерживая дыхание. Детские вещи были в красных, очень похожих на кровь пятнах от вишневого сока, который вытек из картонной коробки. Страшной и неотвратимой аналогией были для этих людей бурые пятна.
   Мужчина, спутник женщины, одетый в куртку, безучастно сидел рядом, не обращая внимания на дождь, который обрушивался на непокрытую голову, сбегал холодными ручейками по лицу и, собираясь одной большой каплей, падал с носа. В руках он держал очки с мутными линзами и, когда мимо проходил очередной состав, одевал их, вставая, вглядывался в окна пассажирских вагонов, а после снова садился на мокрую скамью и, сняв очки, погружался в свои мысли.
   По всему было видно, что ехать им некуда. Цель их путешествия прервалась именно тут, став бесполезной. Случайный прохожий, окажись он в это время в этом месте, возможно, решил бы, что это бездомные, живущие тем, что просят на улицах деньги или копаются в мусорных баках. Но даже бездомным требуется веская причина, чтобы выгнать их на улицу в такое время и в такую погоду из самого худого убежища, а мужчина и женщина укрыться от дождя и не пытались. Окружающие обычно стараются от таких людей дистанцироваться. Стоит ли обращать на них внимание -- мало ли на свете людей, добровольно или по принуждению выбирающих для себя подобные перроны, отказываясь от теплой постели и мягкого света ночника? И случись так, что какой-нибудь человек предложит свой дом, будут ли они счастливы? Может, поблагодарят, согревшись, за кров и горячий чай, а то и просто обворуют незадачливого сердобольца или того хуже, убьют его, забрав деньги, и опять уйдут на улицы. Что же гонит их в такое социальное неравенство или причина в другом, и не бездомные они вовсе? Может, безмерное горе и есть причина немоты, неспособности кричать, невозможности донести миру свою печаль. Только этому миру печаль не нужна, ну разве что та, которая приносит деньги.
   Наступило осеннее утро, дождь несколько успокоился. Дворник, зашумев было своей метлой, увидел сидящих и решительно направился к ним. Лицо его излучало должность, ответственность за вверенный ему объект, на котором все обязано быть в идеальном порядке, в строгом подчинении согласно инструкции. Эти двое, вторгшиеся на его территорию, не производили впечатления законопослушных граждан, а значит, должны были получить должный отпор.
   Женщина, кажется, спала, иногда вздрагивая плечами, уронив голову в капюшоне на сумку с вещами и обвив ее руками. Мужчина, сидел, уставившись в одну точку, и вовсе не обращал внимания на дворника. Вид у этих двоих был жалкий, растерянность и безысходность буквально кружила над ними, да еще этот прошедший дождь немало постарался довершить унылую картину.
   "Как есть бродяги, не иначе", -- решил дворник.
   -- Это чего вы тут сидите? Что с ней, кто это? -- спросил он, обратившись к мужчине и показывая метлой на женщину. Его вопрос вывел мужчину из некоего ступора, который, очнувшись, поспешно надел очки и встал.
   -- Понимаете, это моя жена, пожалуйста, вызовите скорую, ей нужна помощь, я сам было хотел, но она не разрешала, да и телефон у меня дома остался, у нас ведь дом, то есть квартира в городе. Вокзал закрыт, а оставлять ее одну никак нельзя. Дело в том, что погиб наш сын, там, в зоне, и она тронулась умом, -- сообщил тихим голосом он, выбивая от холода зубами дробь.
   -- Ну да, ну да, -- пробормотал дворник и быстро удалился в здание вокзала. "Надо бы их в помещение завести, что ли, да наследят там, однако. Насквозь промокли, хоть отжимай, смотреть жалко, эка незадача-то. Ладно, доложу дежурной, пусть она думает".
   Он вскоре вернулся, только не с доктором, а с милиционером и женщиной-дежурной по вокзалу.
   -- Вот, господин лейтенант, сами полюбуйтесь, сидят тут народ, пугают. Я порядок знаю, у меня племянник в органах служит, и вот там, значит, был один такой случай...
   -- Да погоди ты со случаем своим, -- прервал милиционер дворника. -- Вы кто, есть у вас документы?
   Мужчина вновь поднялся со своего места, нацепил очки с грязными линзами, достал из внутреннего кармана куртки паспорт и ответил:
   -- Я уже объяснил товарищу. Вот мой паспорт, эта женщина моя супруга, у нас сын в зоне пропал, ну, там, на войне, я думаю, что он погиб, ему девятнадцать лет. Помогите нам.
   -- А что в сумке? Это ваш сандалик, а детская рубашка, это кровь? -- поинтересовался милиционер, брезгливо, двумя пальцами, подняв с асфальта грязную детскую рубашку.
   -- Господин лейтенант, моя жена собралась искать нашего сына, я не смог удержать ее и вынужден был сопровождать, а это она приготовила ему его детские вещи, мы хранили их на память, это не кровь, это сок, вишневый сок, он разлился в сумке, и вот... Понимаете, господин офицер, ей нужна помощь, она не в себе, и я не знаю, что мне делать. Вчера представители из комиссариата принесли повестку о том, что наш сын пропал без вести в Илловайске...
   Проходивший мимо станции поезд заглушил слова мужчины, который, кажется, не обратив внимания на шум, продолжал, жестикулируя, объяснять милиционеру, что и как произошло, и почему они оказались на вокзале, он то указывал на сидевшую женщину, то, роясь в карманах, доставал какие-то намокшие бумаги и снова убирал их в карман, то снимал и надевал свои очки. Этот мокрый и жалкий человечек каким-то образом поселил в душе милиционера щемящую тоску, сочувствие к этим людям, так похожим сейчас на обитателей теплотрасс и городских свалок, безмерная пропасть отделяла этих несчастных от обыкновенных бродяг. Грохот товарного состава избавил его от необходимости постичь всю трагедию.
   -- Вызовите скорую, -- обратился он к дежурной, и та, кивнув головой, в мгновение ока умчалась в здание вокзала.
   -- А мне что делать, может, задание какое будет? -- поинтересовался дворник и, перейдя на шепот, сообщил: -- У нас тут пропало несколько решеток ограждения, на металлолом стащили, может, этих прессануть, такие стащат и глазом не моргнут. И люк с колодца недавно укатили, мне вот родственник из органов...
   -- Послушай, исчезни отсюда, пока я сам не подрисовал тебе эти решетки. Я смотрю, ты к тяжелым металлическим предметам совсем не равнодушен. Сейчас в отдел поедем с тобой, там ты мне все расскажешь и подметешь заодно, -- угрожающе зашипел офицер, отчего дворник аж присел на скамейку, прямо на детский сандалий, и тут же подскочил, наткнувшись на неожиданное препятствие, помешавшее расположиться на скамье. -- Идите, занимайтесь своим делом пока.
   -- Тогда я ворота открою, чтобы скорая прям сюда подъехала, -- дворник сообразил, что удалиться было бы ему сейчас в самый раз.
   Офицер наклонился к женщине и осторожно взял ее за запястье проверить пульс:
   -- Помогите мне, -- обратился он потом к мужчине, и вместе они осторожно подняли женщину, посадив ее прямо.
   -- Что у нее с лицом, надеюсь, это не вы ее били?
   -- Нет, ну что вы, как же можно... я люблю ее. Мы всю жизнь вместе. Когда принесли повестку...
   -- Ну да, ну да, я помню, вы рассказывали, -- перебил милиционер, догадываясь, о чем шла речь и чего он не услышал из-за поезда. -- Извините.
   Перед ними сидела старуха, половина лица ее, та, на которой окончательно заплыл глаз, была парализована, перекошенный рот произносил что-то невнятное, похожее на слово "жив" или "живой". Казалось, она уже не сопротивлялась никому и ничему. Внезапный припадок овладел ее телом и оставшимся сознанием. "А-а-а!" -- вырвалось у нее изо рта вместе со струйкой слюны, она замахала руками, как будто цепляясь за воздух, раскачиваясь из стороны в сторону, пока не увидела маленький детский сандалик, лежавший на скамейке, который привлек все ее внимание. Офицер, быстро сообразив, взяв в руки обувь, осторожно подал ей, и она в один момент успокоилась, на лице появилось подобие страшной улыбки. Трясущимися руками она приняла сандалик и прижала его к своим губам, единственный глаз ее закрылся, и по щеке побежала слеза. Муж, протянув руку, осторожно погладил ее по седым волосам, пытаясь прибрать растрепавшиеся пряди, а после опустился на землю, уткнувшись лицом в ее колени. Но она не обратила на него абсолютно никакого внимания. Детский сандалик, вот что в этот момент было ей ближе и роднее всего. Мир со своей суетой перестал интересовать эту женщину, да уже и не женщину, скорее древнюю старуху, окончательно выжившую из ума.
   Через открытые небольшие металлические ворота прямо на перрон въехала машина "Скорой помощи", впереди нее бежал дворник, махая руками, показывал место, куда надо подъехать.
   Вот он, вполне закономерный итог амбиций. "Дом скорби" для матери, потерявшей сына, без надежды на возвращение оттуда. А отец? Он вернется в опустевший дом, ставший для него необитаемым островом, не зажигая света, который выхватил бы из утренних сумерек немых свидетелей прошлой и, кажется, счастливой жизни. Только лучи солнца, пробившись сквозь шторы, явят безжалостную картину одиночества сидящему в кресле мужчине в грязном и мокром плаще, держащему в одной руке свои очки, а в другой -- листок бумаги с расплывшимися от дождя буквами. Или, встав у окна, он будет с затаенной надеждой всматриваться в идущих по улице людей, пытаясь угадать в знакомой походке свою жену, спешащую от автобусной остановки, вот сейчас она зайдет в дом, наполнит его суетой домашнего уюта и вкусными запахами кухни, скоро придет сын, и они будут ужинать. Как это все казалось незыблемым. Очевидно, так должно было быть, но уже не будет -- кто-то большой и сильный вмешался в их мир, как некий зверь по своей природе разоряет семейные гнезда, вторгаясь или меняя естественный ход событий. И от полного бессилия, от невозможности противостоять постигшей участи он ляжет на диван, не снимая плаща, отвернувшись к стене, оставив на журнальном столике все тот же листок бумаги из военкомата и очки с мутными стеклами. Никто больше не придет. Дверь можно закрыть на замки.

***

   Спросите меня, как я умер. Как погиб молодым, пропустив настоящий предсвадебный мальчишник, не испытав радости взять на руки невесту, а после увидеть своих детей, гулять с ними во дворе, вести их в садик, а потом в школу. Спросите меня, что я чувствовал, когда с грохотом рвалось орудие, отправляя снаряд в мое детство там, в Илловайске; спросите меня, что значит заклинивший затвор автомата; спросите меня, как выглядит человек, у которого рядом с сердцем рвется граната, и как болят плечо и спина, когда получаешь удар мечом от римского солдата. Вы спросите меня о том, что я испытал, прикоснувшись к коленке девушки, там, на последнем ряду в кинотеатре. А эти веселые дурацкие фотографии после вечеринки по поводу получения диплома... А меня нет на них, и быть уже не может. Это уже не моя жизнь. Свою жизнь я прожил за девятнадцать лет и один день там, в Илловайске.
   А вы спросите меня, был ли я тогда счастлив, и я отвечу, что тогда это была просто моя жизнь с перспективой дожить до старости. А счастье было бы, наверное, было, обязательно было... его не могло не быть... Если бы не было тогда войны.
   Я -- украинский солдат, рядовой Национальной Гвардии Украины 2-й Бригады Отдельного батальона боевого обеспечения 3-й роты 2-го взвода. Слава Украине! Твой сын.
  
  

ЧАСТЬ IV

Глава 1. Post tenebras lux*

  
   "Пойдем со мной", -- окликнули меня откуда-то из-за спины. Я поднял голову, как будто очнувшись от забытья, светило солнце, вокруг были горы. Камни и песок покрывали землю, синее небо куполом накрывало местность, абсолютно мне незнакомую. Умиротворенный пейзаж расстилался повсюду. Такое красивое сочетание белого на земле и синего в небе. Исчезли куда-то те здания, где помнил я себя в последний раз, и стоял я теперь посреди этого незнакомого мне пространства, совершенно пустынного и тихого. Ветер едва касался лица и рук и не поднимал никакой пыли. Было неестественно тихо, не пели птицы, не шумела река, не было тех звуков, которые окружают человека, оставившего шумный город, полнейшее безмолвие вокруг. Вдалеке на высоком холме чернело засохшее дерево с искривленными ветками -- одно-единственное растение в обозреваемом пространстве, как будто несшее на себе печать чего-то печального, какой-то неотвратимой трагедии.
   Человек, который обратился ко мне, сидел на небольшом камне позади меня и перешнуровывал сандалий-калигу. Обернувшись, я смотрел на него как завороженный. От удивления мышцы на глазу с прилипшим веком дернулись, и раненый мой или уже убитый глаз открылся. "Это все не со мной, этого не может быть, да, это все мне кажется, очевидно был довольно крепкий "косячок" и явный перебор с дозой", -- сказал я себе, потому что увидел перед собой римского солдата в коротких до икр ног штанах, в чем-то похожем на бронежилет из кожи и красной тунике. Солдат, как ни в чем не бывало перешнуровав одну калигу, принялся за другую. Вернее сказать, снял ее и, освободив ногу, принялся шевелить пальцами, разминая стопу, он то оглядывался по сторонам, то, щурясь, прикрывал глаза, а когда поднимал голову, смотря на солнце. После же снова обращался к своему занятию и совсем, кажется, не спешил обуться. На брошенном черно-красном плаще лежала фляжка в кожаном чехле, очень похожая на ту, которая была у Клима, а потом и у меня, все последнее время. Какого-либо оружия, какое я видел в фильмах о гладиаторах, при нем не было. Мой бог, так это же тот солдат, римлянин, который ударил меня мечом... это он... там, в Илловайске!.. Это он!
   Только вот лицо было совершенно другое, такое светлое и какое-то благообразное, внушавшее расположение, лицо человека, которому можно довериться полностью. Посидев немного, наслаждаясь окружающим миром, римлянин хлопнул себя по коленям руками, глубоко вздохнул и обратился ко мне:
   -- И что, глаз твой более не страдает? Понимаю тебя, потому сам был болен и довольно долго, но излечился вскоре. Да уж, -- нараспев произнес он, -- то, что ты увидишь, будет удивительно для тебя, но уже неважно, как и чем ты будешь воспринимать окружающий тебя новый мир. Есть ли какая тайна у тебя? Хотя знай, если есть, здесь она теряет свой смысл. Даже не пытайся ее скрыть.
   -- Я в мыслях желал смерти, -- ответил я, абсолютно не узнав собственный голос.
   -- Желал смерти невиновному, не себе равному, который не дал повода усомниться в своем соболезновании и искреннем сочувствии, безусловной преданности, так? Прекрасный пес, -- произнес римлянин, показывая, что очень даже знает, о ком я говорил.
   -- Да, господин, -- против воли вырвалось у меня, но римлянин воспринял это обращение как должное. Он поднял с земли снятую калигу, покрутил ее, внимательно осматривая подошву, подергал за ремешки, проверив их прочность, после чего снова положил обувь на землю, опять глубоко вздохнул и заговорил:
   -- Да-а, странные мы люди при жизни, берем на себя смелость выбирать себе богов, а то и вовсе отвергаем их. Сами решаем, кто из нас мученик, а кто в грехе, истязаем себя молитвами, плетками, всевозможными обетами и присягами... Ну а кто не убивал из нас, хоть бы и в мыслях, кто из нас в мыслях или в реальности не стоял над поверженным соперником, взирая на него, как судья, как бог? И ты решаешь, жить ему или нет, и за тебя решают его участь, а равно и твою участь, все зависит от положения большого пальца. Вниз или вверх, да или нет. Как сладок миг победы, неправда ли? И вот ты уже в термах, и прекрасные женщины растирают твое тело маслами, подносят козий сыр, разум твой блуждает в тумане. Ты герой, ты почти бог, а гладиус со следами крови на портупее так и покоится в ножнах рядом со скутумом**, и на столе заветный кожаный мешочек, скрывающий приятное глазу сияние золотых монет. И это предел мечтаний, потому что именно ты угадал с богом, ты сделал правильный выбор, и он не оставил тебя. Ведь это сейчас его руки посредством обнаженных красавиц тешат и ласкают твое тело, а симпатичные мальчики подливают напитки. И уже сам он посетил тебя, устав от праведных трудов, тоже решил погреть свои члены в горячей воде среди плавающих лепестков роз и звуков музыки. И вот ты и он, вы вместе. Солдат и бог. Неправда ли, как приятно? А что же после? А после темная улица, рваная туника, и ты в луже с разбитым лицом, и нет уже рядом прекрасных женщин и добрых друзей с горящими от любви глазами, равно как и золота нет. Donec eris felix, multos numerabis amicos!* -- глубокомысленно произнес он на латинском языке, прикрыв глаза, как будто наслаждаясь его звучанием. Помолчав немного, он продолжил:
   --Эх, нет, друг мой. Знал бы ты, что не нуждается Он ни в тебе, ни во мне, ни в ком бы то ни было, потому нет у него нужды как таковой. Ну а твоя потребность в Нем сама придет к тебе рано или поздно, желаешь ты этого либо отвергаешь, при жизни или уж точно после смерти, ибо мир не знает другого пути в вечность. Он, по сути своей, -- это Его фигура в окружении множества зеркал, отраженная во множестве глаз, книг, всевозможных звуков, таинств имен и языков. И вот люди не придумали ничего более удобного, чем выбрать для почитания изображение и восприятие Его в одном из этих зеркал, почему-то игнорируя первооснову. Его самого как суть. Иногда наивно, а то и пафосно отказываться от одного и преклоняться перед другим. А разница лишь в том, как падает свет на изображение и куда отбрасывается тень, но самое главное, как ты желаешь Его видеть. А храмы? Чем больше в человеке греха, тем величественнее строение, ан нет бы понять, что самое место для Его дома -- это душа человека. Человеческие слабости, добродетели и пороки, способности, представляемые как дар свыше, -- самое большое заблуждение в мире. Жизнь, вот единственное, что дает Он, не требуя ничего взамен. Но и жизнь -- это всего лишь кредит, ссуда, и совершенно неважно, как ты проживешь ее. Самое главное, как ты умрешь, с каким наследием покинешь этот мир, будет ли хотя бы один человек искренне оплакивать тебя, или тебя забудут тотчас же. Что оставишь ты после себя?
   -- Пойдем уже, наверно... Да и солнце скоро сядет. Даже и в этом мире есть своя жизнь и закон, -- прервал он сам себя.
   Я стоял словно в ступоре, язык так распух во рту, что невозможно было вымолвить ни слова и уж тем более о чем-то спросить. Одежда моя несколько изменилась, не было уже бронника, берцев и грязной "полевки". Не было на мне и бинтов, руки, ноги... все было на месте. Я был босым, в длинной грубой, но чистой рубашке с широкими рукавами. Инстинктивно проведя рукой по своему телу, желая убедиться в его целостности, я наткнулся на висевший слева на груди значок в виде капельки крови, какой давали раньше донорам, сдающим кровь. Но я никогда не был донором. Постойте, разве что когда-то было желание сдать кровь для какой-то девочки, которая пострадала в ДТП, и об этом говорилось в телевизионном репортаже. Да, именно так... я хотел сдать кровь, я искренне хотел помочь незнакомому ребенку, такому же ребенку, каким и я был тогда сам, но мама объяснила, что это невозможно по моему малолетству. Объясняла мне, прижав крепко к себе и гладя по спине, при этом сообщив, что очень гордится мной. Это было первое горе, которое я увидел и чем был потрясен вполне осознанно. Очевидно, что в моей жизни это был искренний порыв помочь незнакомым людям в их несчастии. Это единственная благодетель? А что я еще мог... тогда?
   Римлянин обул второй сандалий, топнул по очереди ногами по земле, проверяя, будет ли ему удобно ступать, совершая свой путь, и поднялся с камня, посмотрев на меня, изобразил некое подобие улыбки, угадывая мои намерения:
   -- Тебя мучает вопрос, кто же я такой? Понимаю... Не спрашивай, я сам отвечу. Мое имя Гней Кассей Лонгран родом из селения Гуардалес в Каппадокии****, я центурион римского легиона экспедиционного корпуса в наших восточных провинциях. Только запомни, это последний вопрос, который ты можешь задать мне или еще кому бы то ни было... Там, куда мы придем, тебе нужно будет только отвечать. К Нему обращаться на ТЫ, ибо Он один во всем мире, хотя не думаю и даже отдаленно не могу себе предположить, что такая возможность тебе представится.
   Конечно, мне бы спросить о многом: что с мамой и отцом, где сержант, а Клим, как он, простил ли меня тот старик? -- но только список всех вопросов сводился почему-то лишь к одному: "Жив ли Тау? Что с ним?". Не думалось в тот момент мне более ни о ком, как о собаке, которую видел всего лишь несколько минут, даже Лера растворилась в небытие. Рука моя вдруг дернулась от желания погладить тот участок воздуха, где мог бы находиться воображаемый Тау, отчего я присел ненадолго на одно колено.
   Лонгин, не торопясь, поднял фляжку с ремнем и плащ, после чего прошел мимо меня, махнув рукой вперед, произнес: "Аntrorsum", -- указывая направление. Садившееся солнце освещало горизонт и нижний край неба, и там, на возвышенности, где чернело дерево, сухие и черные ветви покрывали край солнца страшными трещинами. Я оглянулся еще раз и последовал за римлянином...
  

Глава 2. P.S.

   Клим и еще шестеро солдат шли за "семьдесят двойкой" по бульвару в направлении местного автовокзала. Если бы не выхлопы из танка и рев двигателя, окружающую картину можно было бы назвать идиллией. Солнце на чистом синем небе прорывалось сквозь густую листву, и самое главное -- не было звуков войны. Рейд солдат напоминал прогулку.
   -- Коробочка, стой! -- скомандовал по рации офицер, командующий группой, и поднял руку.
   Они остановились перед площадью и стали осматриваться. Впереди было открытое пространство, бульвар кончился, и скрыться было негде. Слева из небольшой рощи шел дым, по всему было видно, туда попал снаряд. Вдалеке тоже что-то дымило, и по наваленным бетонным блокам можно было предположить, что там располагался блокпост.
   -- Да выключи ты его, -- крикнул командир.
   -- Че орать-то, сейчас выключу, -- недовольно пробурчал танкист и ненадолго скрылся в башне, после чего двигатель танка затих, тем не менее продолжая выбрасывать дым из выхлопных труб.
   -- Группа, вперед! -- показал рукой направление командир, и солдаты двинулись к зданию.
   Танк поехал теперь абсолютно бесшумно, разве что было слышно, как лязгают гусеницы по асфальту, иногда кроша бордюрный камень. Из здания автовокзала показались две фигуры, которые махали руками, привлекая внимание, и кричали:
   -- Свои-и-и, свои-и-и! Сюда! Не стреляйте!
   -- К бою! -- скомандовал командир. Все приготовились.
   -- Автовокза-а-ал, автовокза-а-ал! -- закричал один из тех солдат.
   Клим встрепенулся:
   -- Командир, это и правда свои! Это пароль моего братка, в учебке вместе были, и вообще мы земляки, даже с одного района! Эй, там, фляжка-а-а! Фляжка!
   -- Автовокзал! -- не переставая, кричал солдат, прыгая и размахивая руками.
   Клим, обгоняя беззвучный танк, побежал вперед.
   -- Братуха-а-а, Ванька! Ты! Как же это! Ты здесь!
   Они крепко обнялись, и, кажется, только эти двое и понимали, что происходит.
   -- Опустить оружие, не стрелять, -- скомандовал командир.
   -- Ты что здесь делаешь? -- не унимался Клим.
   -- Да нас накрыло, даже не знаю, кто. Мой командир вытащил меня. Если бы не он... Прикинь, а я думаю еще, дай, крикну про автовокзал. Это здорово мы тогда придумали.
   Командир, постояв немного, скомандовал:
   -- Сержант, возьми с собой кого-нибудь и осмотритесь.
   -- Командир, разреши отойти, поговорить, пока мы здесь, -- обратился к нему Клим.
   -- Да, давайте. Пять минут времени и двигаемся дальше. Вы с нами? -- спросил командир сержанта, который вышел из здания, на что сержант ответил согласием, но ответил как-то не очень убедительно, скорее нерешительно:
   -- Да, мы с вами, нас всего двое.
   -- Слушай, вот пруха. И это же надо было вот так! Помнишь? -- Клим вытащил фляжку на длинном ремешке. -- Храню. Бате позвонил, он простил. Прикинь, пообещал подарить, когда вернусь. Они меня с мамкой ой как ждут. Теперь мы просто обязаны попасть в один взвод. Наш командир поможет, он пробивной, хоть и "зеленый".
   -- Послушай, Клим, так нас уж пора в запас списывать, скоро по домам отправимся. Какой на хр***н еще взвод. Про общагу не забыл? Давай по глотку, за встречу.
   Выпить они не успели. Внезапно в том месте, где был виден блокпост, раздался сильный взрыв, небо заволокло дымом. Второй снаряд ударил в стену автостанции. Солдаты упали на теплый асфальт. Танк кашлянул сизым дымом, давая понять, что ждет команду. Внезапно Клим застонал:
   -- Б***дь, меня ранило, кажется! В бедро!
   От раската грома стекла задрожали. Клим боялся поднять голову, ожидая следующий удар. Но был слышен лишь дождь. Пробуждение вернуло его в свою комнату и в позднюю осень. Бедро ныло: "А ведь доктор предупреждал, что такое может быть в межсезон", -- вспомнил Клим, просто это в неспокойном сне он случайно задел коленом стену. Такое уже случалось. За окном было пасмурно и отчетливо слышно, как идет дождь. Из кухни доносились негромкие голоса. Он встал, надел спортивные домашние штаны и вышел на кухню. Там сидели мать и Орест Егорович, лысоватый мужчина лет шестидесяти пяти или чуть больше из соседнего подъезда, которого во дворе все звали Арест. Оба были пьяны. На столе стояли пепельница, полная окурков, бутылка водки и сок, вся кухня наполнена сизым сигаретным дымом.
   -- Поедем со мной, Матвевна. У меня сельский домик с банькой, и мастерская там имеется, будем самогоночку погонять, да и радовать друг дружку.
   -- А-а-а... сыночек, -- произнесла мать, медленно повернула голову, наконец-то разглядев сына, стоящего на пороге кухни.
   Рука Ареста, которой он гладил голое бедро матери под халатом, тут же вернулась на стол. Оба несколько засмущались, отвели взгляд от Клима.
   -- Вот какой солдат у тебя, Матвевна! -- нарушил неловкую тишину Арест. -- Мне бог деток-то не дал, и бабка моя уж лет семь как покинула меня, на тот свет отправилась. Да-а-а... Садись, выпей, Климушка, с нами, -- обратился он к Климу, -- а мать не осуждай, плохо ей сейчас. Я ведь только из сочувствия здесь. Ты уж прости по-христиански, не гони меня.
   -- Ты вернулся? Сыночек мой, -- спросила мать. -- Как у тебя на работе, все ли хорошо? А это вот сосед наш Егорыч, Арест, значит.
   -- Орест, -- поправил тот тихо, может, оттого что боялся расстроить женщину.
   -- Ну да, так и есть, Орест, -- она задумалась, подбирая для сына слова оправдания за то, что вот сейчас позволила себе пригласить в дом постороннего мужчину. Но только вздохнула и, посмотрев на него умоляющим взглядом, ища сочувствия, тихо произнесла:
   -- А, может, и впрямь поехать мне, что скажешь, сыночек? А вы с детками будете меня навещать, и квартиру вам оставлю, живите, радуйтесь друг другу. Ты уж меня с невесткой-то познакомь, непременно познакомь. Я знаю, она хорошая хозяйка и добрая мать вашим деткам.
   -- Поедем, Матвевна, непременно поедем, -- горячо поддержал Арест, -- а деньги у меня есть, ну, куда их было тратить-то, коли с детками нам не получилось. А ведь мы с бабкой-то дома не сидели, всю жизнь трудились. Нужды не будет тебе, поверь. Так в аккурат к весне и соберемся, а здесь мою квартирку сдадим внаем, все ж Климу деньги на первое время будут и присмотр за жилищем. Я обещаю, -- не унимался он, -- а ведь, Климушка, сказать тебе хочу, что и транспорт у меня имеется, только вот кому ездить-то на нем? "Жигулька" там в гараже стоит, сам-то я не охотник, мне вот на электричке сподручней, да и грех за мной есть, выпить иногда люблю. Но пойми меня, не в обмен мать твою хочу забрать. Сам извелся от одиночества весь как есть. Как на духу тебе говорю, нравится эта женщина мне, я не обижу ее. Я ведь по лесу мастер, плотник и столяр тоже, значит. Мне что люльку, что гроб, это раз плюнуть. Там на селе и церквушка есть, я за ней по своему ремеслу присматриваю, батюшке службу закажем по благоверному вашему. В Лету не канет. Опять же и на селе меня уважают, и работа есть. Ты, может, благословишь нас, коли такое дело.
   Плечи матери затряслись, она отвернулась, глядя в окно. Безжалостная пауза опять повисла на кухне, лишь было слышно, как бьются о металлический подоконник капли дождя, да всхлипывает мать. Арест взял ее за руку, пытаясь успокоить, и обратился к Климу:
   -- Ты ступай, солдат, я не оставлю ее, присмотрю, если что. С твоего согласия побуду тут пока.
   Ничего не сказал Клим, постояв еще несколько секунд, вернулся в свою комнату, надел свитер и вышел в коридор. Из кухни так же доносилось какое-то бурчание, как будто его вовсе не существовало в квартире. Никто не окликнул его. Мать несколько отдалилась от его жизни, да и работы у Клима никакой не было вовсе, как, впрочем, и невестки для мамы, и уж тем более детей. Сняв с вешалки свою куртку, Клим заметил висевший плащ Ареста и, засунув руку в его карман, вытащил оттуда несколько купюр. Помедлив немного, он вышел из квартиры, даже не зная еще толком, куда пойдет, а пока подъезд стал тем местом, где можно постоять и подумать. Покурив, Клим бегом пересек двор и забежал в магазинчик. В павильоне было пусто. Клим прижался лицом к витринному стеклу. От частого дыхания на стекле образовалось запотевшее облако.
   -- Мужчина, что будете брать? И вообще тут не место ожидания, -- заявила девушка-продавец, догадавшись об истинных намерениях посетителя.
   -- Да, да, конечно, дайте мне бутылку водки, что ли, ну и пластиковый стаканчик, -- ответил Клим и вытащил деньги. -- Вот, возьми, сколько здесь есть, сдачи не надо.
   -- Какая еще сдача? Тут и на бутылку-то не будет, а чекушек у нас нет, все разобрали, -- сообщила продавщица, пересчитав купюры. Клим, кивнув, собрался было идти, но она окликнула его: -- Эй, парень, подожди, на тебе бутылку, деньги только потом занеси.
   Он вышел на улицу и, присев на скамейку под навес остановочного комплекса, сделал большой глоток из бутылки. Нет, он вовсе не осуждал мать, хотя буквально полгода назад и предположить не мог, что такое может случиться. Он не осуждал ее, когда заметил, что она начала курить, неумело скрывая это свое занятие, а теперь был даже где-то рад, что нашелся такой вот Арест. Размышляя, он неожиданно улыбнулся и, сделав еще глоток, покинул остановку. Теперь, когда он знал, куда ему нужно сейчас пойти, холодный дождь вовсе не беспокоил его. Людей на улице было мало, поэтому он безбоязненно сорвал несколько увядающих цветов с городской клумбы и направился к стоящему неподалеку автовокзалу. Спрятавшись под небольшой козырек доски для объявлений так, что со стороны могло показаться, будто прохожий прячется от дождя, он внимательно изучил все, что на ней было размещено. Клима не интересовала информация о том, куда можно поехать отдохнуть, обмен или сдача квартиры, многочисленные телефоны такси, в общем-то, стандартный набор объявлений, какие тысячами расклеиваются в подобных местах. Но там не было того, чего он искал, да и быть не могло. Иван погиб при обстоятельствах, которые являются естественными для войны, только вот где именно и как, это Климу было неизвестно.
   Клим зашел внутрь. Посетителей было много, очевидно, что всех загнал дождь, поэтому присесть было негде. Он подошел к платежному терминалу и, стараясь не привлекать внимания, провел рукой по задней стенке устройства, где, согласно договору, могла размещаться записка. Но и там было пусто. Люди подходили, пользовались услугами терминала и с недоверием косились то на Клима, который стоял, уставившись в одну точку, то на его карман, откуда выглядывало горлышко водочной бутылки. Наконец Клим опять вышел на улицу и закурил. Его внимание привлекла продуктовая палатка, продававшая выпечку, но более всего заинтересовал пластмассовый ящик, стоявший рядом со входом. Клим докурил и, приблизившись, взял этот самый ящик, и вернулся с ним в здание автостанции. Решительно подойдя к терминалу, он опустил на пол ящик, затем из внутреннего кармана куртки осторожно вытащил небольшой букетик цветов и положил сверху на сенсорную панель монитора, рядом поставил пластиковый стаканчик и, на глазах изумленных посетителей налив в стакан водки, сделал глоток из бутылки, занюхав мокрым рукавом куртки обжигающую жидкость. После этого сел на ящик, поставив бутылку перед собой, и обхватил голову руками. Глядя со стороны, можно было предположить, что у этого молодого, прихрамывающего на одну ногу мужчины, вовсе не похожего на бродягу, имеются достаточно веские основания так поступить в общественном месте. Без сомнения, какое-то горе, подогретое алкоголем, заставило его совершить свой мрачный ритуал, и место было выбрано не случайно, по всему видно, что это знаковое место, и не иначе. Как ни странно, не было возмущения у присутствующих, даже наоборот, некоторые сочувствующие взгляды могли бы поддержать Клима, но он был целиком занят своими мыслями, изредка прикладываясь к бутылке.
   По залу прокатилось некое оживление, вызванное появлением женщины в форменной одежде в сопровождении двух сотрудников милиции, которая уверенным и несколько тяжелым шагом направлялась к месту, где находился Клим.
   -- Вот, смотрите сами. Сидит и прямо среди бела дня, не стесняясь, пьет. А у нас, между прочим, предприятие и коллектив на хорошем счету. Мало того что гражданам мешает обслуживаться, так еще и цветник устроил на терминале, -- быстро доложила обстановку офицеру и сержанту милиции эта самая женщина с должностным лицом, указывая на Клима.
   -- Слышишь, парень, у тебя документы есть? А вообще, знаешь, может, отойдем, поговорим? -- обратился офицер к Климу. -- А вы, гражданка, можете идти и спокойно выполнять свои обязанности, мы тут сами разберемся и непременно вас уведомим о результате.
   -- Да уж, разберитесь, пожалуйста. Ведь есть же кафе, и ресторан у нас по категории второго класса обслуживания. Да-да, второго, а скоро станет и первого, и нечего так смотреть. Ну чего там не присесть и не выпить, кто же запрещает-то? Так он еще и ящик с уличной палатки утащил. А палатка эта принадлежит моему зятю, знаете, как сейчас кредит тяжело взять для бизнеса? Каждый ящик на вес золота. А этот... ух, ворюга такой! Если надо, то я и заявление могу написать, -- не унималась та, но офицер милиции, взяв ее под руку, сказал ей что-то на ухо, и она, очевидно, оставшись довольной сказанным, удалилась быстрыми шагами, даже не оглянувшись.
   Клим поднялся с ящика и убрал бутылку водки в карман.
   -- Цветы забери, -- приказал сержант.
   -- Нет, цветы останутся здесь, -- твердо ответил Клим.
   Сержант взял букет и засунул его за идущий по стене электрический кабель:
   -- Так устроит?
   -- Так устроит, -- немного подумав, согласился Клим.
   Они втроем вышли из автовокзала и направились к постовому "стакану" с надписью: "Милиция". Проходя мимо ларька с выпечкой, сержант оставил пластмассовый ящик у двери и взял у продавца пирожок, убрав его в карман.
   В "стакане" сырой воздух улицы перемешался с запахом постоянных "посетителей", но относительный уют создавал электрический обогреватель. Офицер достал кружку и поставил перед Климом, рядом с кружкой сержант положил пирожок. Клим достал бутылку водки и налил в кружку. Посмотрел на милиционеров, горько усмехнулся и выпил, не притронувшись к пирожку.
   -- Закурить можно тут?
   -- Кури. Можно даже закусить, тебе же куплено, -- произнес сержант.
   -- Я так понимаю, я сейчас пью, а потом вы меня в обезьянник принимаете, -- предположил Клим, имевший горький опыт в отношениях с милицией.
   -- Значит так, -- офицер взвешивал каждое свое слово, -- сопли свои можешь нам тут не разматывать. Явно не по случаю опоздания барышни твой вокзальный банкет. Водка, стакан не для себя, куска хлеба только не хватает, цветы... В общем, я примерно понимаю, что у тебя произошло. Слышишь меня? Я сказал: "Примерно", -- но ключевое слово тут "понимаю". И давай договоримся, что с подобным визитом ты здесь последний раз. Как твое имя?
   -- Клим мое имя. Разреши мне выпить, и я пойду. Я живу здесь недалеко.
   Офицер взял бутылку и налил водку в кружку.
   -- Упс... Рулевой едет к нам, -- сообщил сержант, глядевший на улицу.
   -- Чего это нелегкая принесла его сюда? Подожди, Клим, не пей пока.
   В "стакан" ввалился толстенький милиционер необычайной важности. Оглядев присутствующих, произнес:
   -- Так, что у вас тут? -- и, не делая паузы, определив статус Клима, заявил: -- Ну что, дань собираешь тут или мелочь у граждан тыришь? Водку, как я посмотрю, любишь, да? На, сука, разотрись, чтобы не простыл, -- после чего прибывший милиционер, которого сержант назвал "Рулевым", взяв бутылку с водкой, вылил ее Климу за воротник куртки.
   Клим сидел как каменный, он даже не отреагировал на выходку Рулевого.
   -- Документы проверили у этого гопника, а по базе пробили, или все вас учить надо? -- еще больше распалялся тот, не встречая сопротивления, и опять обратился к Климу. -- Встать, когда с тобой закон разговаривает!
   -- Слушай, ты чего сюда приехал, а? -- спросил патрульный офицер. -- Это мой человек, мы беседуем. Тебе что за нужда вмешиваться? Сидел бы в кабинете с бумажками.
   -- А я ответственный и смотрю, что у вас тут бардак! -- понесло Рулевого. -- С жульем уже бухаете вместе. По рапорту мне в кабинет с каждого после смены. И подробно все описать.
   -- Ну ты и сука, Рулевой! -- вдруг угрожающе заговорил офицер. -- Ты, тяжелее ручки ничего в своей жизни не поднимавший, еще будешь мне указывать, как работать? Ну что, теперь уволить меня захочешь, так смотри, самого на улицу поставят рвань собирать. Пистолет дадут, которого ты так боишься. Будет тебе от меня рапорт.
   Рулевой разинул рот от неожиданности. Клим, не торопясь, встал с табурета и, не поднимая взгляда на Рулевого, резко ударил его в челюсть снизу вверх ладонями, сцепленными в "замок", таким способом отбивают мяч в волейболе.
   -- Хн... -- все, что смог произнести Рулевой, лязгнул зубами и, закатив глаза, спиной ввалился через открытую решетку в камеру для административно задержанных граждан.
   Патрульные кинулись к Климу и скрутили руки за спиной:
   -- Дурак, ты понимаешь, что это срок! -- произнес сержант, потом тихо добавил, обратившись к офицеру: -- Хотя у меня давно уже было желание втащить Рулевому. Та еще скотина.
   Клим не сопротивлялся, и его усадили на табурет, отпустив руки. Рулевой лежал на полу в клетке и мычал, бешено вращая глазами.
   -- Кажется, челюсть у него сломана, -- решил патрульный офицер, осмотрев Рулевого, после чего обратился к сержанту, -- Вызывай "Скоряк", ну и "дежурку" тоже. Сейчас начнутся "качели".
   -- Давай ему водки вольем? -- шепотом предложил сержант. -- Хотя он все вылил, скотина.
   Скорая помощь приехала быстро и увезла Рулевого.
   Офицер посмотрел на часы и обратился к Климу:
   -- А теперь, Клим, слушай меня внимательно. Зря ты все это вот тут устроил, хотя я на твоем месте сделал бы то же самое. Но я не об этом. Сейчас поедем в отдел, ну а там и в прокуратуру. Только не вздумай сочинять сказки, говори все, как есть, и еще то, о чем я догадываюсь.
   -- А давай я ему в глаз врежу, и скажем, что это Рулевой на него напал, -- снова предложил сержант.
   -- Помолчи пока, я смотрю, ты мастер на выдумки, -- оборвал его офицер. -- Значит так, суд тебе будет, и, может, срок, возможно, условный. Ну или в суде помирят, и придется тебе заплатить компенсацию и покрыть нетрудоспособность. Это все, что можно сделать. Клим, ты вообще слышишь меня?
   -- Отпустите меня, я заплачу деньги, -- сказал Клим.
   -- Нет, это даже не обсуждается, -- ответил офицер. -- Не делай глупостей!
   Клим встал со своего места и направился к выходу, столкнувшись с милиционерами, прибывшими из дежурной части.
   -- Стоять! Куда собрался? -- крикнул офицер Климу.
   Клим попытался вырваться, но его быстро скрутили, повалив на грязный пол ударом резиновой палки под колени.
   -- Наручники! Живо!
   Железо стянуло запястья. Клим завыл от боли в руках и раненой ноге. Его подняли с пола и посадили на табурет.
   -- Что же ты наделал, парень? Тем не менее помни, о чем я тебе сказал. Давайте, грузите его в "дежурку".
   -- Снимите наручники, я не убегу. Слово!
   Офицер посмотрел на Клима и кивнул головой прибывшему милиционеру, который расстегнул наручники.
   -- Можно я быстро покурю?
   -- Покури и давай уже без глупостей.
   Клим вышел на порог "стакана" в окружении милиционеров и закурил сигарету. Город взорвала сирена патрульной машины. По улицам двигалась колонна из нескольких автобусов с сине- желтыми флагами. Можно было разглядеть, что в салонах царит необычайное оживление. Проезжая мимо "стакана", пассажиры автобуса, парни разного возраста, высунувшись из окон, засвистели и стали показывать милиционерам кулаки с поднятым вверх большим пальцем, при этом другие что-то громко кричали. Как это действие было похоже на то солнечное утро начала лета! И тоже дождь, разве что не такой холодный, каким был сейчас, а теплый и многообещающий, дождь, от которого оживает земля и расцветает все живое после зимнего сна. Так узнаваем был в каждом окне силуэт его друга, погибшего где-то в Илловайске... Клим отвернулся, слезы катились по грязной щеке.
   -- Руки за спину, давай в машину! -- скомандовал офицер. -- Поехали!

Глава 3. Caelum, non animum mutant, qui trans mare urrunt!*

  
   Солнце окончательно скрылось за горизонт в долине, по которой ушли солдат и Лонгин. Луна, заняв свое место на небесном своде, залила землю ярким светом, отчего местность выглядела совершенно иначе, чем днем. Белые камни гор фосфорным свечением отражали лунный свет, делая картину неестественной. Все вокруг более походило на театральные декорации с искусственным темно-синим светом, нежели на природный ландшафт. Две фигуры в бесформенных балахонах и накинутых глубоких капюшонах, скрывающих лица, сидели молча под черным деревом с кривыми ветками. По всему можно было заключить, что эти двое собирались провести предстоящий вечер вместе: расстеленный на земле походный коврик и большая дорожная сумка, из которой виднелось запечатанное горлышко глиняного сосуда, явно говорили о предстоящем позднем ужине. Одной из фигур была Война, другая же -- Любовь. Отдельно можно обратиться к внешности этих героев. Широкий плащ Войны иногда обнажал сильные стройные женские ноги, одетые в кожаные штаны и ярко-красные ботфорты со шпорами в виде блестящих маленьких черепов и сияющими пряжками. Широкий, богато украшенный пояс обхватывал талию гибкого и крепкого тела, облаченного в легкий кожаный нагрудник, на руках были красные, под цвет сапог, перчатки с раструбами до локтя. На шее плащ скреплялся застежкой. У Любви вид был не столь воинственный. Такой же широкий черный плащ иногда приоткрывался, показывая простенькое светлое платье до пят, ноги были обуты в плетеные женские греческие сандалии. Лица свои обе они тщательно скрывали друг от друга и даже при общении старались смотреть в разные стороны, более обращаясь к окружающим предметам, и уж никак не друг к другу. Это в общем-то общепринятое представление подобных персонажей, без сомнения, и Война, и Любовь могли позволить себе являться в каких угодно обличьях, иногда используя самые невероятные образы, но сейчас они выглядели в самый раз для привычного земного занятия -- трапезы. Да и предмет их разговора составлял в данный момент больший интерес, нежели внешний облик.
   Нельзя было сказать, что они наслаждались обществом друг друга, но некая сила свела их ныне вместе. Они пристально наблюдали за двумя фигурками людей, люди, о чем-то беседуя, через некоторое время, собравшись, пересекли долину и скрылись в наступавших сумерках. Любовь оживилась и первой нарушила тишину:
   -- Ну, ушли как будто. Лично я никого не вижу. Может, огонь уже зажжем?
   -- Давай, -- согласилась Война. -- У меня есть гильза, или опять насладимся твоими романтическими фокусами?
   -- Именно так, я уж с твоей гильзой точно сидеть не собираюсь, -- ответила Любовь. Взмахнула рукой, и в воздухе появилось нечто, похожее на пузырь из жидкого стекла, из кулака другой она запустила внутрь пузыря несколько светлячков. Импровизированная лампа повисла в воздухе, освещая пространство под деревом.
   -- Он запрещает брать сюда с собой живых, -- медленно растягивая слова, сказала Война, с интересом рассматривая светлячков в необычном светильнике, -- хотя, надо сказать, недурно придумано, совсем не дурно.
   -- Ну так кто заметит-то, тем более что я их не оставлю здесь. Верну потом на место, -- больше оправдывая себя, смутившись, ответила Любовь, и они снова замолчали.
   -- Верни, верни, уж не забудь. М-да, забавно, ничего не скажешь, -- казалось, Война была искренна в этот момент.
   Ни один звук, кроме голосов этих двоих, не нарушал тишину столь необычного и странного места. Все вокруг было пугающе идеально, но, кажется, сотрапезниц это нисколько не смущало.
   -- Что ж, присядем тогда, -- предложила Война, и обе они опустились на землю перед ковриком. Любовь расположилась скромно, Война же более походила на солдата на привале.
   -- Ну что, удачный день у тебя, как я посмотрю? -- спросила Любовь.
   -- А когда у меня была плохая работа? Veni, Vidi, Vici!** Вроде все на месте, можно и поужинать, -- не без удовольствия ответила Война и вытащила из дорожной сумки большой глиняный сосуд с узким горлышком и головку твердого белого сыра. Приподняв сыр над расстеленным ковриком, Война демонстративно разжала руки, и головка, упав, разделилась на аккуратно нарезанные куски. Заметив, что Любовь пристально наблюдает за ее действиями, она произнесла:
   -- И что опять не так? Ну ты же сама просила, чтобы никакого оружия не было. И как же мне, по-твоему, надо было нарезать без ножа этот сыр? Оставь свои капризы для поэтов, я и так много тебе прощаю, а еще больше позволяю и терплю твои выходки, и ты не можешь этого отрицать.
   -- Нет, я не отрицаю, но считаю, что ты не должна существовать в мире, ибо, по моему разумению, ты большое зло, -- вздохнула Любовь.
   Война усмехнулась, покачав головой, и достала из походного мешка две глиняные пиалы для вина, разлив в них напиток темно-красного цвета, она любезно протянула пиалу Любви, которую та приняла, поблагодарив чуть заметным кивком головы. Они выпили и принялись, не спеша, пробовать сыр. Насладившись несколькими кусками, Война нарушила тишину:
   -- Вот скажи мне, кроме того, что я зло, что есть ты и что есть я в этом мире? Да не будь меня, люди так и сидели бы на ветках и питались бы травой. А свои любовные вздохи в лучшем случае записывали бы на древесной коре или пещерной стене. Я именно та сила, которая заставляет двигать цивилизацию, как это ни парадоксально. Я же и та сила, которая служит наказанием за грехи людей. Ну а ты, что бы ты была без меня?
   -- Ты приносишь страдание, -- ответила Любовь.
   -- Равно так же, как и ты, -- парировала Война, -- я убиваю мгновенно, ты же вселяешь безнадежность, безысходность, иногда разочарование, а то и вовсе способствуешь сомнениям в Его существовании, когда люди не могут добиться взаимности, -- произнеся эти слова почти шепотом, Война манерно оглянулась вокруг, демонстрируя конфиденциальность разговора, и указала пальцем вверх, недвусмысленно давая понять, о ком идет речь. -- И вот твои жертвы, не найдя выхода, уже помышляют о войне, о насильном захвате предмета обожания, и без меня им уже не обойтись, ты своими руками ведешь их ко мне. Я наиболее короткий путь в достижении цели, а люди с некоторых пор не бессмертны и в большинстве своем вовсе не собираются стоять половину жизни под балконами, изливая слезы в поэтических признаниях к своим избранницам, пока те, шурша платьями, не соизволят появиться. Они быстрее покоряются героям с гладиусом, хотя и такие есть, которые буквально млеют от лютни.
   -- Он говорил, что Любовь есть Я.
   -- Это предназначалось для тех двоих, которых создал Он сам, пока они не нарушили Закон, -- грубо перебила Война. -- И заметь, не покарал их немедленно, а наоборот, отнесся к ним, как к непослушным детям любящий родитель, позволил им жить так, как они пожелали сами, а именно в грехе, правда, с некоторыми условностями. И вот с ними ты сама изменилась, в том числе стала продаваться и обмениваться, превратилась в товар. Тебя стали покупать, и, позволь мне усомниться, где же здесь есть Он?
   -- Тебе тоже есть цена, -- сопротивлялась Любовь.
   -- Всему есть цена в мире, но я очень дорогое удовольствие, я удел состоятельного общества и умных, сильных царей, -- с достоинством заключила Война и вновь наполнила пиалы. Светлячки расселись на стенках сосуда, казалось, тоже внимательно слушали беседу, свет несколько потускнел. Любовь хлопнула в ладоши, и маленькие насекомые оживились, опять наполнив светом трапезное место.
   -- А ведь, знаешь, почему я всегда зову тебя к себе, почему желаю видеть тебя рядом? Потому что никогда не смогу убить тебя, даже пожелай я этого, -- вновь нарушила тишину Война. -- Мы так похожи с тобой в своем предназначении. И ты, и я заставляем людей смотреть на звезды и совершать невероятные поступки. Могу и должна признать, что ты сильнее меня. В моем ремесле есть препятствия, у тебя же их нет вовсе, как и нет границ в любом понимании. Я инструмент, ты естество.
   -- Мое оружие -- это добрые чувства, твое же -- алчность, зависть, желание превосходства, обогащение и насилие. Ты не ведаешь пощады, сметая всех на пути, не испытываешь жалости даже к детям, -- ощутила брешь в обороне Войны Любовь.
   -- Ты говоришь о том, что двигает людьми, я же лишь средство для достижения цели. Ну пойми, над кем мне нужно превосходство, разве что над тобой? Так это невозможно. Зачем мне богатства или какие-то там территории, в конце концов, ну зачем мне да хоть взять тот же Иерусалим? А что касается детей, то коли люди не думают о них, мне-то какая тогда в них нужда? Но в итоге цель у нас одна, это победа. А где победа, там и побежденные, ущемленные, недовольные результатом, своей участью и свалившимся на других счастьем, и вот уже зависть и злоба дает свои всходы. Ну а дальше опять ко мне, -- невозмутимо отмахнулась Война.
   -- Чистую душу невозможно сбить с пути, и никакая война не способна изменить такого человека.
   -- Ну-у, ты об этом вздорном испанском старике Сервантесе? Так позволь тебе напомнить, что, даже потеряв в сражении левую руку, будучи в морской пехоте, он еще не раз обращался к ремеслу солдата, пытаясь выбраться из нужды. Но даже после того, как своим великим сочинением буквально посмеялся над многочисленными опусами того времени о благородстве и любовных шашнях, он так и не добыл себе состояния -- ни шпагой, ни пером. Как видишь, ни ты, ни я ничем ему не помогли. Ты укрепляешься в своей правоте благодаря более всего именно мне, ибо, пройдя со мной рядом определенный путь, доказываешь свою непостижимую жизнеспособность! -- Война поднялась с места, уставившись на Луну, сложила руки на груди.
   -- Да я больше, может, о Горации. Ведь можно поменять страну, веру, говоря его языком, "оказаться под любым небом", но вот душа всегда останется одна.
   Война осмотрела черное дерево сверху донизу, затем рукой, одетой в красную перчатку, осторожно прикасаясь, стала водить по стволу:
   -- А ведь знаешь, вот итог человеческой любви к невинной душе. Любовь сначала предупреждала, потом довела до предательства, оцененная в тридцать монет, а потом вот это дерево как эшафот. Так суждено, стало быть, остаться в сознании всего мира непонятым, презираемым и осуждаемым, ввергнув свое имя в нарицательное понятие. Не смог понять и постичь этот человек неотвратимость того, что должно было произойти. Страшное преступление и несмываемый позор, и заметь, моего участия тут нет абсолютно никакого, а твое имя произносил и один, и другой. А те двое? Там, в долине. Один совершил убийство из любви или сострадания, что, собственно, уже не столь важно, и не посчитал это преступлением. Другой и вовсе не вспомнил о причине, побудившей его взять оружие в руки, малодушно пожалел лишь о собаке, которую и видел-то всего раз, а тем не менее желал о ее смерти в угоду себе.
   Такого страшного удара Любовь не ожидала и сейчас пребывала в молчаливой грусти, даже не пытаясь подобрать слов, чтобы ответить или оправдаться. Постояв еще немного, Война тяжело вздохнула и присела на свое прежнее место, взяв для чего-то ломтик сыра, стала мять его пальцами, превращая в крошки.
   -- Ты не приглашай меня больше к себе, -- наконец выдавила из себя Любовь хриплым голосом.
   -- Ну отчего же такая немилость? Мы с тобой не входим в список пороков, о которых был извещен Моисей, и кому же, как не тебе, дано достойно противостоять мне? Позволь предложить еще вина? -- и, не дожидаясь согласия, Война вновь наполнила пиалы.
   -- Время собирать разбросанные камни там, на Земле, наступило уже давно, но никто почему-то не торопится этого делать, -- Война щелкнула пальцами, и рассыпанные крошки вновь собрались в цельный кусок сыра. -- Хотя там не все так просто. Несобранные камни переходят к потомкам и так далее, превращаясь в непомерный груз обязательств, тем не менее требующий участия.
   -- Прости, но я ухожу.
   -- Да полно, полно тебе, ранимая ты душа, даже не в состоянии постоять за себя. Как же ты тогда собираешься защищать свои идеалы? А ведешь себя со мной так, потому что знаешь, я не зайду и не ударю тебя в спину, да и вовсе не собираюсь этого делать, а уж сейчас и тем более. Прошу тебя, останься со мной. Ну не Предательство же мне приглашать, это ни у кого не в почете, или своих вечных спутников. И пусть тебя не удивляет, что понятие о благородстве имею и я, пусть несколько и отличное твоего. И уж доверься, люди всегда будут нуждаться во мне, -- уже более осторожно подбирая слова, продолжала Война. -- А хочешь, давай пригласим сюда этого Лонгина и поинтересуемся у него, что есть ты и я. Только наперед скажу, нет нужды в его присутствии, да и слишком много чести для человека, я сама отвечу на эти вопросы.
   -- Любопытно было бы узнать, чем ты можешь осчастливить да хоть взять этого сотника, -- не без интереса спросила Любовь.
   -- Можешь не спрашивать. Давай порассуждаем, что дала ему каждая из нас? Благодаря мне он сделал карьеру, положение в армии, довольно сносный денежный аттестат. Что нужно еще человеку его статуса? Как много и как мало, неправда ли? А вот теперь ты. В результате необратимых обстоятельств подтолкнула его совершить убийство, и ладно бы было дело, если бы все на этом закончилось, но нет, он бросил все и пошел проповедовать идеи того, кто недавно был для него преступником, по-своему истолковав понятия веры, выделив ее в отдельный пласт. И каков итог? Он оставил своего господина и отправился на родину, где его обезглавили, а после вернули голову в Иерусалим, где и выбросили за городские стены. И что же далее? Уже другие люди, воспылав состраданием и помня его заслуги, сделали его идолом, окружили ореолом святости. И все это от бесконечной любви. Моя же правда в том, что именно с твоим именем на устах и уверовав, что Он есть ты, люди лезут на каменные стены, убивая друг друга. Это из-за любви ближнему совершенствуют оружие, изобретая все более совершенные способы добиться превосходства.
   Любовь обратила свой взор в ту сторону, куда еще вечером отправились Лонгин и его спутник.
   -- Напрасно ты сомневаешься. Да явись этот римлянин сюда, вряд ли он смог опровергнуть мои слова, -- сказала Война.
   -- Так получается, что я не совершенна, по-твоему? -- спросила Любовь.
   -- Ну зачем ты так. Ты значишь ровно столько, сколько Он задумал. Иначе как же можно тогда объяснить, что даже тварям свойственны прекрасные чувства, искренняя преданность, а уж их-то точно никакой смертью не испугать. Они гибнут, защищая свой дом и потомство, и абсолютно бесплатно.
   -- Скажи, Война, почему ты никогда не показываешь свое лицо?
   -- Глаза могут выдать слабые места, и я стану похожа на тебя, а я просто обязана быть сильной и жестокой, без всяких компромиссов, потому люди и играют по моим правилам. Тем более что мне кажется, ты будешь несколько разочарована, увидев мое лицо, а потом засомневаешься, насколько оно именно мое.
   -- Даже твое вино и то цвета крови, ты пьянеешь от своего искусства.
   -- Вовсе нет. Цвет здесь абсолютно не причем. Если хочешь, исключительно в угоду тебе... -- и Война, сделала пас рукой в воздухе, отчего в пиале Любви заиграло белое вино. -- Не пытайся меня поймать на кровожадности. После каждой попытки обвинить меня тебя ждет разочарование, неужели тебе мало того, как люди используют тебя? Каждый раз, вселяясь в души, ты думаешь, что это твой дом навечно, но ответь сама себе, сколько раз ты оказываешься права и как надолго?
   -- Ты врываешься в такие дома и делаешь людей несчастными.
   -- И тут не соглашусь с тобой. Даже на войне люди могут находить друг друга и быть счастливыми. Большее же зло, чем я, это сомнительные человеческие слабости, похоть, одним словом, как в свое время Содом и Гоморра, заметь, не сотрясаемые в то время военными распрями. А с другой стороны, взаимные чувства какой-нибудь прекрасной персиянки и отважного рыцаря на крепостной стене под дождем стрел и копий, в то время как враждующие армии рвут друг другу глотки. Так вот, возьмешься ли ты спасать эти два города, жители которых пренебрегают тобой, или выберешь всего лишь этих двух людей? Я думаю, что в выборе не будет сомнений. И как тут не заслушаться пиитов, которые пересказывают такие события, облачив сюжет в романтические подробности, и никому и в голову не приходит проверить достоверность некоторых фактов. И вот ты и я мирно уживаемся в стихотворных формах, заставляя дам вздыхать и мечтать о войне, которая тоже может предоставить шанс встретить своего героя, обвешанного оружием, при этом даже нелишне будет упасть без чувств. И заметь, совершенно позабыты мои спутники, как будто я существую в полном одиночестве, без своей свиты.
   -- Как ни прискорбно мне это слышать, но ты права, -- произнесла Любовь, внимательно наблюдая за Луной, отражавшейся в пиале с вином. -- Люди слишком легкомысленны по отношению ко мне, иногда у меня возникают сомнения, нужна ли я вообще этому миру.
   -- Нужна, еще как нужна, ты просто необходима. Не станет тебя, и меня уже не остановить никогда.
   -- Но должен же быть выход, настанет же когда-то конец твоему торжеству!
   -- Собирайся, и мы отправимся с тобой в земли германцев, где я покажу тебе счастливую мать, качающую в люльке младенца и благодарящую Его это за счастье, после того как пережила она смерть трех своих маленьких детей**. Убей его, и может так статься, что ты спасешь миллионы невинных. Сможешь ли ты пренебречь своими принципами? Ах, да! Ты же Любовь, как же можно убить невинное дитя? Нет, ни тебе, ни мне этого не дано, в таком случае заслуживаю ли я тогда твоего осуждения? -- закричала Война. -- Руина, где ты? Встань здесь!
   Внезапный ветер поднял песок в воздух, и перед ними появился огромный конь темно-рыжей, буквально огненной масти с черной гривой и таким же хвостом. Война буквально взлетела в седло. Сосуд с вином перевернулся, залив походный коврик красно-черным, обагрив куски сыра. От нарастающего ветра, который буквально рвал в клочья куски материи, плащ ее превратился в лохмотья. Конь встал на дыбы, извергая огненные струи из ноздрей. Глядя с высоты конской спины на Любовь, Война вытянутой рукой указала на долину, наполнившуюся заунывными звуками многочисленных голосов, похожих на произносимую букву "М". Там, внизу, появились бесконечные колонны людей в саванах, несущих зажженные свечи, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. Жуткое зрелище заполнило пустынную местность от горизонта до горизонта.
   -- Вот, полюбуйся, подобные младенцы, рожденные в любви, ведут всех их, этих несчастных, сначала ко мне. Иди и смотри!
   Война сорвала с Любви плащ, ветви страшного дерева обвили ее плечи и голову, не позволяя отвести взгляда от долины, но Любовь, кажется, и не сопротивлялась. Из ее прикрытых глаз струйкой побежала кровь.
   -- Тебя уже один раз распяли, и опять же моей вины тут нет, -- не унималась Война. Руина вскинул ногу и копытом разбил пузырь, служивший лампой. Светлячки стали разлетаться, но Война, выпустив струю холодного пара, буквально заморозила насекомых, ловко подхватила их в ладонь:
   -- Я позабочусь о них, верну на место. А с тобой мы еще увидимся, и даже более того, будем вместе, хочешь ли ты этого или нет. Ну что же, прощай, Любовь!
  

Глава 4. ???????*. Иди и смотри!**

  
   -- Ну и зачем мы здесь? -- нарушил тишину один из четырех всадников по имени Вологез, сидевший на белом коне. Все четверо находились на бесконечно большом поле, заросшем густой и молодой, набравшей сок травой. На окраине поля на фоне темно-синего неба виднелся силуэт искореженного сгоревшего танка, прямо перед всадниками лежала перевернутая колесница, упиравшаяся одной целой оглоблей в вязаное из прутьев ограждение артиллерийского редута со сложенной пирамидой из ядер. Фрагменты самолетов, боевые топоры, алебарды, копья, мушкеты и ружья со штыками, все находилось в необъяснимо перемешанном беспорядке, не подчиняясь никакой логике.
   -- Я здесь для того, чтобы сделать то, о чем не просила Любовь, но это крайне необходимо, -- Война величественно восседала на огненно-рыжем коне по имени Руина.
   -- Вот еще дело, исполнять ее прихоти, -- негромко возмутилась Смерть на бледном с зеленым оттенком скакуне, не упустив возможности продемонстрировать свое отношение к сопернице.
   -- Это более мое желание, -- одернула ее Война и разжала кулак. На ладони, одетой в красную перчатку, лежали, будто спящие, несколько насекомых, но стоило только их подбросить, как они закружились в воздухе, улетая прочь от мрачной четверки всадников и прячась в траве. Поле ожило многочисленными огоньками, радуясь возвращению своих соплеменников.
   -- Славно мы тут погуляли, -- произнес Вологез.
   -- Хороший мог бы статься урожай, если возделать эту землю, -- подхватил молчавший прежде всадник на черном коне. Всадника звали Глад, и он не выпускал из рук весы.
   -- Это поле словно не отпускает души погибших воинов, вот и мечутся они в ночи светлячками, -- зачем-то сказала Война.
   Тронув поводья, она двинулась вперед, остальные остались на месте. Доехав до перевернутой колесницы, Война сошла на землю и осторожно заглянула под нее. Там, укрывшись от всего мира, сжавшись в комочек и трясясь от страха, окончательно покорившись своей участи, сидел маленький ягненок. Не о теплой кошаре, где можно было б утолить жажду и голод, и где мать не даст его в обиду, думало сейчас это жалкое существо. Вовсе нет, единственным его желанием было спрятаться под защитой обшитых кожей боков деревянной колесницы с торчащими в стороны лучными стрелами, сжаться в еще более маленькое и незаметное ничто и насладиться, может быть, последними минутами своей пусть самой худой и несчастной, но все-таки жизни. Не смерть беспокоила его, но страх и ужас, которые пережило это создание, потеряв всех близких и спасаясь от стихии на неокрепших еще, подгибающихся ножках. Неужели даже здесь, найдя себе укрытие, он, беспомощный ягненок, мешает кому-то более сильному, занимает чье-то пространство? Ну, в таком случае, позвольте, он уйдет и ничего не попросит взять с собой, и даже не сорвет ни единого листка сочного клевера, чтобы утолить голод, разве что немного примнет траву, и что, это преступление? А вот там, на некотором расстоянии, стоит большая сгоревшая черная машина, которая более, чем он, принесла лишений этому миру. И он согласен умереть, окончательно обессилев от голода и жажды, только бы больше не гремел этот страшный гром, и не пылала крыша прежнего его жилища, не ездили эти железные чудовища, извергающие смерть и огонь.
   "Ну что, ты, наверно, единственное создание, которое не нуждается во мне или моих спутниках, и не нужен тебе ни трон, ни меч? Кротость и смирение. Вот оно, твое оружие, Любовь. Вот твоя истина находить умиротворение в прогулках по зеленым лугам с озерами, где из чистой воды на тебя смотрят бесконечно синее небо и солнце, абсолютно не ведающие суеты этого мира. И нет нужды у тебя, кроме как вернуться на закате в свое жилище, пахнувшее свежим сеном, и уснуть крепко возле матери. Вот момент, когда Он улыбается, любуясь своим творением", -- подумала Война, опускаясь на колени перед ягненком.
   Любовь в развевающемся на ветру платье, обутая во все те же легкие сандалии, какие носили римские матроны, шла через поле, приближаясь к перевернутой колеснице. Было что-то внушительное в ее величественной походке, за спиной ее торжественно восходило солнце, в один миг залив долину ярким светом. Она шла, не торопясь, гладя руками траву и абсолютно не сминая ее. Приблизившись, она произнесла, указывая на ягненка:
   -- Довольно ли тебе жертв? Позволь, и я заберу его с собой.
   Ягненок несколько встрепенулся, тем не менее не решаясь сдвинуться с места, как будто ждал решения своей участи. Война поднялась с колен и, опрокинув колесницу, освободила ягненка, качнув головой в знак согласия. Любовь улыбнулась, подняв взгляд на солнце, после чего кивнула в ответ Войне, которая сделала несколько шагов назад, почтительно склонив голову, и приложила руку к груди.
   -- Я уступаю тебе, ты можешь его забрать. Мы не будем препятствовать, -- тихо, но с достоинством проговорила Война.
   -- Ну, и чего же ты сидишь, агнец? Пойдем со мной. Тебя никто не обидит. Не бойся, -- Любовь осторожно протянула ладонь к животному.
   Ягненок немного поводил носом, втягивая воздух, и, почувствовав вселенскую защиту, поднялся. Пристально следя за Войной, он обошел ее бочком и последовал за фигурой в длинной белой одежде, которая так напоминала ему людей, когда-то ухаживавших за ним на ферме. Он прижимался к ноге Любви, будто опасался потерять связь со своей спасительницей, не в силах оглянуться назад. Ему так хотелось побыстрее покинуть страшное место, где он провел последнее время, то место, где осталась стоять неподвижная и мрачная фигура Войны. Они отправились на восток, в сторону, где вставало над полем солнце. Ягненок, несколько осмелев, уже весело резвился, смешно вскидывая копытца и приветливо махая хвостиком, вокруг идущей Любви, которая улыбалась, кажется, сама себе.
   -- Она побеждает нас несколькими словами и обходится без меча, -- произнес Вологез.
   -- У нее есть право выбирать, и мы бессильны против нее, -- согласилась Смерть.
   Война, взяв поводья Руины, направилась прочь от колесницы, даже не остановившись, она прошла мимо своих спутников, покорившись неведомой силе. Не побежденная, но и не победившая. Без чувства удовлетворения от своего предназначения и своей работы. Постыдно отступив перед каким-то ягненком. Как будто вовсе не была она воплощением сокрушительной силы и бедствий, перемалывающих жерновами судьбы людей, раз вот так просто позволила уйти своей жертве. И задумалась Война, кто же тогда та всепобеждающая сила, стало быть, это вовсе не она, не Война со своим окружением и возможностями, не оружие возмездия за человеческие амбиции. И не полностью владеет она умом того, кто дослал патрон в патронник, кто смотрит в прицел с той стороны, кто пришел с той стороны, а значит, есть надежда.

***

   Lacrimosa dies illa,
   qua resurget ex favilla
   judicandus homo reus.
  
   Lacrimosa dies illa,
   qua resurget ex favilla
   judicandus homo reus.
  
   Huic ergo parce, Deus,
   Pie Jesu, Jesu Domine,
  
   Dona eis requiem sempiternam.
   Amen.***
  
   LACRIMOSA
   Реквием. В.А. Моцарт
  
   (sax1968@yandex.ru)
   ? Матерям войны ненавистны (лат.)

78

   Непонятная фраза
   Предложение сформулировано очень коряво, смысл ускользает. Перефразировать не могу, потому что непонятно, что хотел сказать автор.
  
   * Речь идет о 2014 г. В данном случае дата спорная и-за разницы летоисчислений даже в одной римской версии.
   ** Барра! -- боевой клич в римской армии, аналог "Ура!".
   *** Глад (или Голод) -- один из четырех всадников Апокалипсиса.
   **** Гран (0,057 г) и хеник (1,08 л) -- мера веса и объема в античном Риме. Один гран был равен среднему весу одного зерна пшеницы. В данном случае речь идет о том, что хлеб во время войны будет стоить как вино или масло, потому что военные действия нанесут вред более посевам, но масличные деревья не пострадают от своих глубоких корней в земле (И. Богослов).
   ***** Вологез (или Мор) -- одно из имен всадника Апокалипсиса Завоевателя. Предположительно происходит от имени парфянского царя Вологеза I, который победил армию римлян в начале первого века н.э., в 62 г.
   * Хочешь мира, готовься к войне (лат.)
   * После соития всякая тварь печальна (лат.)
   ** Вперед (лат.)
   *** Я римский гражданин! Оправдываю тебя (Прощаю тебе твои грехи)! (лат.)
   * Предзнаменование смерти (лат.)
   * ПТУРС -- противотанковый управляемый реактивный снаряд
   * Оставь надежду, всяк сюда входящий! (лат.)
   * Только малая печаль говорит, большая -- безмолвна (лат.)
   * После мрака свет (лат.)
   ** Ску?тум (лат. scutum) -- щит древнеримских легионеров (IV век до н.э -- III век н.э.) ростового типа, с центральным умбоном и рукоятью для кулачного хвата.
   *** Счастлив пока ты будешь, друзей насчитаешь ты много! (лат.)
   **** Гай Кассий Лонгин из селения Ардалес в Каппадокии (или Гней Кассей Лонгран из селения Гуардалес в Каппадокии) -- римский солдат-сотник (центурион) из стражи П. Пилата, который, проткнув своим копьем тело Иисуса Христа, излечился от катаракты с помощью брызнувшей из раны и попавшей ему в больной глаз крови.
   * Небо, не душу, меняют те, кто через море уходит (лат.) Гораций
   * Пришел, увидел, победил (лат.)
   ** Речь идет о рождении А. Гитлера, мать которого потеряла трех детей, умерших во младенчестве.
   * Апофеоз (греч.)
   ** Иди и смотри! -- И. Богослов "Откровения". О всадниках Апокалипсиса
   *** Полон слез тот день,
   Когда восстанет из праха,
   Чтобы быть осужденным, человек.
   Так пощади его, Боже,
   Милостивый Господи Иисусе,
   Даруй им покой. Аминь.
  
  
Оценка: 2.78*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на okopka.ru материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email: okopka.ru@mail.ru
(с)okopka.ru, 2008-2019